Мотивы "изгнания" в публицистике В. В. Набокова

Ассоциативно-семантический анализ, или «вивисекция» слова в индивидуально-авторской мифологии Набокова – привлекательная тема для исследователей его творчества. В манере концептуального анализа Набоков поясняет в лекциях по литературе значение некоторых слов и понятий, например: «измена», «истина», «пошлость», «искусство», «буржуазный», «сентиментальность», «романтизм», «здравый смысл» и др. Он описывает их через систему наиболее общих, абстрактных обозначений, по терминологии писателя, – «слов-указателей», или «кодовых фраз». Некоторые его высказывания по форме близки к определениям, являются денотатом, другие воспринимаются как дополняющие его коннотации, обретающие в сознании читателя почти терминологический смысл. В духе ассоциативно-семантического анализа представлено в романе «Подвиг» слово «изгнание» – это блаженство, духовное одиночество, дорожные волнения героя-эмигранта (вольного странника), жизнь которого обернулась счастливым и мучительным путешествием.

Эмиграцию исследователи творчества писателя рассматривают как жизненный объект, чреватый возможностями семиотизации и преобразования в объект искусства или источник литературных мотивов и образов [5]. Ассоциативно-семантическое поле концепта «эмиграция» и его эмоциональный фон у Набокова включает индивидуально-авторские коннотации и оттенки, особенно в лирике и художественной прозе (название романа «Другие берега» стало эмблемой мемуарной прозы эмиграции). З. Зиник назвал книгу о зарубежье многозначительно: «Эмиграция как литературный прием» [4]. Семантические эквиваленты и эмоциональные оттенки понятия «эмиграция» в литературе русского зарубежья, как известно, различны: это великий исход, особая « миссия » (И. А. Бунин), « послание » (З. Гиппиус), «чужбина», « изгнание », вынужденная эмиграция (З. Шаховская), «странничество», «двойной вид на жительство» в одной культуре и другой, «убежище » (М. Алданов), «подвиг изгнания», «пустыня изгнания» (Д. Мережковский). В эссе «Юбилей» (1927) Набоков сформулировал новое самосознание эмиграции как творческой свободы. Не проклиная «изгнание», он повторяет слова античного воина, который в пустынной земле разбивал палатку, и палатка была его Римом. В читательском сознании сложился легендарный образ космополита, пересекающего страны и континенты. В критике закрепилось представление о «двойном изгнании» Набокова и соответственно трансформации его образа: Годунов-Чердынцев якобы эмигрировал в Америку, сменил имя на Гумберта Гумберта, стал приемным отцом Лолиты [4, с. 160–179].

В героях романов Сирина видели, как правило, эмигрантское завершение типа русского скитальца (с его бегством от определенности, устойчивости). М. Осоргин, напротив, не сводил проблематику Сирина к теме «беженства». Древняя, гомеровская тема изгнания / возвращения воспринимается Л. Улицкой, в частности, через некий внутренний литературно-биографический параллелизм Набокова с «Улиссом» Джойса («Священный мусор»).

Онтологический подход к ситуации изгнания (топографического, лингвистического, духовного) в автобиографической прозе и поэзии, западноевропейское видение проблемы на примере творчества Набокова и Д. Джойса также рассматривается в книге С. Горациано «Автобиографическая поэтика Владимира Набокова в контексте русской и европейской культуры» [10] . В. Млечко прослеживает связь художественного дискурса «Современных записок» (1920–1940) и укорененного в коллективной ментальности «эмигрантского мифа», мифологем «изгнания», «возвращения», «возрождения»: мифологем Космоса (дореволюционная Россия), Хаоса (революционная Россия) и Возвращения (Россия в эмиграции как гарант утраченного Космоса) [6, с. 119–120]. В качестве циклической хронотопики, на его взгляд, выступает миф о вечном возвращении. Возвращение у Набокова описано в различных модальностях (просто возвращения, условного, чаемого будущего, модальности вопроса, перестройки топологии («Россия во мне»). Набоков являет собой пример аристократического, космополитического эмигранта, открытого миру.

Топос детства – потерянного рая – занимает особое место в художественном мышлении Набокова. Мифологизация и сакрализация детства – характерная черта прозы зарубежья и литературы модернизма («Котик Ле-таев» А. Белого, «Жизнь Арсеньева» И. Бунина, «Младенчество» В. Иванова, «Лето Господне», «Богомолье» И. С. Шмелева) [1]. Набоков наследует мистический ракурс темы, ее экзистенциальное измерение, мотив изгнания (первое изгнание – рождение, второе изгнание – из мира детства, третье – эмиграция) и в то же время видоизменяет традицию и восприятие ее ценностной системы. Тоску по утраченному раю детства, изживаемую на протяжении всей жизни, заменяет блаженство духовного одиночества и дар Мнемозины, обретаемый в изгнании.

