"Ангельские псалмы" советского архитектора: практика градостроительного и архитектурного проектирования 1930-х гг. в восприятии и оценке европейских специалистов

Постановка проблемы

В годы двух первых советских пятилеток почти две сотни европейских архитекторов работали в советских проектных организациях над планировкой и застройкой «социалистических городов». Повседневная проектная работа иностранных архитекторов велась в рамках сложившейся советской практики, и зарубежные архитекторы столкнулись со всеми проблемами, характерными для советского градостроения и архитектуры 1930-х гг.

Ведущие специалисты, имевшие за плечами значительный профессиональный опыт и авторитет, в частности, Э. Май, Б. Таут, Ф. Форбат, Х. Шмидт, А. Люрса, не только выполняли свои прямые профессиональные обязанности, но и рефлексировали по поводу своей миссии, сравнивали европейскую и советскую практику градостроительного и архитектурного проектирования, формулировали и публично озвучивали свои взгляды и оценки. Пытаясь донести свое понимание до советского профессионального сообщества, европейские архитекторы использовали, прежде всего публичные возможности советской профессиональной прессы, до тех пор (середина 1930-х гг.), пока это было еще возможным. Примечательно, что делалось это в практическом ключе — через освещение европейского опыта и собственного опыта проектирования в СССР. Задействовались и бюрократические механизмы — обращения в вышестоящие инстанции по профессиональным проблемам, докладные записки руководству проектных организаций, выступления на собраниях и т. п. Сохраняя профессиональную лояльность, возможность работы в СССР или же исходя из политических убеждений, европейские архитекторы, преимущественно, хранили молчание о проблемах «социалистического строительства» в западной прессе, предпочитая оставить резкую кри- тику для внутрипрофессионального поля, частных писем и личных дневников. Критические тексты, публиковавшиеся время от времени на Западе [см., напр.: 11—13], были относительно редким явлением, тем более, что после 1933 г. подобные тексты расценивались исключительно с идеологической точки зрения, как «льющие воду на мельницу фашизма».

Проблема оценки советской градостроительной и архитектурной практики в 1930-е гг. зарубежными архитекторами, работавшими в СССР, остается до настоящего времени за гранью системных научных исследований. Представляется, однако, что этот взгляд и «изнутри» системы и, одновременно, со стороны людей, сформировавшихся в рамках другой профессиональной культуры, является острым и свежим, незамутненным идеологическим туманом и рутинной привычкой адаптировавшихся к системе советских проектировщиков. Предметом данного небольшого исследования являются ключевые проблемные узлы советской архитектуры, которые становились объектом анализа и оценок европейских архитекторов, характер этих оценок, формы их трансляции. Публикация ограничена не только тематикой, но и источниковой базой — открытым высказыванием через прессу или публичное выступление.

Ключевые проблемы советского градостроительства и архитектуры сквозь призму взглядов зарубежных специалистов.

Ключевым, с точки зрения прибывавших в СССР западных архитекторов-функционалистов, являлось понимание роли градостроителя и архитектора как организатора, а реализованного объекта — как конечного продукта многопланового процесса. Наиболее развернуто это было сформулировано немецким градостроителем и архитектором Ф. Форбатом в ответе на вопрос «Москауэр Рундшау» о значении немецкой архитектуры для советской: «Один русский коллега, с которым я посещал выставку («Выставка современной германской архитектуры» в Москве в 1932 г. — Е. К.), заметил: если бы имели такие же материалы и технику, мы создали бы лучшую архитектуру в мире. Это замечание проливает свет на корень проблемы: одних только материалов и строительных рабочих совершенно недостаточно без осмысленного взаимодействия всех сил, чьим конечным продуктом является сооружение. Постановка проблемы, сосредоточенной на «архитектуре», ложна. Не о вопросе архитектуры идет речь в советской России, но о предпосылках к тому, что есть путь к архитектуре: выстраивание здоровой строительной деятельности. О производстве строительных материалов и техники, о подготовке квалифицированных кадров строителей и проектирующих архитекторов, о целесообразной организации жизнеспособной взаимосвязи заказа, проектирования и воплощения. Только когда эта система функционирует, тогда строительство выстраивается исподволь: программные установки наделяются жизнью через опыт проектного бюро, опыт стройки становится в свою очередь новым стимулом для проектирующего архитектора» [9]. Все остальное — методики проектирования, внедрение достижений техники и технологии в строительной промышленности и на стройплощадках, типизация, стандартизация и нормирование — понималось лишь как конкретизация общего тезиса.

Однако подобная система не могла быть выстроена в условиях хаоса форсированной индустриализации и урбанизации, промышленных приоритетах и второстепенности гражданского проектирования, ведомственном характере заказа и проектной деятельности.

