Дискурс насилия: К. Шмитт против Х. Арендт

Н емецкий мыслитель Карл Шмитт (1888–1985) известен специалистам как крупнейший теоретик политики. Для историков и очевидцев драматических событий середины ХХ в. Шмитт – это, прежде всего, человек, запятнавший себя сотрудничеством с нацистами. Заслуженно преданный всеобщему осуждению в послевоенной Европе и, казалось бы, окончательно преданный забвению, с 1970-х гг. Шмитт-теоретик вновь начинает обретать утраченное влияние. В начале XXI в. статус его как носителя важных для современности идей остается чрезвычайно высоким. Столь неординарное влияние наследия Шмитта можно объяснить оригинальностью понимания им политики как таковой, нетриви-альностью и спорностью понятий, выдвинутых им в качестве «краеугольных камней» политической теории.

МЮРБЕРГ Ирина

Игоревна – к.полит.н., старший научный сотрудник сектора истории политической философии ИФ РАН irina.myrberg@gmail.

Философы всех времен видели предназначение политической деятельности в том, чтобы избавлять общество от грозящих любым человеческим объединениям вспышек насилия. Понимание важности этой цели на протяжении веков заставляло выносить за рамки политической теории размышления о насилии как таковом1: политическая власть хороша в той мере, в какой хороши ее цели. Эту очевидную истину Шмитт проинтерпретировал особым образом. Задача политики (в отличие, например, от религии, миссия которой – постоянно указывать прихожанам на добро и предостерегать от зла) в том, чтобы провести общество от наличного состояния к некоему иному – тому, что мы считаем благом. Именно этой задаче подчинены все истинно политические начинания. Так, сила властителя как суверена по-настоящему проявляется им лишь в чрезвычайном положении – там, где требуется выйти из проложенного законами и обычаями привычного русла и совершить переход к чему-то иному, принять волевое решение. По убеждению Шмитта, во всем совершающемся вокруг нас ровно столько политики, сколько есть в каждом конкретном контексте уникальных решений, являющихся ответом на возникающие чрезвычайные (нестандартные) ситуации. С этой точки зрения политический процесс есть постоянное нахождение нового; в этом смысле он является прерогативой «вождей»: ни движения масс, ни наличные институты, ни правовые com

установления за создание нового ответственны быть не могут.

Импульс к занятиям политикой следует искать глубже – по Шмитту, в самой природе человека. В каждом из нас, убежден он, заложен страх перед «чужим». Первое, что делал, делает и всегда будет делать любой человек, оказавшись в незнакомой ситуации, – это делить окружающих на «своих» и «чужих». Надежды на мир, состоящий только из друзей, утопичны, несбыточны, аполитичны.

Таким образом, уже на стадии исходных посылок мыслитель совершает важный отход от традиционной политической философии с ее культом благих намерений. При всей моральности целей и принципов, которыми могут руководствоваться люди, благие намерения никогда не будут единственным мотивом их поведения. Человек занят не одними только помыслами о благе; в его жизни постоянно присутствует и другой, не менее мощный мотив – желание уберечься от зла, воплощением которого является для него «чужой». Вот почему насилие как естественная реакция на зло неизменно встроено в том или ином виде, в той или иной степени в отношение к «чужому».

Сказанное имеет самое непосредственное отношение к политике как специфическому виду человеческой деятельности. «Всякая противоположность – религиозная, моральная, экономическая или этническая, – писал Шмитт в 1927 г., – превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов. Политическое заключено не в самой борьбе, которая опять-таки имеет свои собственные технические, психологические и военные законы, но …в ясном познании определяемой ею собственной ситуации и в задаче правильно различать друга и врага»1.

Суть совершенного Шмиттом переосмысления политики – в оттеснении на второй план представления о морально благих целях, столь важного для политической философии прошлого. На первое место выходит понимание «политического» как автономной (независимой, в данном случае от морали) сферы деятельности. Иными словами, благодаря Шмитту, политика из объекта моральной философии превращается в объект социологического исследования. Со Шмиттом теория политики получает возможность абстрагироваться от должного и обратиться к сущему, к тому, с чем приходится иметь дело до всякой благой цели. Решение об исключительности, «чрезвычайности» ситуации, о котором говорит Шмитт, и есть акт легитимации насилия, направленный против «чужого» – того, кто чужд поставленной цели и потому окажет сопротивление попыткам ее реализовать.

