Буддизм в политическом процессе постсоциалистической Монголии

Одним из основных атрибутов демократизации Монголии на рубеже 1980–1990 гг. стало возвращение религии и ее институтов в публичное пространство. Данный процесс нередко именуется как «религиозное возрождение». Начавшись с отдельных лозунгов и газетных публикаций эпохи монгольской перестройки, требовавших введения реальной свободы вероисповедания и реабилитации буддийской церкви, рассматриваемый процесс вскоре получил институциональное оформление. В 1990 г. был основан Союз верующих, целью которого стало содействие в восстановлении и открытии монастырей в худоне. В 1992 г. в Монголии было открыто около 100 буддийских храмов. Наконец, в конституции, принятой 13 января 1992 г., помимо прочих свобод провозглашалась свобода вероисповедания (глава II, статья 16, пункт 51), а также запрещалась дискриминация по религиозному признаку (глава II, статья 14, пункт 2) [5].

Наряду с буддистами в начале 1990-х гг. открыто заявили о своих правах представители других религий Монголии – шаманизма и ислама. Кроме того, в этот же период в Монголии начали свою деятельность так называемые «нетрадиционные конфессии» – различные христианские церкви и общины, мормоны, бахаи и другие. В целом, монгольское постсоциалистическое общество оказалось глубоко увлечено религией, рассматривая ее как часть восстановленной традиции, подвергшейся забвению в социалистическую эпоху.

Признание буддизма национальной религией Монголии стало частью процесса трансформации монгольской национальной идентичности. Члены МНРП, оставшиеся в массе своей у власти в начале 1990-х гг., практически единогласно поддержали идею буддизма как национальной религии, и, помимо прочего, пытались продемонстрировать непричастность своей партии к массовым репрессиям против церкви и религии, перекладывая всю ответственность на СССР и его политику. Более того, на фоне критики социалистического прошлого в общественном сознании населения укоренилось представление о неразрывной связи между государственным суверенитетом монголов и сохранением национальных, в том числе религиозных, традиций [13, 14].

Несмотря на объявляемые и закрепленные в конституции страны религиозные свободы и равенство всех религий, государство неоднократно подчеркивало свое особое отношение к буддизму как «национальной традиционной религии» (үндэсний уламжлалт шашин). Во-первых, власти вступили в открытый диалог с буддийской церковью, полностью легализовав ее статус и возвратив ей движимое и недвижимое имущество, конфискованное в эпоху социализма. Во-вторых, особый статус буддизма был прописан в «Законе, регулирующем отношения между государством и церковью». В частности, в статье 4 указывается: «Монголия уважает доминирующее положение (зонхилох байр суурь) буддизма, обеспечивающее народное единство (ард түмний эв нэгдэл) и являющееся частью культурной истории» [7].

Наконец, особое отношение к буддизму со стороны лидеров государства проявляется в регулярных посещениях и поддержке религиозных церемоний. Первый президент Монголии П. Очирбат участвовал в церемонии открытия статуи бодхисаттвы Жанрайсэг в главном улан-баторском монастыре Гандантэгченлин в 1996 г. Под патронажем министерства окружающей среды прошла церемония открытия статуи Будды у подножья горы Богдохан в 2005 г. Ламы регулярно приглашаются на государственные церемонии-благословления священных гор в Монголии. Президент Монголии Н. Багабанди на конференции, посвященной отношениям государства и церкви в 1998 г., отметил особый статус «национальной традиционной религии» и сильные стороны буддизма [10, с. 7]. Нынешний президент Монголии Ц. Элбэгдорж совершил широко освещенные прессой восхождения на священные горы Бурхан-Халдун и Богдохан.

В целом, религия занимает важное место в политической жизни Монголии, а воспроизводство национальной идентичности весьма тесно сопрягается с этнорелигиозным компонентом. Так или иначе, вопросы, связанные с религией, выступают объектом общественной дискуссии, рефреном обсуждаются в СМИ, затрагиваются в выступлениях политических деятелей. Даже в условиях радикально, по оценке ряда экспертов, либерального законодательства в отношении религии, буддизм занимает место «объективированного» культурного «фона» во взаимодействии политических акторов Монголии [2, с. 143]. В рамках сложившейся политической системы существует совокупность устойчивых идей, отражающих ведущую роль буддизма в современном монгольском обществе, они закреплены в целом ряде основополагающих нормативно-правовых актов и программных документах политических партий.

Таким образом, религия (прежде всего, буддизм) в постсоциалистической Монголии стала фактором, оказывающим влияние на общественное сознание, что, в свою очередь, влияет на политический процесс. Между тем, тезис о «религиозном возрождении» в Монголии с политической точки зрения порождает вопрос о полном восстановлении статуса и роли религии и церкви, которыми они обладали в досоциалистический период. Однако именно этот вопрос сталкивается с рядом препятствий, не позволяющих механически восстановить дореволюционный статус буддизма в частности, и религии в целом.

