History of archaeology in Udmurtia in the 1920-s:research practice and people in power

Поэтому завершение активной фазы Гражданской войны на территории Камско-Вятского региона актуализировало задачу по организации науки в крае, прежде всего гуманитарной, целью которой было изучение происхождения, основных этапов истории и важнейших культурных достижений удмуртского народа, претендующего на право называться нацией.

Актуальным для своего времени было наблюдение известного уральского археолога, активного деятеля Уральского областного бюро краеведения А. А. Берса, писавшего: «Национальные меньшинства нашего Союза, освобожденные советской властью от многовекового гнета, сейчас воспрянули в новой силе развития, свободного в своих национальных рамках. Столетия систематического ограбления и принудительного обрусения ставят, однако, перед ними ряд задач по восстановлению и развитию их культурных ценностей и всестороннему изучению племенных особенностей. В этом отношении изучение древних культур может оказать неоценимую услугу. Неспроста замечается, что наиболее деятельные археологические и этнологические изыскания в СССР ведутся сейчас в пределах автономных республик и областей» ( Берс , 1928. С. 2).

Ему вторил этнограф и археолог С. И. Руденко: «С перемещением административных и экономических центров, с изменением границ 〈 … 〉 нынешние республики представляют организмы, не всегда в надлежащей мере себя осознавшие и хозяйственно сложившиеся. Правительства республик испытывают настоятельную потребность возможно быстрее получить сводку 〈 … 〉 того, что известно о природе и населении их страны 〈 … 〉 с тем, чтобы наметить пути наиболее правильного хозяйственного и культурного строительства 〈 … 〉 . Наметить путь дальнейшего развития народного хозяйства возможно только тогда, когда 〈 … 〉 известно прошлое и установлена причинная связь и зависимость между прошлым и настоящим» ( Руденко , 1928. С. 87).

Поэтому в 1920-е гг. историческая наука стала рассматриваться политической властью в качестве одного из структурообразующих элементов новой удмуртской идентичности. Перед местными властями встала задача создания региональной истории, понимаемой в первую очередь как история удмуртского народа ( Загребин, Мельникова , 2014. С. 165–185).

Конструирование национальной истории потребовало формирования корпуса источников и создания национального архивного фонда. Столетиями коллективные исторические версии прошлого удмуртского этноса существовали в устной исторической памяти (Приказчикова, 2009). Но в 1920-е гг. была необходима его научная фиксация, систематизация и интерпретация зафиксированного. Письменные документальные свидетельства по истории удмуртского народа также целенаправленно не собирались. Поэтому в отношении младописьменных народов, в том числе и удмуртов, текстовая культура отступала на второй план, уступая место этнографическим и археологическим материалам.

Применительно к истории земель, населенных удмуртами, данное обстоятельство обнаружилось еще в ходе академических экспедиций XVIII в., когда выехавшие в российские провинции ученые столкнулись с зачаточным состоянием археографии. Уже в те годы выход виделся в применении этнографических методик сбора исторической информации, позднее дополненных образцами фольклора и археологическими материалами. Пришедшийся на вторую половину XIX в. триумф теории развития и реализация идей областничества заметно усилили позиции этнографии и археологии в вопросах местной истории ( Загребин , 2010. С. 160–185). Археологические материалы подчеркивали древность и своеобразие культуры первонасельников края. Эффект усиливали публикации «из народного быта» сельских пастырей, учителей, чиновников и политических ссыльных, регулярно появлявшиеся в губернской, уездной и епархиальной периодической печати ( Мельникова , 2011. С. 76–86).

В этой связи для создания национальной истории в 1920-е гг. ключевыми становились этнографические источники, позволявшие укреплять этническую идентичность, и археологические материалы, обозначавшие и подтверждавшие глубину истории народа. На это обратил остроумно внимание Б. Андерсон в своих размышлениях о нации: «Поскольку у нации нет Творца, ее биография не может быть написана по-евангельски, “от прошлого к настоящему”, через длинную прокреативную череду рождений. Единственная альтернатива – организовать ее “от настоящего к прошлому”: к пекинскому человеку, яванскому человеку, королю Артуру, насколько далеко сумеет пролить свой прерывистый свет лампа археологии» ( Андерсон , 2001. С. 222–223).

