Bronze age burial sites of the South Urals and Arthur Saxe's hypothesis 8

Анализ погребальных памятников, в том числе с точки зрения их социологической интерпретации, - жанр, широко представленный в отечественной и зарубежной археологии. Большинство работ, впрочем, ориентировано на изучение материалов конкретных территорий и периодов и исходит из априорной уверенности, что памятник содержит соответствующую информацию. Попытки обосновать этот тезис с помощью кросс-культурных исследований были предприняты сторонниками процессуального подхода ( Binford , 1971; и др.) в рамках поиска теорий среднего уровня, позволяющих осуществить переход от «ископаемых» фактов к историческим и социологическим заключениям. Предполагалось, что процедура исследования в рамках процессуального подхода должна быть близка к естественнонаучной¹ (в противовес гуманитарной) – с выдвижением гипотез, обоснованием методов и оценкой результатов на предмет соответствия гипотезе ( Johnson , 2004; и др.).

Идеологические основания погребальных ритуалов реже становятся предметом обсуждения ввиду очевидных сложностей такой реконструкции, особенно в случаях, когда исследователь не располагает возможностями проверки с помощью альтернативных источников. Авторы социальных реконструкций, признавая непрямой характер отображения изучаемых структур в погребальном памятнике, редко обращаются к критике источника с этих позиций. Между тем конкретизация совершенно необходима, в противном случае результаты анализа погребальных памятников совершенно разных эпох оказываются принципиально сходными.

* Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (проект 11-06-91330-ННИО_а).

Гипотеза А. Сакса и ее модификации

Одной из наиболее широко обсуждаемых стала гипотеза 8 А. Сакса (1970²), первоначально основанная на этнографических наблюдениях всего над тремя обществами. В соответствии с ней, формально выделенные территории мертвых (кладбища «предков») используются для обоснования прав группы на жизненно важные ограниченные ресурсы (цит. по: Parker Pearson , 2002. P. 136). В дальнейшем Линн Голдстейн ( Goldstein , 1981. P. 61) на более широком сравнительном фоне (тридцать обществ) несколько смягчила формулировку, предложив три субгипотезы. В ее изложении, утверждение права на ресурсы осуществляется средствами религии и ритуализации, одним из которых может быть создание формальных кладбищ (A). Наличие таких объектов позволяет группе соотнести себя с похороненными людьми через апелляцию к линейному родству с ними и тем самым обосновать свои права на контроль ресурсов в качестве потомков (B). Чем более структурированы и формально выделены территории размещения покойных, тем меньше альтернативных объяснений для социальной организации, и наоборот (С). Не менее важно и заключение Л. Голдстейн о том, что не все группы, контролирующие жизненно важные ресурсы, будут иметь специально выделенные территории мертвых (кладбища), хотя наличие таких участков обычно говорит о существовании групп, организованных по принципу линейного родства.

Частным позитивным итогом общей критики процессуализма стали работы, не только тестирующие гипотезу на широком материале, но и предлагающие новые объяснительные модели. Ян Моррис попытался разграничить погребальные обряды как таковые и культ предков, в том числе ритуалы поддержания отношений между живущими и мертвыми ( Morris , 1991. P. 150). Этот вариант рассмотрения был реализован автором для этнографических и исторических материалов и привел его к выводу, что гипотеза Сакса работоспособна для многих обществ, хотя и не является универсальным фактором, детерминирующим погребальное поведение. Эти и другие многочисленные примеры показывают, что гипотеза Сакса имеет объяснительный потенциал и ее не следует исключать из числа возможных интерпретаций конкретных материалов. Предваряя дальнейшее изложение, еще раз подчеркнем, что обсуждение не имеет никаких перспектив для обществ и культур, где отсутствуют традиции специально организованных кладбищ и нет ограниченности ресурсов, жизненно важных для социума (или его части).

