30 лет "в строю" (мое членство в КПСС)

Занимаясь продолжительное время историей современного этапа советской/российской социологии я, возможно, острее других осознаю, как мало мы знаем о нашем коллективном прошлом, насколько ограничен спектр красок, которыми пишется это "былое", и как важно, необходимо торопиться с фиксацией того, что хранится в памяти участников, наблюдателей событий многодесятилетней давности. Одновременно приходится говорить о неразработанности многих вопросов методологии историко-социологических исследований, в частности, освещения тем, долгое время бывших табуированными.

Статьи А. Алексеева и Д. Шалина — это их комментарии к тексту, опубликованному в этой рубрике почти год назад (Телескоп. 2010, № 4. С. 2-13). В определенной степени они закрывают те белые пятна, о которых сказано выше. Во-первых, приводятся новые факты, непосредственно относящиеся к развитию ленинградской социологической школы, но, очевидно, касающиеся процессов, протекавших во многих социологических командах СССР. И второе, обсуждаются вопросы методологии изучения воспоминаний, касающихся взаимоотношений внутри социологического сообщества.

Буду признателен всем, кто сочтет возможным привести свои воспоминания по темам, обозначенным А. Алексеевым и Д. Шалиным, и включиться в обсуждение методологии историко-социологических поисков.

Борис Докторов

В № 4 "Телескопа" за 2010 г. опубликовано интервью, взятое 20 лет назад русско-американским социологом и культурологом, профессором Университета Невады (Лас-Вегас) Дмитрием Шалиным у питерских социологов, тогда - сотрудников Ленинградского филиала Института социологии АН СССР А. Алексеева, О. Божкова, Л. Кесельмана и Г. Саганенко1.

Интервью проводилось в рамках исследования об интеллигенции и перестройке, предпринятого Д. Шалиным в конце 1980-х — первой половине 1990-х гг. Интервьюер и интервьюируемые были достаточно хорошо знакомы друг с другом: за 15 лет до этого (итого теперь, стало быть, 35 лет назад), Д. Ша-лин, бывший аспирант и сотрудник сектора, возглавлявшегося В. А. Ядовым, эмигрировал в США. Приезд Д. Шалина в научную командировку в Россию дал повод для встречи давних коллег, для воспоминаний об обстоятельствах жизни социологического сообщества середины 1970-х гг., для дискуссии об особенностях тогдашнего профессионального, идеологического и нрав- ственного самосознания.

Одной из центральных тем беседы была "научно-партийная жизнь", роль принадлежности к партии и комсомолу в профессиональных занятиях и повседневной жизни работников "идеологического фронта", к каковым тогда причисляли (хочешь - не хочешь) социологов. Интересна датировка интервью - конец июля 1990 г. За несколько дней до этого, окончательно "разочаровавшись" в КПСС после ее XXVIII съезда, подавляющее большинство членов партии из Ленинградского филиала Института социологии заявили о своем выходе из КПСС.

Так что тема беседы (социология и принадлежность к КПСС в минувшие годы) была в тот момент как нельзя более актуальной.

I

Еще при первой публикации этого интервью (на российско-американском сайте "Международная биографическая инициатива" в 2006 г.2) возникло искушение сопроводить его некоторыми документами, относящимися к обстоятельствам "исхода" ленинградских социологов из КПСС. Эти документы воспроизведены и в "Телескопе". Но не менее интересны были бы комментарии более широкого и концептуального плана, рефлексия по поводу партийности — не социологии, но социологов, а может — и не только социологов, а вообще — гуманитарной интеллигенции, а может — и не только гуманитарной.

Вот такой рефлексией (в значительно мере — ауторефлексией) здесь и займусь.

Начну с того, что уже обдумано, осмыслено и даже напечатано (но не в "Телескопе"; так что читателям этого журнала может оказаться внове, а тематически — более чем уместно здесь). Это фрагмент биографического интервью, взятого у меня Б. Докторовым в 2006 г., однако увидевшего свет только в 2010 г. — будучи включено в состав недавно вышедшей книги А. Алексеева и Р. Ленчовского "Профессия — социолог…"3.

Итак, большая автоцитата4:

"Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник

— Андрей, многие годы мы с тобою были членами одной партийной организации. А как все у тебя начиналось?