Буддийская церковь в досоциалистической Монголии представляла собой могущественный и влиятельный институт власти. Несколько столетий монастыри обладали фактической монополией на образование, являлись крупнейшими собственниками скота и пастбищ, в зависимости от церкви находились тысячи шабинаров – крепостных аратов, трудившихся в пользу монастырей [12, с. 55–58]. В период с 1911 по 1924 гг. юридически и фактически главой монгольского независимого государства являлся верховный иерарх монгольской церкви Богдо-гэгэн VIII. Поэтому неслучайно, что в первые полтора десятилетия после революции 1921 г. именно церковь была главным конкурентом государства во внутриполитическом процессе в Монголии.

Начиная с 1920-х гг. со стороны государства в отношении церкви проводились мероприятия, направленные на подрыв ее экономического, идеологического и политического влияния. Согласно «Закону об отделении религии от государства» 1926 г., церковь лишалась возможности вмешиваться в государственные и гражданские дела. Также на буддийские монастыри, традиционно свободные от выплаты каких-либо налогов, была распространена система налогообложения. «Закон о военном налоге» 1935 г. предусматривал обложение всех лам от 18 до 45 лет, допуская исключение только для тех из низших лам, которые занимаются извозным и кустарным промыслами или вообще по своей платежеспособности не могут быть обложены никакими налогом [3, с. 90].

Однако влияние церкви и ее институтов на умонастроения монголов было настолько значительным, что все усилия государства в 1920-х гг. по созданию альтернативной светской системы образования, а также запрет 1925 г. на поиск нового Богдо-гэгэна не могли серьезно изменить ситуацию. По данным 1935 г. в светских школах нового образца обучалось примерно 2,7% детей школьного возраста, тогда как в монастырях – более 25% [8, с. 343]. Политическая роль буддизма оставалась высокой и спустя десятилетие после установления власти народного правительства. Даже премьер-министр правительства МНР и один из лидеров МНРП П. Гэндэн был склонен ставить на один уровень учение Ленина с учением Будды [17, p. 196].

Более того, в лице лам новая власть периодически встречала своего главного критика и политического оппонента [19, p. 324]. Наступая на права ламаистского сословия, некогда обладавшего безусловным политическим лидерством, государство боролось со слоем, обладавшим весьма развитым политическим сознанием. Агрессивная антирелигиозная кампания периода «левого уклона», включавшая в себя, в том числе конфискацию монастырского имущества и закрытие буддийских храмов, а также попытка коллективизации села, спровоцировали массовые вооруженные выступления.

В этой связи политические репрессии 1930-х гг. против церкви были крайней мерой и во многом стали показателем слабости государства, неспособного снизить ее роль в обществе иными, более мягкими методами. В результате массовых репрессий к 1940 г. в МНР были разрушены или закрыты все монастыри и иные культовые места, а духовенство как социальная группа перестало существовать: часть была расстреляна, большая же часть переведена в светский статус [4, с. 103]. Частичная реабилитация религии и церкви в МНР в конце 1940-х – начале 1950-х гг. произошла на основе развития иного церковного института, нежели институт Богдо-гэгэна. Монгольскую сангху возглавил Хамбо-лама монастыря Гандантекчинлин, избираемый членами общины, а не занимающий этот пост по праву перерождения [18, с. 310].

В 1991 г., уже после отмены политики официального атеизма, на съезде буддистов путем демократических выборов был избран глава Ассоциации (Центра) монгольских буддистов – Хамбо-лама Дамдинсурэн (в 1993 г. его сменил Хамбо-лама Д. Чойжамц) [11, с. 132]. Данный институт, по сути, стал альтернативой дореволюционному институту Богдо-гэгэна. Сам Богдо-гэгэн IX с большим трудом в 1999 г. сумел получить туристическую визу в Монголию, и по окончании срока действия визы был вынужден покинуть страну. Более того, возвращение Богдо-гэгэна в Монголию не означало восстановления его в правах главы буддистской церкви и тем более главы государства. Здесь нужно также упомянуть, что сам Богдо-гэгэн IX неоднократно отказывался от каких-либо претензий на политическую власть [9], тем самым признавая положение ныне действующей конституции Монголии о том, что «религия не вправе заниматься политической деятельностью» [5]. Лишь 2 ноября 2011 г. (за год до его смерти) Богдо-гэгэн IX был провозглашен главой Ассоциации буддистов Монголии, что в большей степени стало символическим событием, нежели реальным перераспределением властных полномочий внутри церкви.