Тема призрачного эмигрантского бытия реализуется в образной форме во многих художественных текстах Набокова-Сирина, например, в «Машеньке», где Ганин ощущает себя кинематографической тенью (« тень жила в пансионе, он же сам был в России», его преследуют « тени его изгнаннического сна» и др.).

Доминирующей темой романа является «несуществование», «ничто», «пустота», «отказ», символизирующая изгнание из жизни и ситуацию «сна во сне». Ю. И. Левин рассматривает в структурно-семиотическом ключе сюжет романа «Машенька» через оппозиции иллюзия / действительность , когда реальность и иллюзорность в романе повисают в виде «семантических качелей», совершающих свои колебания от одной реальности к другой. Фабула построена на «отказах», выраженных в оппозициях реализованное / нереализованное. Вещественный мир и ощущения попеременно торжествуют друг над другом [5]. Многие герои Набокова, как известно, сохраняя особенности профессии и биографии, сливаются в единый образ беглеца , которого не отпускает память о далекой родине. Метатема русского и всемирного начал, конфликт между «я» героя и миром становится жизненно важным предметом исследования со стороны автора, который видит мир в ипостаси мира-чужбины, то есть рассматривает героя в изгнании, и форма эмиграции является лишь вынужденной картиной глобального изгнанничества человека, его утраты «земного рая», обретение которого в метаромане В. Набокова является лишь иллюзией обретения, становясь на самом деле его окончательной утратой. Ностальгия в собственном смысле слова смешивается с ностальгией по прошлому: «Местопребывания Я отделено от России двоякой границей: временной и социально-политико-географической (свое / чужое пространство). Я целиком укоренено в России своего прошлого и чуждо Европе, однако эта чуждость не абсолютна, ибо Я получил европейское воспитание и окружен реалиями – от английских и французских гувернанток и европейской литературы до трубочек английской зубной пасты» [5, с. 324]. «По отношению к пишущему на трех языках Набокову слово эмигрант звучит комично», – справедливо замечала Н. Берберова [2, с. 305]. И можно добавить: постоянно говорившему о своем «интернациональном», «английском» детстве. Тем более, по убеждению Набокова, истинный писатель и читатель должны быть космополитами, так как подлинное искусство не имеет национальных границ.

Мотив изгнания концептуализируется в критическом дискурсе Набокова (в частности, в публицистике, письмах). Этот материал менее приметен и популярен в кругу набокове-дов, к тому же он позже стал доступен для прочтения. Набоков практически избегает слова «зарубежье», официальное и общее «эмиграция» чаще употребляется в письмах и интервью: «эра эмиграции», «вечный эмигрант» [9, с. 397]; «Монархисты и фашисты в культурном отношении не играли никакой роли в истории русской эмиграции» [8, с. 427]. «С 1920 по 1939 я был эмигрантом и писал на родном языке. После 1940 года я стал гражданином США, я горд тем, что считаюсь американским писателем» [3, с. 486]. У писателя свои представления о «вывезенной на экспорт русской душе» [9, с. 426].

В его свободной речевой рефлексии эмигранты – изгнанники, изгои, привидения, беженцы, чужеземцы, «белые русские», белоэмигранты, вечные эмигранты . Понятие «чужбина» ( нелюбимая обитель ) со временем изменяется (ср.: ностальгия Набокова по Америке, второй родине, приемной стране), как и статус эмигранта по мере институализации героев («Пнин», «Взгляни на арлекинов!»). Писатель изживает несколько инфантильное отношение к России вместе со своими героями, которые от романа к роману ассимилируют в иную среду.

Для Набокова « эмигранты были разбиты на такое же количество группировок и политических фракций, какое существовало в стране до большевистского режима» [9, с. 214]. Себя он относит к «белым русским» : «Исторически я сам из “белых” русских, поскольку все русские, покинувшие Россию в первые годы большевистской тирании из-за враждебного отношения к ней, как это сделала и моя семья, были и остаются “белыми” русскими в широком смысле слова» [9, с. 214]. Оттенок кастовости, геральдической гордости читается между строк.

Новая Россия для писателя олицетворяет «свет в окне тюремного надзирателя», «загон»: «Представители большевистской России изо всех сил старались убедить эмигрировавших писателей и художников вернуться обратно в загон» [9, с. 216]. Изгнанничество – состояние постоянного изгнания (ср.: от изгонять, выгонять, высылать, удалять, принуждать к уходу). Слова «изгон», «загон», по В. Далю, имеют оттенок «обиды», «насилия» (стар. опала, гонение). Изгнанный (прош., страд.), изгой – человек, вышедший из своего прежнего социального состояния, удаленный, стоящий вне какой-либо среды, отвергнутый. Набокову близок тип художника – вечного изгнанника, в более конкретном смысле изгнание для художника обозначает лишь одно – запрет на его книги (вообще искусство, в его понимании, в широком смысле – изгнание).