Членом КПСС, как нетрудно подсчитать, я был почти 30 лет: с 1961 по 1990 г. Из них около 4-х лет пребывал в положении исключенного из партии, однако "восстановлен в рядах" был в 1988-м, "без перерыва в стаже". Вступал — добровольно, выходил — тоже добровольно, без кавычек.

Сейчас "шестидесятилетние" и старше, не состоявшие в партии (в нашей профессии таких немного, но есть), порой сообщают об этом с гордостью. А состоявшие — порой забывают об этом упомянуть. Упоминание же может сопровождаться "извинениями"... С этим иногда сочетается заявление о собственной ранней внутренней оппозиционности (выходит — цинизм, карьеризм...). Или же заявление о собственной прошлой коммунистической правоверности (выходит — наивность, слепота...).

То и другое (цинизм ли, наивность ли...) не украшают. Третий вариант — "двоемыслие" — как бы примиряет эти противоположности. Но и тут, понятно, нет предмета для самоутверждения... В этом пространстве самоопределений я бы отнес себя к "двоемыслящим наивнякам". Существуют и комплиментарные определения, типа "коммунист-романтик"...

Я вступал в партию не слишком рано, но и не слишком поздно — в 27 лет. Работал тогда в газете "Смена". XX съезд состоялся пять лет назад. До вторжения в Чехословакию оставалось еще семь лет. Сверстникам, с которыми учился в школе или в вузе, говорил: чем больше в партии будет порядочных людей, тем скорее преодолеем "наследие культа личности"...

Как раз в 1961 г. я попал в какую-то молодежную "элитную" (других тогда не было) зарубежную турпоездку в Англию. Вел там дневник — для себя. Вернувшись, прочитал его участникам поездки. Был дружно одобрен. А месяц спустя опубликовал фрагменты из дневника в комсомольской газете — без какой-либо редактуры — под названием (мною же придуманным...): "Вкус собственной правоты"… Были в дневнике и такие строки (в газету, впрочем, не предлагавшиеся):

"Честное слово, советский человек, хоть наша собственная пропаганда порой и оглупляет его (воодушевленные решениями "очередного пленума") — действительно на голову выше человека буржуазного общества. Вот что надо сравнивать в первую очередь, а не метро или нищих на тротуаре. В конце концов нищего можно найти и там, и там".

Несколько месяцев спустя после получения партийного билета состоялось первое "хождение в рабочие". (Этот "побег" был замышлен, понятно, раньше...). Мое интервью о собственной молодости, записанное в середине 90-х, удачно называлось: "Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник". А вот запись из дневника от марта 1964 г. (еще работал на заводе, в газету пока не вернулся):

"...Если хочешь, чтобы люди хоть что-то восприняли из твоей, утерянной ими коммунистической убежденности, не страшись клеймить коммунистического идола, опошленного и истерзанного".

Уже позднее, во времена аспирантуры и начала социологической карьеры состоялось первое знакомство с диссидентской литературой, начался процесс идеологического прозрения. Но и в конце 70-х, помню, произнесенное вслух перед друзьями заключение, что "монополия коммунистической партии является главным источником бед нашего общества", было для меня выстраданным, личным открытием. (А для друзей — уже давно очевидное!). Вот такое "замедленное развитие"... Не зря — "дурной шестидесятник"!

(Так ведь и в конце 80-х, в начале перестройки, сколько еще сохранялось — и не только у меня! — иллюзий о "демократической платформе в КПСС" и о "социализме с человеческим лицом"!).

По идее, на рубеже 60-х — 70-х можно было бы, по совокупности "еретических" мыслей (пусть еще смутных...), из партии и выйти. Но тут уже срабатывал инстинкт самосохранения. "Ломать себе жизнь" вовсе не хотелось... Да и зачем, когда состоя в партии, можно самореализоваться полнее, "принести больше пользы" и т. п.? Вот уже и не наивность, а механизм "двоемыслия"...

— Припомни какие-либо сюжеты из твоей деятельности нашего партийного лидера...

Был у меня тогда относительно недолгий период едва ли не экстремального испытания. При образовании в 1975 г. Института социально-экономических проблем из ленинградских филиалов нескольких московских институтов (экономисты, математики, социологи, философы) понадобился для него (точнее — в нем) партийный секретарь, для которого, по совокупности анкетных данных, я, как видно, вполне подошел.