Возникает вопрос: если противоборство с «чужим» составляет неотъемлемое условие выхода из чрезвычайной ситуации, то какую из задач следует считать главной – разрешение (разными средствами) возникшего конкретного затруднения или же утверждение собственной воли «поверх» любых противодействующих ей воль? И разные ли это задачи? Прямого ответа на это затруднение у Шмитта не найти. С одной стороны, он недвусмысленно дает понять, что в принятии политических решений главное – отстоять коллективную волю, коль скоро она явлена. С другой стороны, Шмитт, как уже говорилось, вслед за Гоббсом кладет в основание социальных реакций людей «страх перед чужим». В этой связи Т.А. Алексеева приводит любопытное суждение Дж. МакКормика: у Шмитта главным принципом государства оказывается protego ergo obligo (защищаюсь, следовательно, подчиняюсь)². Самозащита, в отличие от нападения, предполагает компромисс: суверенная воля участника конфликта (схватки) не так важна, как нахождение выхода из чрезвычайной ситуации. В таком случае возможно, что воля суверена сама по себе есть нечто развивающееся, и тогда она в конечном счете представляет собой продукт «эвентуальности борьбы».

В ходе этих рассуждений понимание насилия, его присутствия в политике усложняется настолько, что заставляет поставить под вопрос основополагающую роль шмиттовского различения «друг – враг». Действительно, в чем его смысл? В возможности формировать политические убеждения, индивидуальные и коллективные, путем выяснения, кто в каждой конкретной ситуации является другом, а кто врагом:

«Такие слова, как “государство”, “республика ”, “общество ”, “ класс” и, далее, “суверенитет”, “правовое государство”, “абсолютизм”, “диктатура”, “план ”, “нейтральное государство” или “тотальное государство” и т.д., непонятны, если неизвестно кто in konkreto должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова»1.

Далее. Показателем «серьезности» решения о том, кто – друзья, а кто – враги, является для Шмитта готовность вести войну (за «друзей» и против «врагов»). «Война … есть бытийственное отрицание чужого бытия». Однако сведение предельного смысла политического отношения к физическому истреблению врага существенно девальвирует само политическое. Исторически последнее выступает как гораздо более емкое понятие – в частности потому, что предполагает учет всего культурно-исторического богатства «практик» политического насилия. Шмитт же строит свою теорию лишь на одном индивидуалистически-буржуаз-ном понимании насилия: его homo politicus более всего страшится смерти – своей, но не чужой. Его готовность воевать – не то же самое, что решение рисковать собой ради убеждений или слагать голову «за други своя». Думается, тема самопожертвования сознательно оттеснена Шмиттом на задний план. Ведь подобные раздумья с неизбежностью поставили бы исследователя перед необходимостью соотнесения принципа физического выживания, например, со средневековой этикой чести. Иначе говоря, ему пришлось бы поставить содержательное наполнение понятия политического насилия в зависимость от исторически складывающихся ценностных ориентаций субъектов политики. В этом случае он едва ли смог бы настаивать на том, что основу политического отношения составляет такой надысторичный принцип, как различение «друг – враг». Ради его сохранения Шмитт стремится отдавать предпочтение натуралистически-упрощенным представлениям, и, кажется, даже Гоббс опережает его в понимании неоднозначности предпосылок политического2. Из двух доступ- ных толкований целей, имплицируемых отношением «друг – враг» («соревновательность» по Э. Юнгеру и «порядок» по П. Адамсу), Шмитт решительно выбирает второе.

Тема насилия, введенная Шмиттом в современный политический дискурс, получила бурный и неоднозначный отклик. Известная работа Х. Арендт «О насилии» по моменту своего появления отстает от шмиттовского «Понятия политического» почти на 50 лет. Написанная по следам студенческих волнений во Франции конца 1970-х гг., она одновременно является и отповедью Шмитту. Образовавшийся между двумя публикациями промежуток времени лишь подчеркивает возрастающую важность темы.

