Чаньский компендиум "Собрания из зала патриархов" ("Цзу тан цзи") о Хань Юе

Мазур Т. Г. Чаньский компендиум «Собрания из зала патриархов» («Цзу тан цзи») о Хань Юе // Вестник Бурятского государственного университета. Философия. 2019. Вып. 4. С. 25‒31.

«Собрания из зала патриархов» («Цзу тан цзи») является исторически первым сборником чаньских юйлу, впервые охватившим биографии китайских мастеров Чань, а не индийских, как это было ранее. Считается, что этот сборник был составлен в 952 г. чаньским монахом Цзиньсюем, и в 1004 г. вошел в классическое собрание «Записи о передаче светильника» («Цзиньдэ чуаньдэн лу») — одно из самых знаменитых произведений чань-буддизма и самое большое собрание чань-ских юйлу, включившее в себя краткие биографии, диалоги и высказывания 1701 чаньского наставника и охватившее 52 поколения чаньских учителей [1, с. 42].

Интересным представляется тот факт, что в «Собраниях» содержатся сведения о чиновнике-конфуцианце эпохи Тан Хань Юе (768‒824), который вошел в историю как непримиримый критик буддизма. Ему, а именно его взаимоотношениям с чаньским монахом Да-дянем, посвящено в «Собраниях» пять притч (гунъаней). Перевод этих пяти притч на английский язык представлен в работе Ч. Хартмана [2, с. 95‒98].

Чаньский монах Да-дянь Бао-тун (732‒824) — это ученик знаменитого Ши-тоу Си-цяня (700‒790), который наряду с Цзян-си Дао-и (709‒788), более известным как Ма-цзу, считался одним из наиболее влиятельных наставников школы Чань в конце VIII в. [2, с. 94; 3, с. 8].

Тот факт, что Хань Юй действительно какой-то период общался с Да-дянем, подтверждается и самим Хань Юем. Так, в его литературном наследии имеется «Письмо министру Мэну» («Юй Мэн шаншу шу»), в котором Хань Юй сам повествует об этом эпизоде его жизни [4, с. 193-195; 5, с. 116‒121]. Также исследователи признают аутентичными и три письма Хань Юя, адресованных Да-дяню, в которых он трижды приглашает буддийского монаха посетить его, однако эти письма дошли до нас не в полном объеме, фрагментарно, и не включаются в собрания сочинений Хань Юя [2, с. 94, с. 306; 6, с. 67‒68].

Исследователи жизни и творчества Хань Юя следующим образом описывают обстоятельства его знакомства с Да-дянем. В феврале 819 г. Хань Юй подал императору записку «О кости Будды» («Лунь фогу бяо») [7, с. 151‒160; 4, с. 334‒335; 5, с. 30‒34], в которой выразил протест против распоряжения императора доставить во дворец буддийскую реликвию — кусочек кости самого Будды — и попытался описать последствия, к которым может привести это действие. В ответ на эту записку император приказал предать Хань Юя смерти, и лишь благодаря заступничеству влиятельных друзей смертная казнь была заменена ссылкой в Чаочжоу, на юге Китая. Именно здесь, на горе Лин, недалеко от Чаочжоу, и проживал в то время чаньский монах Да-дянь [2, с. 94; 8, с. 187‒190].

В «Собраниях» содержится самое детальное описание взаимоотношений Хань Юя с Да-дянем [2, с. 95]. Практически все пять притч, посвященных Хань Юю, имеют традиционную для гунъаня структуру и представляют собой беседу между наставником и учеником. Такая беседа обычно состоит из вопросов, которые задают ученики в связи с их собственной духовной практикой буддизма, и ответов наставника [3, с. 11]. В данном случае, в чаньской трактовке описываемых событий, роль наставника отводится Да-дяню, а роль ученика — Хань Юю, причем в текстах названия этих статусов вложены в уста самого Хань Юя: себя он именует «учеником», Да-дяня — «наставником».