(Надо заметить, что в моем партийно-спецотдельском "досье", похоже, остались не отраженными или не замеченными — ни скоропостижное смещение с номенклатурной должности в партийной газете 10 лет назад, ни научно-идеологические споры с деканом факультета журналистики А. Ф. Бережным — еще в 60-х гг., ни "поверхностный" и вроде оставшийся без последствий интерес ко мне сотрудников первого отдела — в те же годы).

В ленинградском подразделении Института социологических исследований я числился партгрупоргом — должность сугубо формальная: не заглянув в архив, я бы сейчас об этом даже и не вспомнил. Другое дело — секретарь партийного бюро Института, номенклатура то ли обкома, то ли горкома.

Так или иначе, возникла жизненная ситуация, которую пришлось для себя определить: "Посадили в сани — не говори, что не свои...". Для меня главным оправданием пребывания на этом посту стала, пожалуй, не безуспешная борьба, как теперь сказали бы, за "прозрачность" организационного становления нового института.

• <…> (Здесь опущено краткое изложение эпизода своеобразной "партийной" защиты В. А. Ядова от идеологических обвинений в связи с эмиграцией его бывших сотрудников, в том числе Д. Шалина, что подробно и документально освещено в опубликованном в "Телескопе" интервью. А. А.).

Однако продолжалось мое партийное секретарство меньше года. Дело в том, что еще летом 1975 г. состоялось исключение из партии старшего преподавателя кафедры психологии, научного руководителя лаборатории социологии Тартуского университета (Эстония) Юло Вооглайда. Одна из первых формулировок исключения — "за антипартийную деятельность и неискренность перед партией" (впоследствии смягчено до: "за непартийное поведение и отсутствие политической бдительности").

Из письма в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС товарищу А. Я. Пельше от 27 июня 1975 г.:

• "...Мое обращение к Вам, Арвид Янович, как Председателю КПК, — это личное обращение коммуниста. Я являюсь секретарем партийного бюро Института социально-экономических проблем АН СССР, но в данном случае выступаю от своего и только своего имени. К этому письму меня обязывает мой партийный долг. Я вступал в партию на 3 года позже Ю. Вооглай-да, но я готов сегодня разделить ответственность с теми, кто рекомендовал его в ряды КПСС.

Копию этого письма я направляю в ЦК КП Эстонии..." (Из архива А. А.).

Когда Гелий Николаевич Черкасов (директор Института социально-экономических проблем) узнал об этом письме (а два месяца спустя было еще и второе: "...подтверждаю свою готов- ность поручиться за Ю. Вооглайда своим собственным партийным билетом"), то схватился за голову: "Что Вы наделали, А. Н.!".

Странно, что дело обошлось без партийного взыскания. Меня устно отчитали в райкоме КПСС — за попытку использовать свое общественное (должностное?) положение "для оказания давления на ЦК нашей партии" (так!!). Но уж больше в состав партийного бюро не выдвигали...

А от все же исключенного тогда из партии (хотя и со "смягченной формулировкой") Вооглайда на Новый, 1976 год пришла открытка: "Дорогой Андрей! Усатый — это ты, пожалуй. Желаю тебе и в этом удачи. Твой Юло". На обороте открытки был изображен эстонский крестьянин, подковывающий... черта!

...Ну, вот и суди сам, когда же мне и таким, как я, стало ясно, что КПСС "далеко не ум и не совесть эпохи"... Понимал это — не только когда восстанавливался в партии, на гребне перестроечной волны, но и раньше — когда в "год Оруэлла" исключали "...за написание и распространение клеветнических материалов на (так! — А. А.) советскую действительность...", и еще раньше — в пору партийного секретарства, и еще раньше — примерно с 1968 г. А вот до этого, увы, не понимал. Но если бы уже тогда понял, то и жизнь бы, наверное, сложилась совсем по-другому. Впрочем, в биографии, как и в истории — нет сослагательного наклонения.

— В те годы, когда ты восстанавливался в КПСС, ты понимал, что эта организация "далеко не ум и не совесть эпохи"... Что тебя тогда заставляло тратить силы, чтобы восстанавливаться? И после восстановления ты сразу вышел. Так?