Наиболее шокирующим для иностранных специалистов было отсутствие непосредственной взаимосвязи между проектом и его реализацией. «Чертите спокойно всё, что вы хотите. Проект никак не может оказаться слишком грандиозным, а построено все равно будет не то, что начерчено», зафиксировал немецкий архитектор Р. Волтерс обращенные к нему слова советского инженера-проектировщика, раскрывшего «секрет» советской проектной практики эпохи индустриализации [1, с. 83]. Архитектор группы Э. Мая Х. Шмидт объяснял очевидную для него вещь, что «реализация проекта для западного архитектора является важнейшей частью его работы и занимает первое место в бюджете его рабочего времени…В тех случаях, когда архитектор работает исключительно над проектом, он добивается виртуозности и мастерства только в искусстве наглядного графического представления своего замысла». В то время как «проект должен быть не только красивой картинкой, а одной из стадий в процессе работы над реализацией постройки…и должен, по возможности, полно выявить вопросы практического воплощения здания», а также «установить универсальный тип решения задачи» [7, с. 36]. Б. Таут, со свойственной ему иронией, сравнивал советского архитектора с «идеалистическим ангелом», который «витает в безвоздушном пространстве» и «распевает псалмы, текст которых ему навеян некоторыми современными книгами об архитектуре», а «изготовляемые в проектировочном бюро чертежи создают впечатление, что эти бюро существуют главным образом для того, чтобы давать хороший иллюстрационный материал для журналов» [4, с. 42].

При таком подходе не существовало системной связи между архитектором и инженером-строителем, прорабом, рабочим. Архитектор оказывался отстраненным от технических и технологических возможностей строительства, качества материалов и профессиональных возможностей строителей и, в конце концов, от «действительных потребностей, которые подлежат удовлетворению». Тема «архитектор — на леса» в 1930-е гг. не сходила со страниц советской профессиональной прессы, рефреном звучала на совещаниях, конференциях, пленумах, но архивные и опубликованные тексты иностранных специалистов с 1932 по 1937 г. вторят один другому, свидетельствуя о неразрешенной и неразрешимой в советских условиях организации проектирования, проблеме. Конечно, подобный разрыв проектирования и строительства имел объективные причины, совершенно незнакомые европейским проектировщикам — рассредоточенность объектов планировки и застройки по огромной территории страны. Здесь необходимо учитывать, что на рубеже 1920-х — 1930-х гг. шел активный процесс централизации системы проектирования и создания крупных специализированных проектных трестов для преодоления ведомственного хаоса и выстраивания управляемой системы. Но это принесло с собой другую проблему — сосредоточение основных проектных сил в центре и отрыва их от проектируемых объектов. Эта проблема прекрасно осознавалось еще в конце 1920-х гг. как одна из важнейших. Но кардинальное ее решение, которое предлагали иностранные проектировщики — создание самостоятельных объединенных проектных и строительных бюро, не было жизнеспособным в условиях принципов организации проектирования и застройки в годы первой пятилетки. Во-первых, этот путь децентрализации противоречил определяющей тенденции иерархизации и жесткого государственного регулирования и контроля. Во-вторых, в результате реформирования структуры проектного дела на рубеже 1920-х — 1930-х гг. сформировалась сложная многоуровневая и «ветвистая» система: специализированные проектные тресты союзного и республиканского значения, отраслевые проектные конторы и тресты, местные (краевые и областные) проектно-планировочные конторы. Включить в эту несбалансированную систему дополнительные и подвижные звенья, еще и в условиях острого дефицита кадров всех уровней проектной и строительной квалификации, дефицита финансирования и т.п., означало лишь усугубление ситуации. Или, по крайней мере, для этого требовалась мощная организующая властная воля и многолетняя планомерная работа по изменению всей системы проектирования.