Естественно, это не означает отсутствия культа предков как такового3, поскольку его проявления не обязательно связаны с могильниками, о чем сви- детельствует богатейшая этнография (Токарев, 1990; и др.). Основное внимание будет сосредоточено на археологических проявлениях этого сложного многогранного явления. Автор отдает себе отчет в том, что археологический источник заведомо неполон, и потому не намерен ставить знак равенства между отсутствием овеществленных свидетельств и полным отсутствием культа предков у носителей конкретных традиций. Более того, часть археологических материалов не поддается прямой интерпретации в интересующем нас аспекте. К таковым могут быть отнесены на территории Зауралья, например, менгиры (Петров, 2008; и др.). Теоретически можно предполагать также, что острота борьбы за ресурсы явно не была величиной постоянной и должна была увеличиваться при определенных условиях (демографическое давление, конкуренция с соседями и пр.).

Памятники эпохи бронзы Южного Урала

В качестве полигона избраны памятники бронзового века Южного Урала, наиболее массовые и хорошо изученные для данного региона. Качество источниковой базы различно, но для целого ряда культур имеются данные смежных дисциплин. Кроме того, в большинстве случаев есть возможность перекрестной проверки выводов за счет информации с синхронных поселений. И, наконец, в целом ряде примеров можно говорить о родственности культур, что некоторыми исследователями определяется в терминах культурно-исторических общностей, семьи археологических культур, археологической непрерывности ( Кузьмина , 2008; Матвеев , 2000; Черных , 2008).

Для рассматриваемых в данной работе периода и территории утверждение традиции специализированных кладбищ совпадает с началом бронзового века (конец IV тыс. до н. э.), когда имел место пучок новаций, сформировавших принципиально новую социальную систему. Главными из них были производящее хозяйство в форме комплексного животноводства и металлургия. Речь идет не только о коренном изменении экономики жизнеобеспечения, но и о трансформации всей общественной системы и жизненного уклада. В этой связи начало бронзового века для региона должно определяться как аграрная революция ( Гринин , 2006. С. 38 сл.), которая, правда, имела крайне незначительные возможности развития по линии интенсификации. В результате возникли предпосылки формирования сложного (комплексного) общества, не имевшего, правда, перспективы формирования государства, даже в раннем - «архаическом децентрализованном», по терминологии К. Кристиансена ( Kristiansen , 1998) – варианте. Естественно, радикальные изменения социальной системы не могли не затронуть идеологию, однако едва ли не единственным надежным свидетельством ее трансформации является распространение и длительное сохранение (вплоть до этнографической современности; разумеется, этнолингвистическая картина за это время менялась неоднократно, а параллельно мог меняться и комплекс идей) курганного обряда захоронения.

Несмотря на существенную разницу в облике и масштабах археологических объектов, на протяжении всей эпохи бронзы система жизнеобеспечения оставалась относительно стабильной и зависела в основном от особенностей вмещающего ландшафта (Епимахов, 2009а). Во всяком случае, начиная с аба-шевско-синташтинского периода (рубеж III–II тыс. до н. э., по калиброванной радиокарбонной хронологии) население успешно сочетало оседлость (стационарные поселения, сильно разнящиеся по размеру и архитектурному облику) с комплексным животноводством4. Лишь для финальной части бронзового века (ПБВ III в рамках восточноевропейской системы периодизации) в степной части региона можно предполагать нарастание мобильности, в которую вовлекается все большая часть социума. Единая линия развития экономики для более широкого региона хорошо представлена в работах Е. Е. Кузьминой (2009; и др.). Система производства и распространения металла (не говоря уже о технологии) была более вариативной, и значение региона (и его отдельных частей) в системе связей (включая очень дальние) варьировало более существенно.

Облик погребальных памятников на протяжении эпохи также менялся. Объединяющим моментом, кроме курганного варианта захоронения и доминирования ингумации (за вычетом федоровских и большей части черкаскульских памятников), является селективный принцип формирования тафокомплексов, т. е. прямому изучению доступно меньшинство умерших. Исключение составляет срубно-андроновский период – время формирования наиболее крупных (по количеству сооружений и числу похороненных индивидов) могильников. Различия особенно впечатляют при сопоставлении максимального числа покойных в пределах одного могильника по периодам. Число погребенных в ямных некрополях, видимо, не превышало полутора десятков индивидов, в синташтинских – немногим более 100, в алакульских – до 600 (в синхронных срубных некрополях показатели скромнее – около 200: Горбунов, Морозов , 1991), в финале эпохи бронзы речь идет о трех-четырех покойных.