Что касается, того, что заставляло "тратить себя" на восстановление в КПСС, то об этом столько понаписано в "Драматической социологии и социологической ауторефлексии" (том 2), что здесь не хочется повторяться. Главная формула моего ответа на этот вопрос была найдена сравнительно недавно (уже когда писал ту книгу): необходимая оборона (в том смысле, в каком рассматривает это понятие А.Ф. Кони: "вынужденное защищение от несправедливого нападения...").

Можно сказать, что защищал умаленную честь, достоинство, ущемленные права, которые в той ситуации идентифицировались как... членство в КПСС. А ради таких ценностей тратить себя не жалко...

Сразу вышел из партии, как восстановили... Ну, не совсем сразу: полтора года прошло. Это было в июле 1990 г. Когда открылся XXVIII съезд. Когда стало ясно, что этот социальный институт исторически полностью себя исчерпал. И не один я выходил, а "за компанию" с большинством коллег. По-моему, с тобой вместе... Вспоминаю собрание на втором этаже, в здании на Серпуховской улице.

...Это похоже на то, когда неправильно уволенный добивается восстановления на работе, и ему это (вдруг!..) удается, то часто сразу же увольняется. Ему не работа эта была нужна, а сам факт восстановления...".

Вот так виделись эволюционировавшие на протяжении десятилетий взаимоотношения автора этих строк с КПСС в 2006 г., т. е. 15 лет спустя после выхода из партии и 45 лет после вступления в нее.

II

— А теперь вернемся на 10 лет ранее, в 1997 год. Мне тогда довелось давать интервью корреспонденту жур- нала "Пчела". Называлось оно тогда, кстати, так же, как цитированный выше фрагмент из биографического интервью: "Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник"5.

"(Вопрос интервьюера Тимура Чагунавы): — Мне довелось познакомиться с опубликованными в газете "Смена" (25 и 27 июня 1961 г.) Вашими путевыми заметками "Вкус собственной правоты" — о поездке в Англию. Вы там отвечаете на вопрос молодого преподавателя социологии из британского университета, не является ли Ваша коммунистическая убежденность неким аналогом веры, когда человек как бы выстраивает себе идеал…

— Наверное, я тогда рассказывал своему собеседнику о бригадах коммунистического труда, "певцом" и в какой-то мере "изобретателем" которых я был на рубеже 50-60-х годов. Было такое "движение за коммунистическое отношение к труду"… Сомневаюсь, что оно поминается в современных школьных учебниках истории. Вы о нем когда-нибудь слышали?

— Нет.

— Ну вот. А ведь еще и в 1985 году, когда я работал на "Лен-полиграфмаше" слесарем, мне (кстати, уже исключенному тогда из партии, из Союза журналистов, отовсюду) присваивали звание "ударника коммунистического труда"… Ладно, вернемся к вопросу, поставленному английским профессором. Я сказал ему тогда, вполне искренне, что "коммунизм — это в моем сердце…". — "Но в таком случае это что-то вроде веры, — заметил мой оппонент. — Может быть, русские выдумали себе идола — коммунистический идеал, и молятся на него?". Судя по тому, что написано в моем тогдашнем дневнике (а в газете был опубликован, без каких-либо исправлений, мой личный дневник) я ответил: "Религия учит — верь не стараясь понять. Мы же верим в то, что хорошо понимаем. (Какое самонадеянное заявление!). Мы верим в себя, в собственные силы, в дело рук своих. Чтобы по-настоящему верить, надо понимать. А чтобы хорошо понять, надо также поверить". <…> "Трудно понять наши идеалы, если не хочешь понять, если не веришь, что мы строим счастье для человечества", — комментировал я эту беседу в своем дневнике 1961 года. Ну как Вам, современному молодому человеку, нравлюсь я, в мои молодые годы?