Решение этих задач потребовало создания местных краеведческих институций. Так, в Ижевске, новой столице ВАО, центрами, где начали формироваться представления о древней истории удмуртов, стали Музей местного края, образованный в 1920 г., и спустя несколько лет, в 1925 г., – Научное общество изучения Вотского края (НОИВК). Созданные в городе, не имевшем подобного опыта инициативной деятельности, новые институты опирались на знания небольшого круга просвещенных людей из числа совслужащих, а также немногих оставшихся в России носителей дореволюционных краеведческих традиций.

По инициативе врача Ф. В. Стрельцова, краеведа с дореволюционным стажем, знатока археологических древностей Прикамья, поддерживавшего еще в дореволюционные годы личные контакты с финским ученым А. М. Тальгреном, в структуре НОИВК была создана археологическая секция. Под его руководством было проведено анкетирование жителей уездов ВАО на предмет сбора информации о древностях, предпринята попытка создания археологической карты автономной области, стала формироваться научная библиотека, налаживались связи с другими краеведческими обществами. Началось издание собственных «Трудов» ( Мельникова , 2014. С. 83–89).

В новой краеведческой среде встречались мнения о том, что краеведам посильно проведение самостоятельных научных исследований. Так, член-учредитель НОИВК А. М. Филиппов полагал, что это вполне выполнимая задача даже при отсутствии в данный момент подготовленных научных работников:

«Наш край забытый и заброшенный, но с открытием автономной области стал двигаться вперед, и мы вполне созрели для исследовательских работ. Частные исследования производились и раньше, но они были случайными и носили частный характер. Собранный материал, как частная собственность, большею частью растерялся и пропал бесследно для нас. Исследовательскую работу нужно возобновить, а для этого у нас нету научных сил. Но если мы сочтем все способные к этой работе силы, то найдем до 400 человек, которые могут участвовать в этой работе. Все ведомственные организации должны составить основу, мы должны объединиться и вовлечься в исследовательскую работу и втянуть членов-соревнователей. Молодежь должна быть втянута, потому что она является рабочими с новыми силами» (ЦГА УР Ф. р-195. Оп. 1. Д. 359. Л. 32).

Но создание истории удмуртского народа только силами образованного сообщества было практически невозможно вследствие его малочисленности в ВАО. Энтузиазма краеведов – членов НОИВК и малочисленных сотрудников музея местного края было недостаточно для регулярных изысканий. Помочь в этом политической власти могли профессиональные ученые.

Первая попытка легитимации науки в Удмуртии была предпринята в 1923 г., когда по решению Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов ВАО был создан Академический центр, призванный развивать образование народа на научной основе. Ввиду отсутствия в крае ученых-профессионалов было принято решение о приглашении специалистов из центральных научных организаций: «Вотский академический центр, взявший на себя в значительной мере разработку и разрешение научно-исследовательских проблем местного значения, надеется и имеет право на идейную и финансовую поддержку Наркомпроса. Без этой поддержки малокультурная Вотская область не может справиться со своими научными вопросами и нуждами, разрешение которых властно и неотступно требует сама жизнь, жизнь нового советского строительства, гимн культурного возрождения угнетавшихся национальностей» (ЦГА УР. Ф. 195. Оп. 1. Д. 159. Л. 288 об).

Последовала череда контактов Областного исполнительного комитета и местных краеведов с Главнаукой Наркомпроса РСФСР. В ее компетенцию входило развитие и материальное обеспечение сети научных и художественных учреждений РСФСР, подготовка и использование научных кадров в интересах строительства советской культуры, организация научных съездов и конференций, распространение научных знаний и художественной культуры, развитие краеведческого движения. Кроме того, Главнаука занималась учетом, охраной и реставрацией историко-художественных памятников, а также организацией региональных исследований, в том числе в области археологии и этнографии ( Сорокина , 2008. С. 49).

