Russian language and mentality: transparency and dynamism of development

Проблемы взаимосвязи языка, культуры и мышления относятся к традиционной проблематике гуманитарного познания. Однако развитие общества, культуры и человека неизбежно приводит к важным инновациям и существенно преобразует традиционное содержание данной проблематики. Исследование актуальных вопросов, связанных с динамикой развития языка и менталитета различных народов, не только представляет в современной России академический и чисто теоретический интерес, но и обладает важным практическим значением в таких сферах жизни общества как политическая, социальная, экономическая и т. п. Комплексный и динамический характер этой проблематики зачастую приводит к необходимости привлечения новых идей, концепций, парадигм и методов познания. В данной статье нами предпринимается попытка рассмотрения вопросов взаимообусловленности русского языка и российского менталитета с использованием целого ряда новых научных идей и теорий, таких как фрактальный анализ, теория дискурсов, концепция менталитета и др.

Научные представления об относительной самостоятельности и особой роли менталитета в развитии культуры и различных сторон жизни общества и человека возникли и развивались в ХХ веке. Понятие менталитета как субъективной стороны или фактора исторического процесса было введено в науку французскими учеными школы «Анналов» (М. Блоком, Л. Февром и др.) и широко использовалось многими учеными. Так, А. Я. Гуревич пишет, что «на любой стадии развития человеческого общества в сознании людей существует эта магма представлений, ощущений, психологических установок – mentalite. Она всякий раз может быть иной в зависимости от стадии развития, от характера общества и многих других факторов… Но она существует всегда, и определить её очень трудно» [1, с. 115].

Неопределенность понятий «менталитет» и «ментальность» указывает на их неявный, имплицитный (по М. Полани) характер, на невозможность выявления этих феноменов и порождающих их когнитивных структур в осознаваемых, строгих и четких терминах и смыслах. Неслучайно А. Я. Гуревич использует образ магмы – раскаленной, текучей и неопределенной массы, способной обретать различные формы и структуры при затвердевании. При этом он отмечает, что «ментальность меняется, но медленно, исподволь, и так как она не контролируется сознанием, хотя бы в той мере, в которой могут контролироваться, например, религиозность или другие формы идеологии, она не столько служит нам, сколько нас порабощает». Далее он отмечает, что «тем не менее общую «грамматику» поведения, общие правила мышления людей в данную эпоху при очень внимательном и принципиально новом изучении источников мы можем в какой-то мере выявить». При этом ученый призывает к «изучению менталитета и структур сознания, на которые опирается культура» [1, с. 116].

Менталитет любого этноса тесно и органично связан как с историй развития данного народа, так и с особенностями его культуры. В своем внешнем выражении менталитет как бы воплощается и развертывается, эксплицируется в национальном языке, в его семиотических структурах и семантических «глубинах». Известно, что культурное развитие России на протяжении всей её истории носило и носит открытый, интегративный характер. В качестве примеров открытости российского менталитета и межкультурной диффузии в истории нашей страны часто приводятся крупные «заимствования», такие как «призвание князей варяжских в Россию», в результате которого «братья, именем Рюрик, Синеус и Трувор, знаменитые или родом или делами, согласились принять власть над людьми, которые, умев сражаться за вольность, не умели ею пользоваться»

Поволжский педагогический поиск (научный журнал). № 4(6). 2013

Поволжский педагогический поиск (научный журнал). № 4(6). 2013

[2, с. 65–66]. Н. М. Карамзин отмечал также, что «варяги, законодатели наших предков, были их наставниками и в искусстве войны. Россияне, предводимые своими князьями, сражались уже не толпами беспорядочными… но строем, вокруг знамен своих или стягов...» [2, с. 117].

Огромное воздействие на российский менталитет, русский язык и письменность оказало принятие христианства, часто именуемое «крещением Руси». На берегах Днепра, по словам историка, «когда обряд торжественный совершился, когда священный собор нарек всех граждан киевских христианами, когда Владимир, в радости и восторге сердца устремил взор на небо, громко произнес молитву… В сей великий день, говорит летописец, земля и небо ликовали» [2, с. 107]. Влияние православия, духовной культуры античной Греции, религиозной литературы и кириллицы как прямого наследия равноапостольных просветителей – братьев Кирилла и Мефодия – все эти факторы и события продолжают оказывать глубокое воздействие на русский язык, литературу и российский менталитет в целом.