— Мне трудно это себе представить…"

Здесь прерву ненадолго цитирование интервью ради ремарки, сделанной в книге "Драматическая социология и социологическая ауторефлексия", где это интервью было воспроиз-ведено6:

Ремарка: "Это — ты. Это — я. Это — мы…"

Перечитав в начале 90-х свои дневники и журналистские сочинения рубежа 50-60-х, автор этих строк поначалу был изрядно удручен и растерян: ну и набекрень же были тогда мозги! Характерна моя тогдашняя письменно зафиксированная реакция на вышеупомянутый дневник-очерк о поездке в Англию:

"…Случай этого дневника дает уникальную для автора возможность заглянуть в себя тогдашнего. Грустно? Смешно? Страшно? Не отворачивай лица. Смотрись в потускневшее зеркало. Да, это — ты. Это — я. Это… мы. Старт духовного марафона, дистанция которого — без малого 30 лет. Неопровержимая улика в "досье на самого себя". Нелицеприятный материал к биографии "поколения шестидесятых". Уже на пороге финиша, не следует забывать о старте… 25.04.91".

Ныне автор относится к этим своим текстам "хладнокров- но", с профессиональным, социологическим интересом. (Июль 2001).

Продолжу цитирование из "Пчелы"7:

…— Правда, ортодоксом я оказался "слишком последовательным". В том же 1961 году я вступил в партию и тут же ушел из газеты на завод, рабочим (тогда это вызвало удивление комсомольского начальства, но диссидентства усмотрено не было; еще и слова такого не знали). А ушел на завод для того, чтобы познать "вкус собственной правоты" не снаружи, а изнутри этих бригад коммунистического труда. А еще год спустя, в той же "Смене" (оставаясь рабочим) опубликовал гневную статью о формализме в организации "движения за коммунистическое отношение к труду".

— Сколько лет Вам было тогда?

— В 1961-м — двадцать семь.

— Насколько я знаю из записи вашего радиоинтервью 1995 года, Вы подразделяете свое поколение — на "подвижников", "циников" и "слепых". Как Вы это можете прокомментировать?

— Я тогда отвечал на вопросы своего бывшего сокурсника по университету Валентина Горшкова, ныне — ведущего радиопередачи "Исповедь шестидесятника". "Подвижник" — это человек, который понял, в каком обществе он живет, достаточно рано, отважился на противостояние ему. Примеров циничного общественного поведения приводить не буду, их более чем достаточно. А еще больше было "слепых"… Литературным примером "слепого" (кстати, прозревшего на краю смерти) может служить Шулубин из "Ракового корпуса" Солженицына. Читали?

— Признаться, еще нет.

— Похоже, что в современные школьные программы этот роман еще не успел войти. Прочтите обязательно! Там еще у Солженицына Шулубин цитирует Пушкина: "На всех стихиях человек тиран, предатель или узник…". Вроде, для "дурака" и места у Пушкина не нашлось, с горечью замечает Шулубин.

— Ну, а что такое "циник" в Вашей триаде?

— Это когда "ведают что творят". Человек думает одно, говорит другое, а делает третье… Этот социальный тип, кстати, распространен в любом обществе. Мои же собственные, иногда и нонконформные, но по большей части — очень "правоверные" действия в то далекое время (да и позже!) диктовались простой формулой: не стану делать того, что мне противно. Вот только порог "неприемлемого" для меня, как и для большинства людей моего поколения, был невысок… Это было своего рода спасением от пучины цинизма.

— А чем для вас определялся этот порог тогда?

— Тут причудливо соединялись общечеловеческие ценности (нормы человеческой порядочности, чувство собственного достоинства, "золотое" правило этики, хоть тогда этого выражения не знал), впитанные из семьи, особенно от моей матери, с одной стороны, и тогдашние идеологические догмы, воспринятые из школьных и университетских курсов (от "Конституции СССР", как тогда называлось школьное обществоведение, до "Истории партии" и "Основ марксизма-ленинизма"), с другой. Добавьте к этому увлечение комсомольской работой, причащение к партийной журналистике… Вытеснить "базовые" моральные и духовные ценности из моего тогдашнего мировоззрения идеологическим догмам было не под силу, равно как и наоборот. Те и другие как-то уживались, "притирались" друг к другу. Срабатывал инстинкт самосохранения целостной личности.

<…>

— Когда вы вступали в комсомол, какие перспективы

жизни и работы вам представлялись?