Первая притча повествует об обстоятельствах, предшествующих знакомству Хань Юя и Да-дяня, благодаря которым оно вообще стало возможным. Согласно этой притче, Хань Юй был сослан в Чаочжоу за то, что он один из всех приближенных императора отказался признать свет, излучаемый буддийской реликвией (кусочком тела Будды), «светом Будды» 1 , но не смог объяснить природу этого свечения. Оказавшись в Чаочжоу, Хань Юй первым делом поинтересовался, есть ли в этой местности великие наставники Чань, и ему сразу назвали имя Да-дяня [2, с. 95‒96].

Вторая притча рассказывает о том, как состоялось само знакомство Хань Юя с Да-дянем. Здесь упоминается о тех трех письмах-приглашениях, которые Хань Юй отправлял Да-дяню и которые остались без ответа. Однако говорится, что позже Да-дянь явился к Хань Юю сам, без приглашения, объяснив, что причина его визита — тот самый «свет Будды», который Хань Юй отказался признать. Далее идет классический чаньский диалог наставника (Да-дяня) и ученика (Хань Юя), из которого следует, что Да-дянь согласен с точкой зрения Хань Юя и также не считает то свечение «светом Будды». Однако Хань Юя интересует вопрос, что за свет все-таки видел он и все участвовавшие в церемонии встречи буддийской реликвии. Да-дянь поясняет, что «это был просто свет восьми классов магических существ или Индры, или Брахмы, помогающих распространению веры», в ответ на что Хань Юй восклицает: «Был бы тогда в столице такой человек, как Вы, Мастер, Ваш ученик не был бы сегодня здесь!» [2, с. 96].

Первая и вторая притчи, можно сказать, являются «зачином», в котором раскрывается, как вообще стало возможным общение Хань Юя и Да-дяня. Обращает на себя внимание тот факт, что в обеих из них фигурирует понятие «свет Будды», которое, по всей видимости, играет ключевую роль в деле знакомства Хань Юй с Да-дянем. Можно предположить, что составители юйлу хотели подчеркнуть тот факт, что чаньский монах обратил внимание на личность Хань Юя и согласился на общение с ним именно потому, что Хань Юй отказался видеть «свет Будды» (праджню) в чем-то материально воплощенном, опосредованном, а значит, ложном, что полностью соответствует духу школы Чань, которая не принимала эмпирическое сознание в качестве опоры для истинно сущего и считала, что истинно сущее должно постигаться непосредственно, интуитивно [9, с. 184; 10, с. 241].

Третья, четвертая и пятая притчи еще в большей степени соответствуют классической структуре гунъаня. В них Хань Юй пытается получить ответы на волнующие его вопросы, касающиеся буддизма.

Так, в третьей притче Хань Юй задает Да-дяню вопрос о том, есть ли в действительности «свет Будды». Получив утвердительный ответ, Хань Юй пытается узнать, на что похож «свет Будды» и слышит: «На вице министра!», т. е. на самого Хань Юя (именно так, посредством должности, помимо имени, в притчах обозначается личность этого персонажа), поэтому данный ответ вводит его в заблуждение. Но Да-дянь далее поясняет: «Если ты действительно поймешь это, тогда это и будет настоящий свет Будды. Ибо путь Будды — это единственный путь. Его свет ни синий, ни желтый, ни красный, ни белый. Он простирается до горы Шумеру и освещает все горы и реки на этой огромной земле; ничьи глаза не видели его, ничьи уши не слышали. Пять видов зрения не могут увидеть его форму; два вида слуха не могут услышать его звучание. Если ты познаешь этот свет Будды, тогда все святое и мирское станет иллюзией и не сможет ввести тебя в заблуждение» [2, с. 97].

В этой притче мы прежде всего имеем дело с демонстрацией буддийской идеи о наличии природы Будды в самом индивиде, присущей всем школам китайского буддизма, в особенности школе Чань. Также здесь вновь прослеживается чаньская идея о том, что истинно сущее не может быть выражено с помощью вербальных конструкций, которая реализуется в учении о «живом» и «мертвом» слове. Так, согласно чань-буддистам, «мертвое» слово — это понятие, несущее в себе определенную информацию и составляющее основу дискурсивного знания, оно искажает истинную реальность, в то время как истинная реальность все же может быть выражена в слове, если это «живое» слово, т. е. слово, высказанное просветленным сознанием [9, с. 186‒187; 10, с. 243‒244; 11, с. 22‒27]. Кроме этого, в притче пока- зан и чаньский метод обучения, направленный на разрушение стереотипов обыденного сознания, предполагающий неожиданные и ошеломляющие действия и ответы наставника.

