Церковно-историческая наука России в синодальную эпоху

Об авторе: Ирина Владимировна Лобанова

Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН.

Ссылка на статью: Лобанова И. В. Церковно-историческая наука России в синодальную эпоху // Вестник Исторического общества Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2021. № 1 (6). С. 147–154.

* Фотографии взяты из открытых источников.

HERALDOF THE HISTORICAL SOCIETYOF SAINT PETERSBURG THEOLOGICAL ACADEMY

Scienti^c JournalNo. 1 (6)                     2021

I.    V. Lobanova

Church-Historical Scholarship in Russia during the Synodal Era

Candidate of Historical Sciences, Senior Researcher at the Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences.

• * Photos are taken from open sources.

В начале XX столетия церковный историк А. П. Лебедев сетовал на то, что в Российской империи нет достойной церковно-исторической науки, а то, что есть, либо скопировано у немцев, либо не дотягивает до их уровня1. Нам сейчас странно это читать, потому что для современного учёного пореформенный период, рубеж веков и предреволюционное десятилетие — это время расцвета церковной истории и сопутствующих дисциплин: церковной археологии, патристики, библеистики. К этому моменту уже существовала многотомная «История Русской Церкви» митрополита Макария (Булгакова), в светских университетах появились кафедры общей церковной истории, при духовных академиях работали церковно-археологические кабинеты, издавались научные журналы по церковно-исторической тематике2, регулярно защищались диссертации по церковной истории, проводились совместные с Академией наук раскопки в Палестине, издавались источники по истории Церкви, окончательно оформилась специализация основных направлений в науке3, а главное, именно в тот момент жили и трудились на ниве церковной истории по-настоящему крупные учёные и существовали уже целые научные школы со своими традициями и задачами.

Возможно, причина излишне критического отношения А. П. Лебедева к современной ему церковно-исторической науке кроется в том, что он смотрел изнутри, и его опыт был окрашен негативными впечатлениями от общей атмосферы духовных школ того времени, а также невысоким положением не только церковной науки, но и духовенства и духовного образования в общественном сознании. На эту мысль наталкивает и тот факт, что Лебедев в этих своих взглядах был не одинок. Похожие выводы делал, например, Б. М. Мелиоранский в статье, написанной для словаря Брокгауза и Ефрона. Этот талантливый, но рано скончавшийся учёный4 вообще очень широко понимал церковно-историческую науку. В частности, он ставил знак равенства между церковной историей и церковным преданием, благодаря чему относил к научной полемике и споры о церковных землях, и дискуссии о ересях стригольников и жи-довствующих, и литературу, возникшую вокруг обсуждения Брестской унии, исправления обрядов и старообрядческого раскола. Такой подход позволял ему заключить, что «в XVIII в. церковно-исторические знания в России сравнительно с XVII в. пришли скорее в упадок, чем поднялись, несмотря на умножение духовных училищ, а потом, постепенно, и академий»5. Исходя из этого, Б. М. Мелиоранский, уже вполне согласно с А. П. Лебедевым, для XVIII в. называл только одну крупную фигуру в церковноисторической науке — митрополита Платона (Левшина), а для начала XIX в. — киевского митрополита Евгения (Болховитинова). Также как и Лебедев, он подчёркивал невыгодное положение отечественной церковно-исторической науки синодального периода по сравнению с западной. «Религиозное оживление, охватившее всю Европу после 1815 г., — писал Б. М. Мелиоранский, — создало на Западе историческую богословскую школу, в которой церковная история приобрела наконец полную самостоятельность особой научной дисциплины. В русской церковно-исторической науке этот

Профессор Алексей Петрович Лебедев (1845–1908)

в течение всей первой половины

благоприятный поворот долго не мог сказаться с полной силой и ясностью: в деятелях чисто научного духа недостатка не было, но господствовавший режим стремился удержать их в старой, вероисповедно-полемической колее и заставить служить целям официальной народности и официального православия»6.