— Я вступал в комсомол в школе, еще в 8-9-м классе. И гордился тем, что вступил рано. А вот некоторые мои одноклассники стали комсомольцами лишь накануне экзаменов на аттестат зрелости… И мне казалось, что я — "честнее их", потому что вступал в комсомол (как потом и в партию) по убеждению, а не для того, чтобы "улучшить свою анкету".

— Какие исторические события повлияли на развитие Ваших политических взглядов?

— "Политические взгляды" — это уже из сегодняшнего лексикона. Какие могут быть "политические взгляды" у гребцов на галере, где "партия — наш рулевой"? Тогда говорили — "идейная убежденность"… Действительно, аналог веры! XX съезд развенчал для меня культ одного "бога", чтобы возвысить культ другого (Ленина). Конечно, можно было бы поговорить о моих реакциях на советское вторжение в Чехословакию в 1968 году или на войну в Афганистане, но давайте не будем выходить за рамки избранной темы [1950-е гг. — А. А.].

<…>

— Что вы можете сказать о своем поколении в целом?

— Его принято называть "шестидесятниками". Весьма неоднородно это поколение, различны и траектории жизни его представителей. Общим для всех было разве что военное детство, послевоенная школа.

Кстати, моя типология ("подвижники", "циники", "слепые") неполна. Т. е. она относится только к тонкому слою более или менее идеологически активной интеллигенции. Другая часть интеллигенции, в поисках самосохранения, просто старалась держаться подальше от "идеологической надстройки". И в "народной гуще" было иначе: "жить, чтобы жить": работать, примитивно отдыхать, кормить семью, не задаваясь "смысложизненными" вопросами. Особенностью тех и других было чувство страха, которого, в силу разных обстоятельств, не ведали ни "подвижники", ни "слепые". Интересно, что на рубеже 50-60-х годов, мне, молодому журналисту, казалось, что нужно "разбудить" массу "простых людей", приобщить ее к ценностям высокой культуры и… "правильной" идеологии.

В семьях, которых в свое время непосредственно коснулись репрессии, дети взрослели (можно сказать — "прозревали") раньше. Что касается меня, то мое идейное созревание было каким-то замедленным. Сейчас не любят об этом вспоминать, ведь мне еще в середине 80-х годов казалось, что партия и общество должны обновляться вместе.

— Что еще Вы можете сказать о себе?

— Несколько лет назад я собрал в три папки свои сочинения 50-70-х годов (дневники, журналистские публикации, научные статьи <…>. Перечитав все это, я, в поисках самоопределения, колебался между названиями: "недоразвитый" или "запоздалый" шестидесятник. Емкую формулу подсказал мне мой друг — поэт Андрей Чернов: "дурной шестидесятник". Я бы отнес ее к себе. Понадобилась почти целая жизнь, чтобы кое-что понять — о мире и о себе, о "мире в себе" и о "себе в мире"".

III

Вот теперь пора высказаться о том, как мне это видится сегодня, можно сказать, на склоне лет. И высказаться не только о себе, и вовсе не в исповедальном жанре, как в вышеприведенном отрывке.

Борису Докторову принадлежит опыт построения "лестницы поколений" новейшей российской (постхрущевской) социологии. С его концептуальной схемой и историко-науковедческой моделью я полностью согласен. Среди примерно 20

имен "отцов-основателей", первопроходцев, представителей первого поколения советских социологов, указанных им в одной из публикаций8, только двое не состояли в КПСС.

Как интерпретировать этот факт?

Для начала, внесем коррективы в наши прежние (вышеприведенные) типологии, которые уместно охарактеризовать как слишком однозначно и экспрессивно очерченные. Вот, например, типология 2006 г: цинизм; наивность; двоемыслие9. Как правило, любое из этих определений может быть отнесено к тому или иному конкретному лицу лишь с массой оговорок, а к кому-то вообще ни одно не приемлемо. А вот типология из интервью 1997 г.: подвижники; циники; "слепые". Ну и еще — выживающие. И тоже — сомнительно, и уж всяко, например, к первопроходцам нашей науки непосредственно не применимо.

Тут — в чем проблема? Во-первых, не социологам объяснять, что идеальные типы никогда не бывают представлены "в чистом виде". Во-вторых, все используемые слова слишком нагружены оценочными и эмоциональными коннотациями, причем, по большей части негативными.