Многие импульсы по проведению научных изысканий столичными учеными исходили от студентов-удмуртов, получавших образование в столичных вузах. Один из них – аспирант Института этнических и национальных культур народов советского Востока РАНИОН К. П. Герд (Чайников). В аспирантуре он получил основательную подготовку, в частности участвовал в работе семинара «Материальная культура» у известного своими методическими работами в области археологии А. А. Миллера. Им самостоятельно были подготовлены и сделаны доклады «История развития жилища у вотяков» и «Рыбацкие жилища у вотяков по реке Вало». Он прослушал курс «Музейное здание и его оборудование», участвовал в семинаре по музееведению у Е. М. Шиллинга, одного из крупнейших кавказоведов (Архив РАН. Ф. 677. Оп. 1. Д. 6. Л. 18).

Идея непосредственного обращения в Главнауку для изучения территории Удмуртии в комплексном археологическом и этнографическом отношении, по всей видимости, принадлежит научному руководителю аспиранта К. Герда Ю. М. Соколову, известному фольклористу и этнографу, профессору Института этнических и национальных культур народов советского Востока. Вместе с братом Б. М. Соколовым, директором Центрального музея народоведения, в 1920-е гг. он активно содействовал развитию краеведческого движения и музейного дела в стране.

В письме в Вотский облисполком Б. М. Соколовым были обозначены основные направления изучения истории удмуртского народа: «Полагая в высшей степени желательным наиболее длительную работу по этнографическому изучению вотяков, а также максимальное вовлечение вотских работников, я предлагаю отпущенную Облисполкомом на этнографическую экспедицию сумму в 500 рублей всецело обратить на содержание членов экспедиции из вотяков, в том числе и К. П. Герда, с тем, чтобы работа их могла начаться с половины июня и закончиться в сентябре. До моего приезда в Вотобласть члены экспедиции – вотяки будут проводить предварительную рекогносцировочную работу по заданиям и планам, разработанным мною вместе с представителями Московского вотяцкого общества, с согласованием затем с Постоянной Комиссией по экспедициям в Ижевске. Установить, сколько человек и кто персонально войдет от вотяков в экспедицию, предоставляю Постоянной комиссии 〈 … 〉 . Конечно, я полагаю, что Облисполком окажет на месте содействие в удешевлении проезда и расходов по Области, в предоставлении помещений и пр. 〈 … 〉 . Я полагал бы в интересах этнографической науки, с одной стороны, и культурно-просветительской деятельности Вотской Области, с другой, было бы крайне желательно произвести во время этнографической экспедиции генеральную киносъемку вотского быта 〈 … 〉 . Согласование с археологической экспедицией могло бы выразиться в выборе общей территории для работы в производстве археологических раскопок поздних (XVI–XVII вв.) вотских могильников, важных для сравнительного изучения быта вотяков с современным (курсив мой. – О. М .) . Лично я бы полагал желательным производство работ в двух отличных районах – северном – Глазовском и южном – Можгинском» (ЦГА УР. Ф. Р-195. Оп. 1. Д. 504. Л. 23, 23 об., 24).

Этим письмом был обоснован комплексный археолого-этнографический подход в исследованиях истории удмуртов, который позволил бы ретроспективно связать информацию археологических и этнографических источников, тем самым создать полноценную этническую историю удмуртов.

В 1926 г. на средства Облисполкома ВАО состоялась первая экспедиция в Удмуртию под руководством ученого секретаря археологического подотдела Главнауки С. Г. Матвеева и аспиранта Института археологии и искусствознания РАНИОН А. П. Смирнова с целью изучения удмуртских средневековых памятников. Эти исследования были продолжены А. П. Смирновым и в последующие четыре года. В них принимали участие местные жители и члены НОИВК (Археологические экспедиции…, 1962. С. 37).

Материалы этих экспедиций составили основу археологической коллекции музея местного края: они наглядно свидетельствовали о древности истории народа. Неслучайны наивно-любительские представления о прошлом удмуртского народа, выражавшие удивление перед глубиной его истории. Один из краеведов писал в своих заметках: «Раскопки были очень интересны, казалось, что мы разрываем из-под земли своего рода Помпею в миниатюре, что ни траншея, то новость», «разобран весь добытый материал (весом до 207 кг, 13 или 14 пудов). 〈 … 〉 Раскопкой городища удалось выяснить полностью быт насельников городища» (курсив мой. – О. М. ) (Отдел письменных источников Национального музея Удмуртской Республики. № 19584-УРМ).