Каждый человек может привести множество примеров, показывающих открытость российского менталитета как в истории, так и в современности. Византийский двуглавый орел, идея «Москва – III Рим», реформы Петра I, просвещенный абсолютизм Екатерины II и Николая I, идеи декабристов, «пролетарский интернационализм» марксизма, монетаризм и «шоковые» реформы Е. Т. Гайдара, Е. Б. Ельцина и А. Б. Чубайса – весь этот перечень исторических событий, традиций и инноваций вполне можно рассматривать как прямое свидетельство и доказательство открытости и динамичности развития российского менталитета и культуры. В настоящее время эта открытость усиливается в связи с процессами глобализации и проявляется в самых разных формах – от влияния Интернета и англоязычного сленга – до «нашествия» автомобилей-иномарок, гей-пропаганды и т. п.

В существующей литературе открытый и динамический развивающийся характер российской культуры описывается с помощью обыденного и не вполне корректного понятия «заимствование». Более точными понятиями, характеризующими эти особенности, могут, по нашему мнению, служить «усвоение», «освоение» и «приятие». Дело в том, что заимствование как «взятие» взаймы, в долг, в ипотеку и т. п. влечет за собой неизбежное следствие – выплату долга, возврат заимствованных ценностей и т. п. Поэтому понятия «усвоение» и «освоение» представляются нам более точными, указывающими на органичную интеграцию и ассимиляцию идей, ценностей и достижений иных культур и этносов.

Основные процессы и тенденции развития таких сложных духовных, социокультурных сущностей, как менталитет, могут быть описаны как извне с помощью количественных методов, так и изнутри, с выявлением идей, ценностей, принципов и других глубинных структур. Первый подход способен давать статистическое описание тенденций развития менталитета, а второй способствует объяснению и пониманию его качественного своеобразия и роли в развитии различных сторон духовной культуры. Внешнее описание динамики развития русского языка и российского менталитета неизбежно приведет к представлению о существовании определенной исторической цикличности в их развитии. Этапы открытости и активного усвоения ценностей и достижений иных культур и этносов в течение истории меняются на периоды «закрытости», изоляции с помощью «железных занавесей». Исторические циклы «сосредоточенности России» часто приводили ее к дальнейшей территориальной, военной и культурной экспансии, к очередному «русскому разливу». Однако при любой внешней экспансии и активном усвоении иных культур самобытность русского языка и менталитета, как правило, сохранялась, а «могущество… прирастало».

Известно, что А. Герцен несколько иронично и метафорически называл Россию «этнографической утробой». В отличие от распространенных на Западе концепций «культурной ассимиляции» и «плавильного котла» идея достижения единства в многообразии культур и народов в российском менталитете выражается в представлении о соборности как принципе социального и духовного «устроения» жизни человека и общества. Идеи соборности в России развивались не только в православии, но в целом ряде философских учений, такими российскими мыслителями, как И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, В. С. Соловьёв и др. Соборность как принцип, лежащий в самой основе российского менталитета, позволяет одновременно достигать синтеза противоречивых тенденций, таких как открытость и самобытность, динамизм развития и сохранение традиций, единство и многообразие. Полиэтнич-ность, наличие множества языков, диалектов, обычаев, конфессий, типов и форм рациональности – все это, в конечном счете, выступает в качестве определенного преимущества, потенциала и ресурса дальнейшего развития российского менталитета и культуры в целом.

Менталитет, как было указано выше, «не столько служит нам, сколько нас порабощает» и в силу этого проявляется в самых разнообразных формах деятельности и поступках людей. Яркой иллюстрацией открытости и связанной с нею самоотверженности российского менталитета может служить интересный пример из истории науки. А. В. Юревич писал, что «для исследования животного электричества француз Л. Гальвани пользовался лягушачьими лапками, англичанин Г. Кавендиш – услугами своего слуги, а русский ученый В. В. Петров срезал кожу с собственных пальцев» [5, с. 131].