В четвертой притче Хань Юй вновь пытается в вербальных терминах постичь суть буддийского учения. Он обращается к Да-дяню: «Твой ученик очень занят военными и гражданскими делами; не может ли Мастер указать, что он считает основным в учении Будды?». Однако Да-дянь, пребывая в медитации, никак не реагирует на вопрос Хань Юя. Он долгое время сохраняет молчание, что вводит Хань Юя в замешательство. Видя это, помощник Да-дяня Сан-пин резко ударяет по скамье для медитации за спиной наставника, тот оборачивается и спрашивает: «Что?» Помощник отвечает: «Сначала человек ослабляет [страдание] через медитацию, затем он искореняет [заблуждение] через мудрость». Услышав это, Хань Юй говорит Сан-пину: «Мастер очень высоко, а ученик растерялся. Но сейчас благодаря его помощнику я понял, где вход» [2, с. 97‒98]. Здесь мы снова имеем дело с демонстрацией чаньского приема разрушения стереотипов, и, как следует из притчи, этот метод обучения применительно к Хань Юю начинает давать свои плоды.

Последняя, пятая, притча является своего рода «развязкой» всей этой истории. В ней говорится о том, что Хань Юй в очередной раз совершил восхождение на гору, чтобы отдать дань уважения Да-дяню, но застал его спящим. Он подождал, пока наставник проснется, а тот, проснувшись, не поднялся к Хань Юю, а лишь спросил его: «Ты пришел [сюда], совершая восхождение в горы, или ты пришел, чтобы отдать дань уважения этому старому монаху?» Хань Юй ответил, что пришел отдать дань уважения мастеру. Да-дянь удивился и сказал: «Ну, и ты до сих пор не сделал [этого]; чего ты ждешь?» Тогда Хань Юй совершил обряд поклонения. Позже Хань Юй вновь поднялся на гору, и снова Да-дянь спросил его: «Ты пришел [сюда], совершая восхождение в горы, или ты пришел, чтобы отдать дань уважения этому старому монаху?» На этот раз Хань Юй ответил, что пришел сюда, совершая восхождение в горы. Тогда наставник спросил: «Ты пришел [сюда] с посохом для восхождения?» Хань Юй ответил, что нет. В ответ на это наставник произнес: «Если ты не принес его, значит, ты пришел пустым и тебе здесь делать нечего» [2, с. 98]. По мнению Ч. Хартмана, последние слова Да-дяня означают, что Хань Юй более не нуждается в помощи наставника для продвижения по пути Будды, точно так же, как не нуждается в посохе для восхождения в горы [2, с. 99].

Таким образом, можно сказать, что эти пять притч — это составленная чань-скими учениками поучительная история о якобы духовном развитии чиновника-конфуцианца на пути просветления и его превращении в последователя буддизма. Так, в первой и во второй притчах чаньские авторы показывают нам Хань Юя — чиновника, сознание которого еще омрачено привязанностью к внешнему миру, не свободно от внешних оков, что и заставляет его раздумывать над причинами, по которым он оказался в опале, и сожалеть о произошедшем. В третьей притче перед нами уже Хань Юй, движущийся к просветлению, которого волнуют вопросы из собственной духовной практики буддизма, однако он еще не в состоянии в полной мере уяснить их, ответы наставника ставят его в тупик. В четвертой притче составители юйлу подчеркивают еще больший духовный рост Хань Юя, когда благодаря спонтанным, разрушающим стереотипы действиям наставника и его помощника к нему приходит озарение, он внезапно самостоятельно осознает, куда ему двигаться дальше. В пятой притче духовный рост Хань Юя отмечает уже сам наставник, и чаньские авторы рисуют нам личность, более не нуждающуюся ни в чьих наставлениях на пути к просветленному сознанию.

Содержание данных притч и само их наличие ставит ряд вопросов. Во-первых, для чего чаньским составителям юйлу понадобился такой персонаж, как Хань Юй, который, как указывалось ранее, был не только чиновником-конфуцианцем, но и рьяным критиком буддизма? И, во-вторых, насколько достоверны сведения, содержащиеся в этих притчах? Что дают они для понимания процесса распространения буддизма в Китае?