Значит, если даже не отказываться от самого классификационного основания или принципа, надо поискать не столь жесткие определения или внести смысловые уточнения в термины.

Впрочем, и сама по себе аналитико-рефлексивная типология, которую я ныне намерен предложить, отличается от ранее использовавшихся автором этих строк.

Но прежде, чем подразделять, попробую указать на то безусловно общее, что характеризует, в частности, первое поколение советских социологов, тех, кто торил путь, кто в 60-е гг. минувшего века дал нашей нынешней социологии имя и смысл, кто возглавлял первые, ныне — легендарные, социологические коллективы, а некоторые из которых и по сей день остаются лидерами нашей науки. (Увы, многих уж нет).

Здесь испытаем нашу модель на оселке как раз поколения первопроходцев-шестидесятников, поскольку именно в этом поколении черты общественного лица, таланта и интеллекта наиболее отчетливо проявлены. Напомним, подавляющее большинство этих ключевых фигур новейшей отечественной (советской) социологии были членами КПСС. Была ли партийность их "достоинством" или "недостатком"?

Ну, тут возможны, пошлые объяснения: мол, "время было такое" или "а как же иначе?". Но вряд ли такого рода аргументы удовлетворят думающего читателя, тем более — вникающего в историю советской общественной науки.

Да и нужны ли нашим учителям оправдания, хоть перед собой, хоть перед учениками, не говоря уж о потомках? Вон, Ядов полемически озаглавил свою заметку-комментарий все к тому же интервью в "Телескопе" № 4: "Как я не выходил из КПСС".

Сразу исключим версию сугубого "карьеризма", в смысле преимущественного поиска атрибутов власти, благосостояния, престижа. Исключим и версию сугубого "любопытства", в смыс- ле абстрактного интереса к предмету исследования (как устроено общество и почему так, а не иначе). Не станем категорически отрицать у всех первопроходцев возможность такого рода мотиваций. Однако признаем, что главным было нечто другое. А именно — то, что можно назвать жизненной энергетикой, своего рода витальностью, "пассионарностью", если угодно.

Но пассионарным может быть и прохиндей. Здесь же это оплодотворялось тем, что сейчас бы назвали гражданственностью, тогда же — избегали этого слова, а предпочитали — "социально активную личность", или активную жизненную позицию.

Вполне в духе знаменитого Марксова тезиса о Фейербахе, эти философы (ну, не одни лишь философы…) стремились не только и даже не столько объяснять мир, сколько изменить его. Аура шестидесятничества подпитывала романтически-уто-пическое, сознание, веру и надежду на "социализм с человеческим лицом", преодоление его (социализма) всяческих живучих "извращениий" и "превращений" (не замечать их не могли!). Ну, и не только вера, разумеется, но и прагматическая уверенность, что надо познавать общество, "как оно есть", чтобы усовершенствовать его, открывая путь к его (советского общества) процветанию и гармонии.

Как это сопрягается с членством в так называемом "передовом отряде" общества сначала "победившего", а затем и "развитого" социализма? Да вполне естественно, хотя бы в силу того, что КПСС, по численности составлявшая примерно одну десятую взрослого населения страны, с равной интенсивностью "втягивала" и впитывала в себя — нет, не представителей разных социальных групп (здесь действовали квоты, "нужные пропорции", регулирование состава), а все разнообразие носителей высоких и низких человеческих качеств, схожих в одном — относительная социальная активность, каковы бы ни были ее (этой активности) источники, мотивы и цели.

Люди, исполненные "ума и таланта" (по Пушкину), благородных стремлений и внутренней энергии — такими мне видятся наши научные учителя — не все, но во всяком случае большинство10. КПСС, этому "союзу единомышленников", разномыслие (по Фирсову)11 и разнодействие на самом деле были свойственны не меньше, а иногда и проявлялись в нем ярче, чем в обществе в целом (так сказать, в среднем)12.

Понятно, что членство / не членство в КПСС не являлось ключевой, тем более — исчерпывающей характеристикой, неким атрибутом (сущностным качеством), а всего лишь одним из модусов, опосредующих связь между ментальным ядром личности и различными жизне-проявлениями и формами поведения. Вместе с тем, это было одним из индикаторов (не однозначным!) общественного статуса, жизненного успеха, престижа, но и не только, а также — в значительной мере — возможности влиять на ход вещей.