Эмигранты ( эмиграция от лат. emigrare – пребывание за пределами отечества вследствие вынужденного переселения) – инвариантное понятие; изгои, привидения, беглецы – варианты, наиболее ярко выражающие идею духовной бесприютности, изгнанничества, скитания: « Беглец из своей страны заслуживал большего презрения, будучи вне национальной администрации», «не все из нас соглашались быть изгоями или привидениями » [9, с. 369]. В лексическом отношении само эмигрантское бытие характеризуется как чужбина / изгнанье . Самые разные предметы и реалии наделяются атрибутами «чужой». Само Я охарактеризовано (например, в лирике) как странник, скиталец, паломник, проезжий праздный, изгнанник, бродяга бездомный и др .

Тема изгнания, таким образом, для Набокова имеет глубокий подтекст. В одном из интервью на вопрос корреспондента, какие темы, помимо темы изгнания, чужбины, бездомности, волнуют его как писателя, Набоков отвечал: «Я чувствую себя чужеземцем повсюду и всегда, это мое состояние. Мое амплуа, моя жизнь. Я дома лишь в воспоминаниях, очень личных, подчас не имеющих никакой связи с географической, национальной, физической, политической Россией » [9, с. 399]. К новой России у писателя не было материальных претензий, он испытывал ностальгию по стране своего утраченного детства. Став знаменитым, свое изгнание он воспринимал как потерю для России, не для себя. В политических статьях В. Д. Набокова о критике евразийства встречается ироническая оппозиция туземная / европейская (романо-германская) культура [7, с. 412]. Слово «туземная» парадоксальным образом связано с родной культурой, у В. В. Набокова «чужеземная» – «европейская».

Концепт «изгнание» в художественном сознании писателя амбивалентен. Эмигра- ция – чужбина, бездомность, бесприютность, изгнание («законное изгнание») и одновременно с этим – покров, убежище, «благословенная высылка» [9, с. 399]; «благополучного изгнания я снова чувствую покров». Ценностный сдвиг возникает в лирике 1930-х годов, где изгнание получает атрибуты благополучия и безопасности или характеризуется как дом, скитания воспринимаются как счастье с их обычными железнодорожными атрибутами [5]. Это годы «вольного зарубежья» в «вещественной нищете и духовной неге» («Другие берега»). В публицистике 1950-х годов повторяются эти мотивы. «Славное изгнанье», «великий выход на чужбину»; «Монтре - мое розовое изгнанье» [9, с. 162]. «В этом розовом изгнании я пытаюсь развить в себе ту же плодотворную ностальгию по отношению к Америке, своей новой родине, которую испытывал по России, своей старой отчизне, в первые послереволюционные годы западноевропейской экспатриации» [9, с. 162].

В лексиконе писателя часто встречается слова экспатриант, экспатриация (акцент сделан на потере гражданства) среди других в этом ряду: «русский экспатриант», «западноевропейская экспатриация», «центры экспатриации» (более привычная метафора – «гнезда рассеяния»). Например: сюжет романа «Дар», по Набокову, повествует о «приключениях, литературных и романтических, молодого русского экспатрианта в Берлине, в 20-х годах» [9, с. 121]; «Берлин и Париж, два центра экспатриации» [9, с. 395] и др. Репатриация (лат. repatria – возвращение на родину с восстановлением в правах гражданства ), экспатриация (лат. expatria – добровольное или принудительное выселение за пределы родины, обычно влекущее потерю гражданства). Экспатриант теряет гражданство в отличие от эмигранта, который, как правило, не утрачивает гражданства. Главный признак эмигранта – то, что он не может вернуться, Набоков же верил в возвращение на родину своего творчества. Этим отличалось его самоощущение изгнанника.

Нельзя думать, что метафорические, окказиональные термины (семантические эквиваленты понятия «эмиграция») в публицистике полностью вытесняются. Общепринятое понятие «литература (культура) русского за- рубежья» (или «русская литература в изгнании», по определению Г. Струве) у Набокова получает индивидуально-авторское выражение – «ссыльная культура» [9, с. 147]; «поэтическое землячество в Париже» [8, с. 136] и др. «Во времена великой, еще не воспетой эры русской интеллектуальной эмиграции, примерно между 1920 и 1940 годами, – пишет Набоков, – книги, написанные по-русски русскими эмигрантами и напечатанными эмигрантскими издательствами, хорошо покупались, и эмигранты передавали их друг другу...» [9, с. 147].

Словесно-образное представление понятия (в частности, «изгнание») через ассоциативный ряд определений – характерная черта языковой, художественно-творческой ментальности В. Набокова. Как видим, специфические образные представления и их индивидуально-авторское выражение в иди-остиле и понятийной системе писателя служат познанию языковой структуры текста, поэтического мира автора и связанных с ним проблем самоидентификации (социальной и творческой).