Экспедиция как способ получения историко-культурной информации, этническая история как форма интерпретации региональной истории и музей местной истории как место презентации исторических знаний становятся в середине 1920-х – начале 1930-х гг. основным научным трендом региональных исследований.

В полевом исследовании была вполне определенная альтернатива «старой школе» изучения истории, тяготевшей к толкованию письменных источников. Новая стилистика получения исторической информации должна была стать истинно народной, предполагая «хождение в народ» за знаниями как установку времени перемен. Археология и этнография предлагали «ясные и доступные исторические образы, которые побуждали в полуграмотных массах национальное самосознание» ( Репина , 2012. С. 19). Отправлявшиеся в (ино)родное «поле» лояльные ученые представлялись власти проводниками культурной революции, а этнография и археология рассматривалась в качестве одного из научных направлений с особыми политическими задачами ( Загребин , Мельникова . 2014. С. 170).

На протяжении 1920-х гг. эта установка сделает и важный методологический поворот: от изучения древнего быта, выяснения последовательности смены культур, определения культурных особенностей народностей, населявших территорию Вотской области (такую задачу видел руководитель археологической экспедиции Главнауки в 1926 г. С. Г. Матвеев) (ЦГА УР. Ф. Р-195. Оп. 1. Д. 504. Л. 13, 13 об.), к исследованиям А. П. Смирнова с ярко выраженной новой, промарксистской методологической окраской («Социально-экономический строй восточных финнов IX–XIII вв. нашей эры» ( Смирнов , 1928), «Финские феодальные города» ( Смирнов , 1931), «Производство и общественный строй у народов Прикамья I тысячелетия нашей эры (по данным археологии)» ( Смирнов , 1938. С. 202–250).

Для «удмуртских» исследований А. П. Смирнова этот новый опыт нашел отражение в отстаивании идеи автохтонного феодализма, в попытке реконструкции общественного строя прикамских финнов с ананьинской эпохи до средневековья, рассмотрении социальных изменений как следствия развития хозяйственной деятельности, обмена, торговли. Он подчеркивал факты складывания феодальных отношений в бассейне Вятки и Камы, связывая их с влиянием Волжской Болгарии – одного из политических и культурных центров Восточной Европы.

Можно сказать, что опыты написания истории Удмуртии как истории удмуртского народа на основе археологических и этнографических данных в целом соответствовали имевшейся историографической динамике. Импульс гражданской активности и ставший его частью исследовательский подъем позволили развиться плюрализму мнений по проблемам истории, выведя этнологический дискурс, подкрепленный археологическими реалиями, на передний план диалога ученых и власти. Короткая волна признания и даже частичного доминирования этнокультурной тематики в археологических исследованиях и музейных проектах в начале 1930-х гг. перестала соответствовать новым политическим реалиям.

К этому времени, как справедливо указывала Н. И. Платонова, «рухнула этнолого-антропологическая парадигма эпохи нэпа, рассматривавшая археологические работы как один из аспектов комплексного изучения человека, необходимого для выработки разумной национальной и экономической политики. Новая концепция, по которой археология могла бы представлять собой для советского режима хоть какой-то интерес, была сформулирована не сразу. На нее стали смотреть как на обузу, требующую лишней траты народных денег. Все последующие события закономерно вытекали из этой установки» ( Платонова , 2010. С. 250).

Но дисциплинарные поражения науки были не столь фатальны, как человеческие жертвы, принесенные в боях за историю. В начале 1930-х гг. определенный пиетет еще сохранялся перед столичными учеными, чьи полевые исследования пока нельзя было поставить под жесткий контроль. Тем не менее в 1931 г. экспедиция Центрального музея народоведения была подвергнута суровой критике в местной печати за то, что приезжие этнографы уделяют излишне пристальное внимание «пережиткам» в быту удмуртов, как будто намеренно игнорируя успехи советской власти ( Загребин, Мельникова , 2014. С. 175). Последние крупные археологические работы А. П. Смирнова были проведены в 1936 г., когда по инициативе Удмуртского НИИ обследовались южные и юго-западные районы республики. После этого археологические исследования в Удмуртии замерли на долгие годы.