Современная общенаучная концепция фрактального анализа позволяет, по нашему мнению, выявить, хотя бы и в самом общем, схематическом виде, глубинные структуры менталитета, механизмы его функционирования и тенденции развития. Теория фракталов, как известно, была выдвинута рядом ученых в последней четверти ХХ в. Понятие «фрактал» было введено в науку американским математиком Б. Мандельбротом в 1975 г. Этот неологизм построен на основе латинского fractus, означающего «дробность, частичность какого-либо объекта».

Понятие «фрактал» широко используется в современной науке для обозначения обширного класса естественных и искусственных топологических форм, главной особенностью которых является самоподобная иерархически организованная структура. Фрактальный объект состоит из совокупности копий самого себя. Так, широко применяемой иллюстрацией фрактального объекта является папоротник, повторяющий свою основную форму от отдельных листочков до ветвей и растения в целом. В определенном смысле капля воды может рассматриваться в качестве фрактала любой лужи, озера, моря и океана.

В современном фрактальном анализе как бы воскресают философские идеи античных мыслителей Анаксагора, Гераклита и выдающихся представителей милетской школы – Фалеса, Анаксимена и Анаксимандра. Исходя из идей фрактального анализа, в упрощенном и метафорическом виде мир в целом можно представить в образе своеобразной «онтологической матрешки», у которой различные структурные уровни организации (от атома до галактик) подобны друг другу, вплоть до полного тождества форм, гомологичности свойств, аналогичности функций и т. п.

Так, в современной психологии личности существует концепция, вполне согласующаяся с фрактальным анализом. Р. Ассаджиоли и другие ученые считают, что в психике отдельных личностей существуют качественно особые персоналистические структуры и подсистемы, которые именуются субличностями. Это учение вполне корректно и эвристично, дает возможность выявлять новые пласты эмпирической информации в психологии и психиатрии, оказывать психотерапевтическую помощь многим людям и т. п. В качестве особой кальки или концептуальной схемы эту идею о наличии многоуровневой структуры субъективной реальности можно использовать в исследовании языка и менталитета. В этом случае духовная культура и ее основные компоненты могут быть истолкованы в качестве совокупного трансцендентального субъекта и «субличностей», которые, в отличие от представлений И. Канта, не только априорны по отношению к отдельному опыту или акту познания, но и апостериорны по отношению к динамике развития всей культуры человека и человечества. «Мерцающее когитальное Я индивида» (В. М. Подорога) может быть представлено в качестве привычной фигуры отдельного субъекта, включенной в контексты языка, форм рациональности и ментальности. В этом случае многие идеи, теории, концепции и т. п. предстают в качестве особых когнитивных матриц, выступающих в роли своеобразных «субличностей» или точнее – «субсубъектов» познавательной деятельности, поскольку они, как это уже отмечалось выше, не подчиняются прямому сознательному регулированию и контролю.

В качестве низших структурных уровней, своего рода элементарных когнитивных матриц можно рассматривать широко известные архетипы, мифологемы, стереотипы восприятия и осознания человеком различных явлений и способов их включения в структуры менталитета, интеграции в контекст жизненного мира. Данную иерархию структурных уровней менталитета возможно углублять вплоть до отдельных форм зрительного восприятия, т. н. «геонов», или геометрических ионов, «изобретенных» в 1989 г. И. Бидерманом, а также вплоть до отдельных слов, рассматриваемых на уровнях семем, морфем и фонем. В определенной мере все эти реалии или фрагменты – орудия, формы и средства познавательно-конструктивной деятельности человека как артефакты культуры – обладают интерсубъективным и даже объективным характером по отношению к отдельному человеку и могут быть представлены в качестве «микросубъектов», обладающих своей логикой развития, определенной самодеятельностью и «само-стоянием».