Вследствие политики официального атеизма эпохи социализма церковь была отделена от государства, политический процесс в Монголии оказался десакрализирован, а сама Монголия стала светской страной. Причем не только формально, но и содержательно.

За годы социалистического периода в Монголии сформировалась политическая культура, основанная на отличных от предыдущих эпох принципах: народ как источник и носитель власти, выборы как механизм легитимации власти, гражданское право как основной источник политического действия, секулярность политики. Эти принципы с определенными модификациями были инкорпорированы в политическую систему постсоциалистической Монголии. Как следствие, современные монгольские политики, являющиеся прагматично мыслящими людьми, не стремятся делить власть и тем более отдавать ее в руки церковных иерархов.

В постсоциалистической Монголии кардинально изменились и экономическая роль, и статус церкви. Монастыри более не имеют финансовой и материальной поддержки со стороны государства, не являются обладателями обширных пастбищ и скота. Более того, они сами выступают в качестве налогоплательщиков, выплачивая налоги даже с пожертвований. Монастыри современной Монголии в какой-то степени можно сравнить с организациями, во главе которых стоят директора и наемные работники в лице лам. Например, Хамбо-лама, возглавляющий Ассоциацию монгольских буддистов, обязан выплачивать ламам жалование за служение монастырю. Фактически монастыри так и не вернули себе статус центров хозяйственной жизни, каковыми они являлись в досоциалистической Монголии. Более того, некоторые монастыри (например, первый монгольский буддийский монастырь Эр-дэни-Дзу) не являются действующими и остаются лишь музеями.

Помимо официальной политики властей, не желающих разделять властные полномочия с церковью и наделять ее эксклюзивным экономическим статусом, не меньшее значение имеет отношение населения страны к роли религии в общественной жизни, характеризующейся сочетанием индустриальных и постиндустриальных элементов [1, с. 82].

По данным монгольских социологов, формальная религиозность в стране за последние 30 лет несколько раз претерпевала волнообразные изменения. При этом значительный слой монгольских граждан на протяжении всего постсоциалистического периода не соотносит себя с какой-либо религией. Результаты последней переписи населения засвидетельствовали, что только 53% отнесли себя к буддистам.

Таблица 1 [15; 16]

	1986 (%)	1994 (%)	2013(%)	Данные переписи 2010 г. (из них буддисты), (%)
Верующие	17,8	71,1	62,9	61,4 (53)
Не верующие	80,4	26,5	30,1	38,6
Без ответа	1,8	2,4	7,0	—

Кроме того, при всех попытках «вернуться к корням» большинство монголов не готово принять теократию как легитимную власть. В ходе мониторинга общественного мнения, проведенного ведущим социологическим фондом Монголии «Sant Maral» в марте-апреле 2015 г., гражданам Монголии среди прочего был задан вопрос, касающийся их отношения к роли религии в общественной жизни.

Таблица 2 [20]

Какова должна быть роль религии?

	В вашей жизни, (%)	В образовании, (%)	В политике, (%)
Очень сильной	4,1	3,3	1,8
Сильной	13,6	5,6	5,6
Умеренной	29,3	15,8	13,0
Небольшой	26,3	19,7	16,1
Не должна играть никакой роли	24,5	40,8	44,2
Не ответили	0,5	1,1	1,3
Не знаю	1,7	13,8	18,2

Из данных опроса видно: 60,3% респондентов указали, что в политике роль религии должна быть минимальной или вообще нулевой. При этом только 7,4% отводят религии сильную или очень сильную роль.

Жизненные стратегии большей части населения страны также не связаны прямым образом с буддизмом и его институтами. Так, по данным официальной статистики, в 2013 г. количество граждан, обучающихся в буддийских школах и при монастырях, составило 390 человек. Количество детей, получающих буддийское образование на дому, в том же году составило 123 человека [6, с. 158]. Эти цифры резко контрастируют с дореволюционной монгольской традицией, когда хотя бы один мальчик из каждой семьи отдавался на обучение в буддийский монастырь [12, с. 52].

Таким образом, роль буддизма в современной Монголии значительно контрастирует с периодом начала XX в. Буддизм в большей степени рассматривается как этнополитический маркер, нежели как система религиозных верований и догматов. Такие важные функции политической мобилизации как образование и формирование мировоззрения находятся в ведении светских институтов, а не буддийской церкви. «Религиозное возрождение» в Монголии в 1990-е гг. отнюдь не привело к полной ревитализации ламаистских институтов дореволюционного периода и обращению всех монголов к буддийской вере, а идеи реконструкции теократии оказались непопулярны и неприемлемы как для монгольской политической элиты, так и для большей части населения страны.