При этом весьма любопытно, что узнаваемые образы истории удмуртского народа, созданные научными экспедициями 1920-х гг., оказали влияние на само-восприятие удмуртским населением своей древней истории. Эти образы во многом воспроизводятся и сегодня, увязываясь в общественном сознании прежде всего с археологическими памятниками, целенаправленное изучение которых было начато в 1920-х гг.

Судьбы местных исследователей оказались весьма драматичны, а порой трагичны. Люди, на протяжении первого советского десятилетия писавшие историю края, собиравшие и представлявшие удмуртскую культуру, были поставлены перед моральным выбором – безоговорочно принять безальтернативный путь либо отойти в сторону. Последовавшие политические процессы начала 1930-х гг. (в Удмуртии – «Дело СОФИН» ( Куликов , 1997)) подорвали развитие краеведческой инициативы и с таким трудом формирующийся в обществе интерес к археологии, как и кадры для его реализации, попали под государственный пресс.

Этнограф и поэт К. П. Герд, отчаявшись в борьбе со вчерашними друзьями, пребывал в незавидной должности преподавателя ижевской совпартшколы, вынужденно оправдываясь в былых «заблуждениях», пока не был подвергнут репрессиям. Врач Ф. В. Стрельцов, многое сделавший для организации археологических экспедиций Главнауки в 1920-х гг., также оказался жертвой судебных преследований. Социальная травма, полученная в ходе судебных процессов тридцатых годов, оказалась столь сильной, что в последующие годы он более не возвращался к археолого-этнической тематике, предпочитая заниматься политкорректной историей фабрик и заводов и рабочего класса.

Заведя ситуацию в своеобразный интеллектуальный тупик, власть остро нуждалась в людях, желательно – объединенных в рамках государственного учреждения, на которых была бы возложена обязанность по производству идеологически безупречного продукта в части регионального историописания. В этих условиях весной 1931 г. бюро Удмуртского обкома ВКП(б) принимает постановление о создании в Ижевске научно-исследовательского института имени 10-летия Удмуртской автономной области. В этом же году был создан Удмуртский государственный педагогический институт, где началась подготовка историков.

Вынужденный отказ от этнически окрашенной истории, безусловно, имел свои последствия для судеб археологии и этнографии в Удмуртии. Постепенно угасало одно из перспективных исследовательских направлений. Но, очевидно, в нем исторически был заложен полезный потенциал знания, что позволило спустя годы вернуться к прежде оставленным сюжетам на новом уровне историографической культуры.

Несмотря на идеологическую направленность в деятельности НОИВК, краеведческим движением в сотрудничестве со столичными учеными решались значимые задачи накопления археологических коллекций, сбора и систематизации сведений об археологических объектах, популяризации археологических знаний, в первую очередь посредством местной периодической печати, изданий научных обществ, музея местного края. Осуществление контактов со столичными археологическими учреждениями и учеными позволило начать систематическое научное исследование памятников и включить их в общую канву этнической археологии. Завязавшиеся научные коммуникации столичных ученых и их региональных коллег получат долгую жизнь и продолжатся в следующих поколениях удмуртских археологов.

Профессиональные исторические исследования в Удмуртии продолжатся уже после Великой Отечественной войны, а систематическое археологическое изучение территории республики начнется в середине 1950-х гг. изысканиями младшего современника А. П. Смирнова В. Ф. Генинга. Археология, как и этнография, обретет второе дыхание с начала 1970-х гг. в связи с появлением вновь подготовленной генерации исследователей. Три ныне сложившихся археологических и этнографических центра – в Удмуртском государственном университете, Удмуртском институте истории, языка и литературы УрО РАН и Национальном музее УР им. К. Герда – будут решать исследовательские задачи с учетом потребностей своего времени, вместе с тем опираясь на историческую память дисциплинарного прошлого.