В самом фундаментальном смысле любые процессы познания, проектирования, целеполагания как разновидностей когнитивной деятельности направлены на преодоление или уменьшение неопределенности объекта или ситуации. Поэтому вся описанная выше система средств, форм и орудий когнитивной деятельности выступает в качестве особого инструментария менталитета, т. е. способов, методов или технологий преодоления неопределенности. Когнитивные матрицы занимают в этой деятельности одно из ключевых мест и выполняют в самом прямом смысле этого

Поволжский педагогический поиск (научный журнал). № 4(6). 2013

Поволжский педагогический поиск (научный журнал). № 4(6). 2013

слова определяющие функции, ускользая при этом от самоопределения и адекватного само-постижения. Эта двойственная, «неявно-выяв-ляющая» природа когнитивных матриц приводит к ассоциативным метафорам, наподобие «серого кардинала» или программ компьютера как глубинных, «порождающих структур», не выводимых на воспринимаемый и осознаваемый «дисплей».

Из вышеизложенного следует, что язык в целом как сложнейшая семиотическая система, как совокупность особых, не полностью нами осознаваемых концептов, когнитивных матриц и других подобных ментальных структур можно истолковать в качестве смыслопорождающего ядра менталитета (ментальности) как определенных сообществ, этносов или культур, так и отдельных личностей, выступающих субъектами – носителями данных культур, представителями этносов или сообществ. В свою очередь, менталитет можно интерпретировать как проявление мировоззрения, исторических типов и форм рациональности, «жизненного мира», дискурсов, убеждений и других традиционных категорий духовной культуры.

Многие философы и ученые уже в ХIХ в. обращали внимание на противоречивость российского менталитета. И даже современные авторы отмечают, что «определенная антино-мичность свойственна любому национальному характеру, однако, пожалуй, трудно найти другой народ, который так же легко переходил из крайности в крайность, как русские, жизнь которых подчинена «закону маятника» [5, с. 120]. Динамика развития российского менталитета часто приводила к бунтам, реформам, революциям и творческим свершениям, но при этом она самым парадоксальным образом сочеталась с легендарной русской «терпеливостью». К историческим факторам и социокультурным условиям формирования «терпеливости» как характерной черты российского менталитета многие ученые относят многовековое засилье авторитарных политических режимов, влияние христианства, природно-климатические (холод поневоле приучает к терпеливости) и географические особенности (обширность территории и длительность путешествий) и т. п. Анти-номичность российского менталитета не только осознавалась отечественными мыслителями, но и воспринималась ими как особый исторический и социокультурный вызов. Далеко не случайно то обстоятельство, что целый ряд философских учений и концепций русских философов носит синтетически целостный, интегративный характер. Философия всеединства В. С. Соловьёва, русский космизм, идеи евразийства и даже «русский коммунизм», отличающийся, особенно на практике, от ортодоксального марксизма, – все эти учения и доктрины в целом обладают «духом соборности», ориентированы на некий высший синтез бытия.

При этом следует отметить, что русский язык как своеобразная археология духовности и выразитель глубинных структур менталитета также обладает специфическими особенностями. Его флективная природа, чрезвычайная гибкость смыслов и значений, достигаемая с помощью богатства суффиксов, аффиксов, префиксов, а также лабильность грамматических форм и т. п. в достаточно полной мере показывает его открытый, пластичный и динамически меняющийся характер. Флективным и синтетическим языкам, как известно, присуща особая пластичность, изменение слов посредством флексий, которые могут выражать несколько категориальных форм. В литературе встречаются утверждения о том, что до 80 % словарного состава русского языка носит аксиологический характер, т. е. способно выражать оценки и ценностные отношения субъекта речи. В английском языке, напротив, лишь 20 % словарного состава аксиологически окрашено, а около 80 % – дезаксиологично. Эмоциональная выразительность и пластичность русского языка, о которых писал еще М. В. Ломоносов, действительно обеспечивают ему, по сравнению с рядом европейских, преимущественно «жестких», аналитических языков, особую «духовную экологичность», применимость в широком спектре ситуаций и проблем. В менталитете данные свойства языка не утрачивают своего значения и оказывают непосредственное, хотя и не всегда осознаваемое нами, воздействие на «контексты и контенты» суждений, текстов, высказываний и других форм и «продуктов» мышления. Здесь также уместно сослаться на идеи фрактального анализа, поскольку каждое отдельное слово как капля воды органически связано с океаном смыслов и значений, концептов и понятий. Ю. С. Степанов удачно сформулировал, что «концепт – это сгусток культуры в сознании человека» [3, с. 540]. Современные идеи фрактального анализа позволяют (хотя бы иносказательно, метафорически) рассматривать отдельные слова в качестве своеобразных фракталов языка и менталитета в целом. В этом аспекте русский язык выступает в качестве своеобразного духовного собора, вобравшего в свой состав и структуру огромное количество иностранных слов, понятий, концептов и синтезирующего их в органическую, «живую» целостность. В российском менталитете эти особенности русского языка вполне отчетливо осознаются и часто выражаются в оригинальных идеях «живого знания», «целостного познания», «самовитого слова», «поэзии как магического кристалла» и т. п.