С вышесказанным была непосредственно увязана и проблема персонификации ответственности, особенно остро стоявшая в трестах градостроительного проектирования, поскольку для создания проекта городской планировки и застройки требовалась одновременно и профильная специализация, и интеграция. Организация поточного проектирования с жесткой специализацией стадий и видов работы по американскому образцу была эффективна для проектирования промпредприятий, но не планировки городов. Проектные тресты искали разные формы организации процесса проектирования: с одной стороны, формировали профильные отделы, с другой стороны — создавали объединенные бригады по конкретным объектам. Однако, работа могла быть бесперебойной и дать максимальный результат только при эффективной организации всей цепочки процессов, но не в условиях неопытности многих архитекторов и инженеров, недостаточной квалификации технического персонала, недостатка оборудования, частой исполнительской неаккуратности и т. п. При этом господствовал принцип коллективной работы, но в самом худшем его варианте — когда к неравномерному уровню квалификации членов бригады добавлялось отсутствие персональной ответственности, как за весь объект, так и за отдельные элементы. «Проектная обезличка» — так эта проблемы обозначалась в советской профессиональной среде. Персональное авторство и персональная ответственность были возможными лишь в тех случаях, когда проект разрабатывался по идее конкретного архитектора или в проектно-планировочной мастерской, ответственной за конкретный проект. В ином случае, по свидетельству архитектора В. Шульца, картина выглядела, например, в Горстройпроекте следующим образом — на переделку проекта, отвергнуто очередной ведомственной комиссией, «наваливался» весь трест, а все остальные работы замедлялись, при этом «новые люди только делали новые ошибки, и волынка тянулась дальше». При этом раздражителем для иноспециалиста была бессмысленность форм, имитирующих бурную «работу над ошибками», прежде всего — многочасовые собрания-дебаты коллектива. На самом деле, эти собрания играли чрезвычайно важную роль — они не только имитировали продуктивную деятельность, но и прикрывали нежелание персональной ответственности за то, или иное решение. «Кто ответственный?» — вот вопрос, который всегда висел в воздухе, — свидетельствовал В. Шульц [11], и стоит заметить, что этот вопрос был характерен для всех сфер и всех уровней советской системы. Вряд ли европейские архитекторы понимали эту черту как имманентную советскому режиму, скорее они воспринимали ее как частную проблему организации проектирования и безуспешно пытались решить ее в этих рамках.

Еще одна «болевая точка» — индустриализация строительства. Как считали европейские архитекторы, понимание сути и задач индустриализации было у советских архитекторов в корне неправильным: «Индустриализация это не только введение новых стройматериалов и многочисленных механизмов… Это глубокий и длительный процесс перестройки наших строителей и архитекторов… Это иной качественный подход к проектированию… в техническом и экономическом отношениях…», — писал Х. Шмидт [6]. Иначе говоря, речь вновь шла о методах архитектуры. Советские же архитекторы подходили к индустриализации очень специфично: «Едва ли кто-нибудь из наших архитекторов будет оспаривать сейчас значение индустриализации строительства. Если наши проекты будут выполнены быстрее, лучше и дешевле, говорят они, тем лучше… Но только чтобы не стесняли их творчества, не связывали их жесткими стандартами, не ограничивали полета их фантазии… Значительная часть архитекторов видит в индустриализации нечто вроде всемогущего аппарата, чудесной машины, безукоризненно выполняющей все, созданное фантазией архитектора…Идеалом индустриализации считается некая американская машина, выполняющая сложнейшую капитель с безукоризненностью ручного исполнения, но в 20 раз быстрее и на 78 % дешевле, чем каменотес в палаццо Тьене в Виченце…» [6]. Основным истоком такого понимания европейцы считали «пассивность» советских архитекторов, которые ждут, «когда промышленность предложит те или иные новые методы и материалы, которые им нужно будет изучать и потом требовать для строительства», в то время как западный архитектор, в чью профессиональную квалификацию входит хорошая инженерно-техническая подготовка, сам стимулирует индустриализацию своими поисками максимально экономичного и функционального строительства и соответствующими требованиями к строительной промышленности, считал французский архитектор-функционалист А. Люрса [2].

С точки зрения иностранных специалистов, медленный прогресс в этой области был связан отнюдь не только с проблемами промышленности стройматериалов в СССР или с недостаточностью этих материалов для нужд гражданского строительства. Они связывали это также с тем, что рядовой советский архитектор изначально не соотносит проект с техническими и технологическими возможностями и новациями, не понимает реальной ситуации с их наличием и использованием в практике строительства. Так, молодой немецкий архитектор Г. Козель, работавший как в непосредственной взаимосвязи с практикой строительства в Новокузнецке, так и в столичном Горстройпроекте, отмечал отсутствие налаженной системы информирования. Это касалось перспективных научных изысканий в сфере проектирования и строительства и, соответственно, новых методов, технологий и техники, конструкций и материалов, которые, как следствие находили лишь слабое применение в практике. Это усугублялось тем, что в широкой массе проектировщиков отсутствовал интерес к имеющимся материалам по архитектурно-строительным и проектным новациям (книги, статьи, каталоги и т. п.), не только распыленным по разным архивам, но и невостребованным. Также как отсутствовал системный анализ опыта работы строек с выводами о проблемах и недостатках проектных разработок [10, рр. 71—72].