Посмертная селекция предполагает, что большинство социумов использовало разные способы обращения с покойными, включая те, которые не фиксируются археологически. Это особенно очевидно в случаях, когда мы располагаем сравнительным материалом по поселениям, позволяющим определить рамки демографических параметров социума. Точность таких определений, конечно, не слишком высока, но даже на этом уровне выводы вполне возможны. Лишь начало эпохи бронзы (ямная культура) представлено почти исключительно могильниками, для остальных периодов ситуация в этом отношении более перспективная. Селективный сценарий формирования некрополя может быть опознан не только по количеству покойных, но также по аномалиям структуры смертности и некоторым иным чертам. Существование обрядов, альтернативных курганной ингумации, подтверждается обнаружением отсроченных погребений, захоронениями на поселениях, отдельными костями человека в составе остеологических коллекций поселений. Правда, почти все перечисленные факты единичны.

О причинах предпочтения в выборе варианта обращения с конкретным покойным можно только догадываться, но для ряда культур мизерное число погребенных в курганах сочетается с атрибутами и чертами обрядности, традиционно относимыми к числу элитных (дорогостоящее вооружение; колесничный комплекс; обилие жертвоприношений животных; масштаб и сложность сооружений; манипуляции с телом и т. д.). Следует отметить, впрочем, что перечисленные атрибуты статуса довольно редко дублируются в рамках одной традиции. В некоторых случаях (в частности, в последние века эпохи бронзы) «особость» статуса, видимо, подчеркивалась самим фактом курганного захоронения. Таким образом, для большей части бронзового века Южного Урала изучению доступен небольшой сегмент общества, вероятно, группа повышенного статуса.

Некрополи на протяжении большей части бронзового века размещаются на низких гипсометрических отметках ( Богданов , 2004. С. 137–139; Зданович, Батанина , 2007; и др.), их локализация в целом близка вариантам расположения поселений. Правда, для наиболее раннего (ямного) периода достоверных следов стационарного обитания нет, что может трактоваться как свидетельство относительно высокой подвижности. Признаки формального отделения «мира мертвых» в виде водной преграды улавливаются (с некоторыми оговорками) для синташтинского населения. На некоторых срубно-алакульских комплексах Зауралья граница могла маркироваться менгирами ( Полякова , 2009; и др.). Лишь для финальной части бронзового века - особенно для времени перехода к раннему железному веку, ПБВ IV ( Костюков, Ражев , 2004 и др.), - варианты расположения поселений и могильников существенно разнятся. Если первые тяготеют к первым террасам и высокой пойме, то вторые часто обнаруживаются на большом удалении от русла (до 2 км и более). В целом это коррелирует с заключением о нарастании подвижности животноводства за счет освоения междуречий ( Кузьмина , 1981; 2009; и др. работы).

Некрополи как средство обоснования прав на ресурсы

Способ размещения курганов близ пойменных участков довольно давно увязан В. П. Шиловым (1975) с хозяйственной деятельностью носителей ям-ных традиций. Данное предположение может быть распространено и на другие культуры Южного Урала. Этот факт может быть интерпретирован как подтверждение гипотезы Сакса, чему не противоречат и упомянутые изменения в локализации курганов финальной части периода бронзового века ( Епимахов , 2010б). Пойменные пастбища и источники воды, несомненно, были ключевым ресурсом для социума, система жизнеобеспечения которого базировалась на животноводстве. Косвенным подтверждением может служить и особый статус погребенных, воплощавших, с нашей точки зрения, наиболее витальные для социума идеи: креативная деятельность; военная доблесть; социальная солидарность, базирующаяся на горизонтальных связях, и др. ( Епимахов , 2008).

Изменения идеологии были своего рода реакцией социума на изменения условий его существования.