Вопросы взаимодействия менталитета и языка вполне допустимо и продуктивно, по нашему мнению, исследовать в контексте диалектики «дискурса власти и власти дискурса». Популярное в современной философии и во многих гуманитарных науках понятие «дискурс» связано с привычным и широко употребляемым термином «дискурсивный», который обозначает опосредованную, рассудочную и логическую деятельность в отличие от непосредственной, чувственной, интуитивной. Многозначное понятие «дискурс» широко использовалось во французской философии второй половины ХХ в. (особенно в «теории дискурса власти» М. Фуко) и было подхвачено наукой и философией. Но, как показывает история познания и развития менталитета любого этноса, экспансия некоторых терминов или концепций неизбежно сопровождается рядом смысловых деформаций, поэтому понятие дискурса требует уточнения и конкретизации.

В самом общем смысле дискурс – это способ и форма организации и упорядочивания когнитивной деятельности человека и реальности в целом. Но поскольку наша речь как внешнее воплощение менталитета вербализует, выражает, оформляет данные процессы, то язык зачастую считается главной формой дискурса. Поэтому язык и дискурс часто отождествляются. Словосочетание «вербально-дискурсивный» явно показывает это широко распространенное и не вполне корректное отождествление. Но при этом следует учитывать, что в когнитивной деятельности дискурсивность как особый процесс и способ достижения определенности и упорядоченности может базироваться на иных, вневербальных основаниях. Так, спортивные состязания выступают в качестве особого дискурса, обладающего своими правилами и «логикой». Также вполне дис-курсивен язык телодвижений, танец – это своеобразный «тайнец». Музыка – это тоже особый дискурс, присущий национальным мента-

Russian Language and Mentality:

Transparency and Dynamism of Development

литетам, но при этом она выражает сложнейшую динамику переживаний, чувств и предчувствий. М. Фуко писал, что его «задача состоит не в том… чтобы рассматривать дискурсы как совокупности знаков… но в том, чтобы рассматривать их как практики, которые систематически образуют объекты, о которых они говорят» [4, с. 24]. Данное «систематическое образование объектов» с помощью «дискурсивной практики» чрезвычайно характерно для любой когнитивной деятельности человека и менталитета различных этносов. Познание, конструирование, прогнозирование, оценка, осмысление субъектом любой реальности в принципе невозможны без упомянутых выше дискурсов, «систематически образующих объекты». По нашему мнению, существующее в современной культуре многообразие дискурсов не только «образует объекты», но и формирует глубинные когнитивные структуры менталитетов и способности человека как субъекта познания. «Дискурсы власти» и «власть дискурсов» так же, как и «воля к власти» и «воля к смыслу», взаимосвязаны, существуют реально и оказывают существенное, зачастую определяющее воздействие на язык и менталитет, на жизнедеятельность и субъективную реальность людей и сообществ.

• 1.    Гуревич А. Я. История историка. М. : РОССПЭН, 2004. 288 с.

• 2.    Карамзин Н. М. Предания веков. Сказания, легенды, рассказы из «Истории государства Российского». М. : Правда, 1988. 766 с.

• 3.    Микешина Л. А. Философия науки. М. : Прогресс-Традиция, 2005. 454 с.

• 4.    Фуко М. Археология знания. К. : Ника-центр, 1996. 208 с.

• 5.    Юревич А. В. Психология и методология. М. : ИПРАН, 2005. 312 с.

  Поволжский педагогический поиск (научный журнал). № 4(6). 2013