Таким образом, М. Б. Мелиоранский и А. П. Лебедев указывают на две причины слабого, по их мнению, развития российской церковно-исторической науки XIX столетия: её ярко-выраженную конфессиональность и зависимость (соответственно реалиям синодальной эпохи) от государственной цензуры, а также невысокий уровень преподавания истории Церкви в духовных школах того времени.

И первое, и второе щедро подтверждают документы и свидетельства современников. Так Б. В. Титлинов в своей работе, посвящённой духовным школам в России XIX в., приводит данные, указывающие на пренебрежительное отношение к церковной истории даже в духовных академиях этого столетия. Титлинов сообщает, что, например, в Санкт-Петербургской духовной академии до 1851 г. русская церковная история преподавалась в соединении с общей церковной и русской гражданской историей. В 1851 г. она была выделена в самостоятельную дисциплину, но чтение этого курса было возложено на преподавателя русской гражданской истории. В 1857 г. этот курс был разде-

лён между двумя наставниками по хронологическому принципу: до и после Великой схизмы. В Московской духовной академии ещё в 1844 г. библейская история была отделена от курса общей церковной истории, но преподавал её учитель греческого языка. История Русской Церкви здесь была отделена от кафедры общей истории в 1858 г. В Казанской духовной академии русская церковная и общая история до 1844 г. читались вместе, потом были разделены, но спустя четыре года две кафедры снова были слиты в одну. В Московской академии до 1844 г. вся история читалась одним преподавателем, а после в отдельный курс была выделена история русская7.

О качестве этого преподавания рассказывают мемуары современников. И. С. Никитин в «Дневнике семинариста», который, несмотря на художественную форму, опирается на совершенно реальные факты из семинарской юности автора, описывает урок истории в Воронежской семинарии, где он учился в сороковые годы XIX в.: «Что за милый человек наш Яков Иванович, профессор, читающий нам русскую историю! Он смотрит на исполнение своей обязанности как на что-то священное и в этом отношении заслуживает безукоризненную похвалу. В класс он приходит своевременно, спустя две-три минуты после звонка, при чтении молитвы молится усердно и, плотно запахнув свою поношенную шубу, скромно садится за стол. И вот развязывает свой клетчатый платок, и мы видим его неизменного спутника, можно сказать, его верного друга — старую, почтенной толщины книгу, в прочном кожаном переплёте, с красным обрезом. Яков Иванович вынимает из кармана очки, дышит на них, протирает платком и осторожно надевает на свой нос. Всё это делается не спеша, не как-нибудь: сейчас видишь, что человек приступает к исполнению трудной обязанности, к решению великой задачи. “Гм!.. гм!..” — откашливается муж, поседевший в науке, и развёртывает книгу именно там, где нужно. Ошибиться ему нельзя, потому что недочитанная страница каждый раз закладывается продолговатою, нарочно для этого вырезанною бумажкою, место же, где ударом звонка было закончено чтение, отмечается слегка карандашом, который вытирается потом резиною. Как видите, всё рассчитано благоразумно и строго. И начинается тихое, мерное чтение. Читает он полчаса, читает час, порою снова протирает очки, — вероятно, глаза несчастного подёргиваются туманом, — и опять без умолку читает. И нет ему никакого дела до окружающей его жизни точно так же, как никому из окружающих его нет до него ни малейшей нужды. Ученики занимаются тем, что им нравится или что они считают для себя более полезным. Некоторые ведут рассказы о своих взаимных похождениях и проказах, некоторые переписывают лекции по главному предмету, а некоторые сидят за романами. <…> Если чей-нибудь неосторожный возглас или смех прервёт мирное чтение почтенного наставника, он поднимает свои вооружённые глаза на окружающую его молодёжь и громко скажет: “Пожалуйста, не мешайте мне читать!..”»8. По свидетельству

Профессор

Борис Михайлович Мелиоранский (1870–1906)

И. С. Никитина, читал Яков Иванович своим ученикам книгу В. Н. Татищева, сочинённую за сотню лет до этого.