Отвечая на первый вопрос, необходимо иметь в виду, что гунъани выступали как средство воспитания и обучения монахов, помимо диалогов они включали в себя и рассказы о поступках наставников в качестве положительных примеров, и рассказы о поступках нерадивых монахов в качестве «антипримеров» [1, с. 36]. Поучительная история о том, как рьяный конфуцианец и противник буддизма якобы вступил на путь просветления, по всей видимости, должна была демонстрировать и подтверждать генеральную идею школы Чань: на пути к просветлению «нет никакой разницы, чем ты занимаешься, являешься ли монахом или мирянином, какое конкретно учение исповедуешь. Важно лишь одно — чистота твоего сердца-сознания, незатронутость его «путами мира»» [1, с. 27]. Кроме этого, не исключается и чисто социальная причина: усилить значимость своего учения, включив в круг своих адептов таких известных уже современникам критиков буддизма, как «вице министр Хань Юй».

Что касается второго вопроса о достоверности сведений, содержащихся в этих притчах, то здесь необходимо вспомнить, что дословно «гунъань» означает «общественные записи» или «общедоступные записи о типичных случаях» [1, с. 7], что это не вымышленные истории, а именно прецедентные случаи, которые записывалась учениками чаньских мастеров, их основные действующие лица — реальные исторические личности, т. е. в основе гунъаня лежит реальная история. Отсюда мы можем сделать следующие выводы. Во-первых, сам жанр юйлу свидетельствует о том, что история общения Хань Юя с чаньским монахом не вымышленная, что она действительно имела место, тем более что, как указывалось ранее, она подтверждается и другими источниками. Во-вторых, само общение Хань Юя с Да-дянем в содержательном плане, по всей видимости, все-таки было не заурядным, не мимолетным и в этом смысле прецедентным, раз оно привлекло внимание чаньских учеников. И, в-третьих, сам факт общения конфуцианца с буддийским монахом, по-видимому, уже не вызывал удивления у современников, был вполне типичным событием того времени.

В то же время надо понимать, что не все сведения, зафиксированные в гунъанях, — исторический факт. Учитывая, что многие юйлу записывались через столетия после жизни самих чаньских мастеров, в них далеко не все аутентично [1, с. 35‒36], к тому же любая история, описанная в гунъанях, будет являться чань-ской трактовкой того или иного события. Так, уже сама причина, по которой Хань Юй оказался в ссылке в Чаочжоу, интерпретируется чаньскими авторами именно в необходимом им ракурсе. Известно, что в ссылке Хань Юй оказался вследствие своей записки «О кости Будды», которую он подал на имя императора. Эта записка — острый социально-политический и социально-экономический трактат, в котором Хань Юй, как чиновник, объясняет императору, чем грозит государству процветание такой религии, как буддизм. Конфликт Хань Юя с императором, можно сказать, затрагивает сферу управления государством, политическую идеологию и экономическую политику, вообще не касается религиозной сферы, как это представлено в первой притче. Исходя из этого, можно предположить, что и все остальные описываемые в притчах события, в том числе и становление Хань Юя на путь просветления, несколько преувеличены чаньскими авторами и интерпретированы в нужном им свете.

Таким образом, гунъани «Собраний», описывающие отношения конфуцианца Хань Юя и чаньского монаха Да-дяня, предоставляют дополнительный материал, позволяющий судить о том, как существовала буддийская религия в танском обществе на уровне отдельного индивида. Тот факт, что персонажами юйлу в этот период являются не только чаньские наставники и их ученики, но и чиновники-конфуцианцы, свидетельствует о том, что буддизм охватил своим влиянием достаточно широкие слои населения, и независимо от сословной принадлежности на индивидуальном уровне любой мог приобщиться к буддизму.

Работа выполнена в рамках государственного задания (проект XII. 191.1.3. «Комплексное исследование религиозно-философских, историко-культурных, социально-политических аспектов буддизма в традиционных и современных контекстах России и стран Центральной и Восточной Азии», номер госрегистрации № АААА-А17-117021310263-7)