Здесь возникали конфликты несоответствия между обязанностью следовать "партийной линии" и — если не правом, то иллюзией участия в ее (этой линии) выработке. Беспартийные были от этих "роковых" противоречий счастливо избавлены, но и в возможностях самореализации и общественного влияния отчасти ограничены. Ну, тут каждый делал свой выбор — иногда осознанный, иногда интуитивный.

Кто-то вступал в партию в эгоистических интересах, а кто-то — из романтических побуждений (чтобы способствовать "улучшению" или "исправлению" общества13). Другие сторонились этой "привлекательной", но и "сомнительной" перспективы. Третьи "плыли по течению".

Ну, а теперь, попробую предложить укрупненное типологическое подразделение для мотивации и самоопределения членства в КПСС в эпоху "развитого социализма", опирающееся на все сказанное выше. Принадлежность к партии, которая представляла собой иерархическую структуру — от реально господствующей высшей номенклатуры до послушных и безгласных низовых партийных ячеек — могла иметь как минимум три мотивационных основания. Эти основания, имея принципиально разную природу, иногда сочетались в одном человеке — редко когда органично и в равных пропорциях. Так или иначе, ими можно описать и объяснить как "монолитность", так и "разнородность" партийной массы.

Я бы обозначил эти психо-социальные типы партийцев того времени — от излета хрущевской "оттепели" до заката брежневского "застоя", т. е. в период, когда сам состоял в рядах КПСС (30 лет "в строю", однако!) — как: (а) тип конформиста, (б) тип карьериста и (в) тип идеалиста (романтика). Здесь важна не только идентификация соответствующих черт, но и представление о каждом типе в контексте двух других, т. е. это, по-види-мому, системная триада, в смысле Р. Баранцева14. Важно, далее, уже не раз подчеркивавшаяся здесь необходимость понимания того, что это типы — идеальные и редко когда представлены "в чистом виде".

Обратим внимание, что ни цинизм, ни двоемыслие в этой типологии не фигурируют. Хотя понятно, что цинизм так или иначе тяготеет в карьерному типу. А двоемыслие — достаточно универсальная характеристическая черта "человека советского" вообще, а члена КПСС, в частности.

Далее, ни одно из этих типологических определений не имеет преимущественно позитивной или негативной эмоционально-ценностной окраски. Итоговый общественный вклад мог быть как позитивным, так и негативным — и у "конформиста", и у "карьериста" (сюда, кстати, правомерно отнести и людей, искавших полнейшей самореализации в главном "деле жизни", для чего членство в партии оказывалось вовсе не безразличным), и у "идеалиста-романтика". И основания будь то для самоуважения, будь то для самоуничижения у представителей разных типов бывших партийцев едва ли не равновесомы. Заслуживают безусловного морального осуждения или сожаления лишь крайние формы того или иного (например: "шагающий по трупам" карьерист, способный на предательство конформист или фанатический приверженец пусть даже благой идеи).

Не возьму на себя смелость высказываться слишком уверенно насчет количественных соотношений названных типов в партийных рядах. Предположу лишь, что, по крайней мере в низовых и "средних" уровнях партийной иерархии, конформистский мотив членства в КПСС преобладал над карьеристским, а карьеристский — над идеалистическим. Кроме того, надо иметь в виду, что со временем у субъекта могла и меняться ведущая мотивация принадлежности к партии.

Такой мне видится сегодня биографическая (и, если угодно, историческая) ретроспектива многолетнего "пребывания в рядах" правящей партии значительной части моих сверстников и современников, в том числе — коллег-социологов. Будем благожелательны, судя других, и строги — в суде над собой.

А теперь — предоставлю читателям разных поколений — как тем, кто "успел" состоять в КПСС, так и тем, кто не успел походить даже в комсомольцах — рассудить себя и других, самокритично и беспристрастно: к какому типу он бы себя (или кого другого…) отнес, если (бы) жил в 60-80-х гг. минувшего века (от которых мы так ли уж далеко ушли?).

***

Предложенный здесь эскиз социальной модели может быть развернут в более широкую и богатую концептуальную схему, что уже выходит за рамки наших возможностей в настоящем тексте.

Апрель-Май 2011