Ханне Арендт (1902–1975) также довелось жить в условиях правления нацистов, но, в отличие от Шмитта, она принадлежала к числу тех, кто последовательно не принимал это правление. Фашизм стал первым в ее жизни воплощением политического насилия. Позже в «Истоках тоталитаризма» (1951) она отмечала, что тоталитарные общества, в сущности, являются порождением условий, при которых насилие как средство достижения политических целей начинает довлеть над самой целью. В исследовании, непосредственно посвященном насилию, это понимание было развернуто ею в понятийную оппозицию «власть – насилие»: «Суть всякого правления составляет власть, а отнюдь не насилие. Насилие по самой своей природе есть не более чем орудие; как всякое средство, оно неизменно нуждается в наличии некой направляющей цели, служащей к тому же его оправданием. А то, что само по себе нуждается в оправдании или обосновании, не может являться сущностью чего бы то ни было»3.

В отличие от насилия, власть, по мысли Арендт, есть та реальность человеческого бытия, необходимость которой в обосновании не нуждается. Мы не можем представить себе общества вне отношений господства и подчинения и в то же время вполне допускаем возможность существования отношения господства/подчине-ния вне отягощенности их насилием. Не будучи зависимой от применения насилия и не нуждаясь во внешнем обосновании, власть, однако, нуждается в легитимности. Легитимностью же своей власть обязана «изначальному объединению усилий». Нормативное обеспечение власти имеет вид практического согласия значительного большинства населения, выражаемого в готовности участвовать в функционировании этой власти. И хотя реализация власти на практике едва ли возможна вне присутствия какого-то числа несогласных с ней людей (а значит, отправление власти никогда не обходится без эпизодов насилия в отношении этих людей), в принципе, полагает она, власть как таковая не нуждается в подкреплении ее насилием.

Насилие, таким образом, трактуется у Арендт как некий внешний фактор. Но оно требует от субъектов политики особой щепетильности именно в вопросе выбора средств. Ведь насилие, несмотря на то что оно является инструментальным по природе, имеет тенденцию узурпировать место, изначально отводимое каким-либо иным целям – в случае, если реализовать оные не удается. И тогда современные общества охватывает процесс деградации, логику которого Арендт проанализировала на примере режимов, основанных на терроре. «Там, где насилие перестает получать поддержку со стороны власти и не сдерживается властью, происходит хорошо известная смена мест в отношении цели и средств. Средства, средства разрушения теперь начинают определять цель, вследствие чего целью оказывается разрушение всяческой власти… Террор – это… форма правления, устанавливаемая тогда, когда насилие, разрушив всяческую власть, сохраняет за собой полный контроль»1. Теоретически подобная ситуация интересна именно тем, что власть как деятельное (подкрепленное участием) согласие большинства населения с наличной системой господства и подчинения при таком положении дел практически перестает существовать. Общество вынужденно пребывает в «смуте», будучи лишено власти, главного условия своего существования именно как общества – того, что отличает его от простого физического скопления индивидов. Ситуация «смуты», «безвременья» есть та крайность, которая, по мнению Арендт, ярче всего показывает, что власть и насилие по сути не только не родственны друг другу, но являются антагонистами с точки зрения их политического содержания.

Являясь сторонниками диаметрально противоположных пониманий насилия, Шмитт и Арендт во многом предвосхитили современное политическое размежевание, идущее как раз по линии отношения к насилию. В этом предвосхищении содержится нечто вроде «отклика» на грядущие события. Так, Шмитт в своих поздних работах утверждает, что различение «друг – враг» осуществляется «на уровне веры», т.е. связано с культурной (в широком смысле) идентичностью политических акторов. Между тем, борьба Запада с исламским фундаментализмом, политика «антитеррора» нередко руководствуется идеалом окончательного (Арендт) «избавления» сферы политики от насилия. Как бы предвидя такое развитие событий, Шмитт еще в 1963 г. в работе «Теория партизана» предпослал арендтовской трактовке насилия серьезные возражения. Анализируя практику партизанских и террористических движений, он пришел к выводу, что и то и другое – следствия «изгнания» понятия вражды из принятого политического лексикона эпохи: это изгнание «было большим несчастьем, ибо благодаря … обереганиям войны европейскому человечеству удалось достичь редкого явления: отказа от криминализации противника в войне, следовательно релятивизации вражды». Институт войны от века выполнял функцию средства недопущения «абсолютной вражды». Последняя возникает, когда людей лишают возможности перевести накопившиеся взаимные претензии в форму конфликта. В этом случае из ситуативно плохого «другой» в глазах политического оппонента превращается в абсолютно плохого с вытекающими из этого опаснейшими практическими последствиями.