Разумеется, вышеописанное не могло происходить без попустительства начальства, а начальству такой предмет, как история Церкви, казался тогда неважным. А ведь церковная история вплоть до 70-х годов XIX в. изучалась и преподавалась только в духовных учебных заведениях. Этот факт также не способствовал развитию церковно-исторической науки хотя бы потому, что дети духовенства, поступая в духовное училище, семинарию или академию, преследовали исключительно практические цели, им было не до отвлечённых предметов. Известный «летописец» бурсацкой жизни Н. Г. Помяловский вспоминал, что «науки были: божественные , которые ныне называются богословскими, и внешние , которые ныне называются светскими. Одни… отрицали только внешние науки и с усердием занимались законом божиим, священною историей, церковным уставом и церковным пением. Эти специально готовились в дьячки и пономари»⁹. Знание церковной истории оказывалось в этой системе ценностей обременительным и ненужным. И. С. Никитин в том же «Дневнике семинариста» приводит свой разговор с крестьянином, который пытается дознаться у поповского сынка, какая польза от тех наук, что он изучает в семинарии. Попович проигрывает в этом споре, потому что никакого практического применения богословию или древним языкам придумать не может. Таким образом, в качестве фактора, сдерживающего развитие церковно-исторической науки в синодальный период, следует указать и длительную сословную замкнутость духовных школ.

Что же касается такого важного для свободного развития науки фактора как конфессиональная принадлежность учёного, то здесь можно вспомнить Б. В. Титлинова или Н. Ф. Каптерева, которых обвиняли в очернительстве, пособничестве раскольникам и предательстве интересов Православия, подменяя научную дискуссию выискиванием злонамеренных искажений исторической действительности, якобы в угоду врагам Церкви10. Было ли двуперстие принято русскими от греков вместе с верой, или нет, духовную цензуру не интересовало. Аргументы, которые могли стать оружием в руках раскольников, изначально признавались вредными, вне зависимости от их научности и доказательной базы. В такой ситуации не помогало ни мнение научного сообщества, ни интеграция духовных дисциплин в светскую науку и светские университеты, хотя последнее несомненно способствовало росту интереса к церковной истории и притоку свежих научных кадров в церковную науку. Тот же М. Б. Мелио-ранский пришёл в Санкт-Петербургскую духовную академию из Петербургского университета, где начал специализироваться по истории Церкви.

Наверное, со временем размыкание сословных рамок способствовало бы ещё большему расцвету церковно-исторической науки, — мы этого не узнаем. В реальности же пореформенного периода синодальной эпохи сословность накладывала отпечаток некоторой второсортности на церковных учёных и их самосознание. Известный русский философ В. С. Соловьёв, который проучился в Московской духовной академии целый год, с досадой замечал о своих сокурсниках, что «они сами весьма низко ценят себя и своё дело, и никак не могут поверить, чтобы постороннему человеку, дворянину и кандидату университета, могла прийти фантазия заниматься богословскими нау-ками»11. О том же говорит и Мелиоранский: «С вступлением на престол императора Александра II внешние условия стали гораздо благоприятнее, особенно после издания устава духовных академий 1874 г.12 Русская церковно-историческая наука остается православной, но деятели ее начинают чаще и живее отзываться на течения западной науки, и стремятся усвоить общеисторический метод, сблизиться с русскими светскими историками. Впрочем, в этом отношении и до сих пор дело еще не доведено до желанного положения; между прочим, этому содействовал и личный характер некоторых из деятелей русской церковно-исторической науки — их крайняя скромность и замкнутость, их крайне недоверчивое отношение к результатам собственных исследований, к собственным взглядам и теориям. Все знавшие, напр., проф. прот. Горского говорят, что по его печатным трудам нельзя и понятия себе составить об обилии его знаний и глубине его исторического понимания»13.