Вторая категория ресурсов, которой уделяют значительное внимание исследователи ( Виноградов , 2007; Черных , 2007; и др.), – рудные источники. Несмотря на проблемы культурно-хронологической атрибуции древних выработок, имеется возможность в целом увязать зоны оруднения с конкретными культурами. В редчайших случаях погребения «мастеров» выявлены в зоне горных выработок, что может отражать разделение в пространстве фаз ме-таллопроизводства. Правда, надежные следы собственно производственной специализации представлены в погребальной обрядности очень немногих культур: ямной, синташтинской, в меньшей степени абашевской. В остальных случаях либо эта атрибутика была табуирована, либо особый статус металлургов подчеркивался особостью посмертного обращения. Этот вывод с максимальной наглядностью иллюстрируют результаты комплексного изучения Каргалинского комплекса, где среди могильников срубного времени не обнаружено никаких свидетельств масштабной деятельности по добыче и переработке руды (Каргалы, 2005). Из изложенных фактов явствует, что, скорее всего, некрополи не были ритуальным средством легитимации прав на добычу руды и производство металла. Алакульская погребальная практика также в целом «лишена» производственных атрибутов (как, впрочем, и военных), хотя трудно усомниться в том, что население обладало соответствующими навыками наряду с другими высокоспециализированными отраслями, такими, например, как окрашивание ткани ( Усманова , 2010. С. 104) или ювелирное дело ( Епимахов , 2010а; 2010б).

Для заявленной темы не менее важен еще один аспект – оценка колебаний уровня военной активности. Вынести полноценные суждения о реальной обстановке для каждого хронологического отрезка вряд ли удастся, но очевидно, что большинство находок вооружения в погребальных комплексах происходят из ямных и синташтинских памятников. К этому списку, вероятно, должна быть присоединена абашевская культура с учетом значительного числа случайных находок топоров и кладов с предметами вооружения ( Кузьмина , 2000), а также примеров одноактных коллективных захоронений ( Горбунов , 1986. С. 45)⁵ и следов военных действий ( Черных , 1972). Для всех перечисленных случаев при рассмотрении процесса культурогенеза можно в той или иной степени говорить о миграционной составляющей. В этом случае легитимация прав на ресурсы на этапе первоначального освоения новых территорий была актуальной, и строительство курганов вполне могло выступать средством идеологического обоснования «претензий».

На следующем, срубно-андроновском, этапе военная атрибутика почти полностью исчезает из погребальной обрядности (как и традиция строительства фортификационных систем, хорошо документированная для синташтинского и петровского населения: Зданович, Батанина, 2007). Вероятно, сказались разные факторы: невозможность длительной концентрации населения на ограни- ченной территории; общее снижение уровня военной активности; идеологические ограничения в похоронной ритуалистике. Первое имело результатом также общее сокращение жилой площади поселений, видимо, сопряженное с сокращением демографических параметров коллективов примерно на порядок (Епи-махов, 2009б), с 1000 до 100–150 чел. Этот фактор сам по себе может способствовать уменьшению масштабов военного противостояния. Дополнительным стимулом к снижению «милитаризации» могла служить необходимость более полного использования земельных ресурсов, поскольку уменьшение размеров коллективов ведет к росту площади недоиспользуемых земель по периферии (Коротаев, Малков, Халтурина, 2007. С. 137, 138. Диагр. 4.1, 4.2). Однако говорить о сугубо «мирном» характере отношений не приходится. На это указывают отдельные примеры очевидных следов военных действий (Чемякин, 2000), а также существование специализированного оружия (Нелин, 2000; и др.). Часть могильников выявлена в непосредственной близости от поселений. Граница между территориями мертвых и живущих, скорее всего, обозначалась только символически (например, менгирами). Таким образом, для этого периода сложно привести даже косвенные аргументы в пользу реальности гипотезы 8 А. Сакса. Курган, видимо, перестал ассоциироваться с особым статусом покойных, и его мемориальные функции, вероятно, оказались «понижены» с уровня социума в целом до уровня семьи (группы семей?).

Заключение

Подводя предварительный итог, можно констатировать, что ситуация, описываемая гипотезой 8, не универсальна даже для культурно близких групп населения Южного Урала со сходным обликом экономики. Скорее всего, предварительно сформулированные условия (наличие формальных кладбищ и ограниченность жизненно важных ресурсов) являются необходимыми, но не достаточными для ее актуализации. В рассматриваемом случае потребность в обосновании своих прав на ресурсы, скорее всего, возникала ситуативно, в периоды разного рода кризисов и трансформаций, становления новых культурных традиций, часто сопровождавшихся миграциями, а длительное сохранение было обусловлено традиционностью идеологических норм.