С этим, по мнению европейских архитекторов, была связана доминанта художественного начала в советской архитектуре. С точки зрения Б. Таута, в советской архитектуре продолжает жить «глубоко укоренившаяся мысль, что архитектура принадлежит к области прекрасного, и мысль так глубоко укоренившаяся, что ей охотно жертвовали практическими соображениями — во имя идеи прекрасного» [3]. Советский архитектор мыслит плоскостью, а не объемом или пространством, и архитектура превращена в «искусство театральных декораций». По мнению Б. Таута, это подтверждается декоративным характером перспективных чертежей, «этими огромными раскрашенными картинами проектов, которыми хотят завоевать сердца не специалистов» и прикрыть планировочные и конструктивные недостатки (Б. Таут называет подобный подход «архитектурной проституцией» [5]), а советских архитекторов отличает «приверженность к перепутыванию архитектуры с писанием картин» [3]. Архитектурный проект понимается как плод художественной фантазии, вдохновения, а проектирование как самостоятельная ценность, в то время как архитектор должен быть «технически-конструктивным организатором жизни» [6]. Отказ от исходной увязки с функциональной целесообразностью и технической возможностью превращает советскую архитектуру в «обман», «идеализм вместо реализма» [4]. И Б. Таут, работавший в 1932 г. Моспроекте, и А. Люрса, работавший в 1934— 1936 гг. в архитектурно-проектной мастерской № 5 у Д. Фридмана, сетовали на то, что их работы оценивались советскими архитекторами исключительно с эстетической и стилевой точки зрения, «между тем как следовало их судить, прежде всего, по качеству их содержания, и по тому, насколько данное решение удовлетворительно отражало это содержание» [2]. Как вспоминал Б. Таут, «в 1932 г. я находился иногда в очень сложном положении. При рассмотрении моих проектов в комиссиях мне единогласно заявляли, что мои планы и разрешение практических задач не находят возражений, но сама архитектура не нравится» [3]. Почти слов в слово ему вторит Р. Волтерс, имея в виду уже градостроительный аспект: «Я злился до бесконечности, когда мне, как впрочем, и другим немецким градостроителям в России повторяли, что генплан функционирует, несомненно, хорошо, но архитектура плохая и скучная» [1, с. 123].

Подобный методологический изъян объясняет столь быстрый переход от новации к традиции в советской архитектуре, и у отдельных архитекторов в частности. Конструктивизм/функционализм — это категория метода, а не формы, и конструктивизм, понимаемый как стилевая (художественная) форма — лишь эпигонская имитация, используя термин М. Гинзбурга — творчество «в трафаретах нового стиля». «Не приходится даже удивляться, когда те же молодые архитекторы, которые годами истаскивали на ватмане образчики Корбюзье со стеклянными фасадами и садами на крышах, сейчас под руководством старых мастеров архитектуры проектируют фасады, полные классической красоты», — писал Х. Шмидт [8].

Некоторые выводы

Таким образом, выявляя стержневые расхождения советской и западной архитектурной практики 1930-х гг., европейские специалисты вели речь совсем не о конфликте авангардных и ретроспекти-вистских стилевых форм в советской архитектуре, как это часто поверхностно воспринимается. Они затрагивали глубинные проблемы. Речь шла о принципиальной разнице понимания задач архитектуры (свободное творчество и самовыражение или подчинение насущным потребностям общества и индивида); о сути архитектурного творчества (доминанта формы (в любом стилевом выражении) или доминанта содержания, отражающего функциональную потребность); о роли архитектора (свободный творец («Мастер»)) или организатор жизни, подчиняющий свою художественную волю воле потребностей, экономической целесообразности и технической возможности); о методе архитектурного творчества (путь от гениального замысла к его воплощению или путь от экономической целесообразности, технической возможности и потребности — к замыслу). В градостроительной практике, речь шла ровно о том же — о приоритете функционального города над концепцией «города-ансамбля». О необходимости не рассуждения и проектного поиска художественного образа города, а о выстраивании проектной методологии, методики проектного процесса, внедрении методов рационализации труда в проектной деятельности, стандартизации, типизации и нормирования проектных материалов. А в целом — о социальной ответственности градостроителя и архитектора, которая исключает отвлеченные художественные поиски и заставляет архитектора мыслить категориями целесообразности, экономичности, функциональности и основанной на них эстетической концепции.

Ставший доступным массив архивных документов, привлечение широкого круга публичных источников, их анализ и интерпретация вне идеологических «шор», а исключительно с профессиональной точки зрения, требуют нового, более широкого и, по возможности, объективного взгляда на критические воззрения европейских специалистов в сопоставлении с реалиями советской практики.