Итак, три фактора сдерживали развитие церковно-исторической науки синодального периода: конфессиональные рамки, которых обязаны были держаться исследователи, сословность духовных школ и низкий уровень подготовки в духовных училищах и семинариях. Всё это закреплялось системой церковно-государственных отношений, предельно чётко обозначенных синодальной реформой. Однако парадокс в том, что именно синодальная реформа заставила Церковь осознать себя как гражданский институт, который, собственно, и может быть предметом научного исследования. Именно бюрократическая унификация сделала возможным создание и введение общего курса церковной истории в программу духовных школ. Как ни старался митрополит Платон (Левшин) поставить историю Церкви в ряд обязательных и важных предметов для изучения слушателями духовной академии, его энтузиазма хватило только на подведомственное ему учебное заведение. Даже с подачи государства введение курса церковной истории в программу духовных школ шло туго. Так, епископ Иннокентий (Смирнов), автор одного из первых учебных пособий по общей церковной истории «Начертание церковной истории от библейских времён до XVIII века», изданного в 1817 г. в Петербурге, честно признавался в предисловии к своему труду, что за написание этого учебника его заставило взяться исключительно распоряжение начальства.

Личная инициатива не приветствовалась, творчество считалось прямо недопустимым — большинство известных нам мемуаристов, не сговариваясь, вспоминают из своей семинарской жизни именно это. Митрополит Вениамин (Федченков) и много лет спустя с уважением вспоминал своего товарища по семинарии, который учебник по основному богословию в 90 страниц знал наизусть14. Умение воспроизводить по памяти без рассуждений содержание одобренных цензурой учебных пособий считалось особой доблестью для семинариста, однако явно не способствовало развитию такого необходимого для учёного качества как умение критически оценивать источник. Откуда же взялись в Русской Церкви такие научные светила, как протоиерей Александр Горский, Н. Н. Глубоковский, В. В. Болотов, Е. Е. Голубинский, А. А. Олес-ницкий, А. П. Доброклонский и П. В. Знаменский? Ведь склонность и одарённость необходимо развивать. Думается, что здесь не обошлось без третьей силы, а именно без учёного монашества, в руки которого постепенно перешло управление духовным образованием. Вспомним митрополита Филарета (Дроздова), который воспитал такого замечательного учёного как протоиерей Александр Горский, который в свою очередь реализовался как педагог и стал наставником для Е. Е. Голубинского и Н. Ф. Капте-рева. Вспомним Московского митрополита Макария (Булгакова) — автора фундаментальной многотомной «Истории Русской Церкви», который несколько лет был ректором Санкт-Петербургской духовной академии.

Наверное, если бы не учёное монашество, церковно-историческая наука не сумела бы подняться в синодальный период так высоко. Это был особый вид подвижничества. Из среды учёного монашества вышли самые маститые церковные историки. Можно предположить, что для них не существовало внутреннего противоречия между верой и наукой, так что конфессиональные рамки не были им тесны. Они не страдали от своей причастности к «кутейникам», поскольку выбрали для себя Церковь как единственное своё прибежище. Им не нужно было бороться с синодальной системой, поскольку они стали её частью. Конечно, это утрированный портрет представителя учёного монашества, но в какой-то мере каждое из этих качеств было присуще и митрополиту Филарету (Дроздову), и архиепископу Сергию (Спасскому), и митрополиту Евгению (Болховитинову), и митрополиту Арсению (Стадницкому). Роль этих иерархов в истории церковно-исторической науки в который раз демонстрирует значение личности, вокруг которой собираются таланты и энтузиасты. У каждого из них найдутся протеже и последователи, которые в свою очередь создавали научную школу и научную традицию, как уже упомянутый профессор протоиерей Александр Горский.

Таким образом, нельзя отрицать, что в сфере духовного образования государством в рамках синодальной системы был наведён относительный порядок, который был необходим для того, чтобы появились условия для систематизации исторического знания и появились стимулы это знание преумножать и развивать. Без государственной поддержки энтузиазм отдельных личностей и их таланты остались бы невостре-бованы. Но невозможно также игнорировать, что синодальная система, выполнив эту свою историческую задачу, стала препятствовать свободному развитию церковноисторической науки. Церковная история, окрепнув, обратила свой критический взгляд против неё и многое сделала для того, чтобы её разрушить. Однако вместе с синодальной системой исчезла и материальная база для подготовки новых научных кадров. Церковная наука отправилась в эмиграцию и постаралась сохранить для нас наследие, как мы теперь понимаем, золотого века русской церковной истории.