Дружеское послание 1810-х годов: образцы и источники

Дружеское послание является наиболее из- 351–352; Благой 1934: 490; Семенко 1977б: 552]).

вестной и изученной жанровой разновидностью посланий начала XIX в. (см., например: [Грехнев 1994; Виролайнен 2003; Кузнецов 2001; Маркин 1990; Поплавская 1994; Рябий 1988; Чубукова 1984]). Между тем, описывая своеобразие его поэтики, исследователи часто оставляют без внимания жанровые образцы, к которым восходят многие ключевые для дружеского послания мотивы и тематические комплексы. Анализу этих литературных связей посвящена настоящая статья.

Отправной точкой в развитии русского гедонистического послания считается стихотворение К.Н.Батюшкова «Мои пенаты» (1811–1812), аккумулирующее в себе основные мотивы и композиционные схемы, которые будут затем варьироваться в ряде последовавших за ним текстов. Известны два французских источника этого послания: «Обитель» Ж.-Б.-Л.Грессе (J.-B.-L.Gresset «La Chartreuse», 1734) и «К моим пенатам» Ж.-Ф.Дюси (Jean-François Ducis «A mes Pénates»). Комментаторы указывают на то, что Батюшков заимствует у Дюси форму обращения к пенатам, а у Грессе – противопоставление сельского уединения и городской суеты, а также прием перечисления любимых авторов со сценой явления теней писателей (см.: [Майков 1887:

Пристальное рассмотрение этих текстов позволяет выявить и ряд других точек пересечения.

Стихотворение Дюси «К моим пенатам» построено как обращение к домашним богам с просьбой оградить скромную обитель поэта от непрошеных гостей: тщеславных богачей, лицемеров и глупцов – и сохранить в доме добродетель. И.М.Семенко, сопоставляя текст Батюшкова с этим источником, отмечала, что домашние божества у Дюси являются лишь «пассивными адресатами», в то время как в «Моих пенатах» они наделены достаточно подробной характеристикой [Семенко 1977а: 451]. Можно добавить, что в обоих текстах присутствует мотив приношения даров домашним богам, и у Дюси эти дары материальны (вино, мед, молоко), в отличие от метафорических «сладких песнопений» [Батюшков 1964: 134] в «Моих пенатах». Батюшков, вслед за Дюси, включает в свое послание просьбы, адресованные пенатам. Одна из таких просьб, содержащихся во французском источнике, выглядит следующим образом:

Mes vœux sont courts: les voici tous:

Qu’un peu d’aisance entre chez nous;

Que jamais la vertu n’en sorte.

… Mais qu’un sot vienne à m’apparaître, Exaucez ma prière, ô dieux!

Fermez vite et porte et fenêtre!

Après m’avoir sauvé du traître, Défendez-moi de l’ennuyeux!

[Ducis 1818: 50–51]

(Перевод: Мои желания скромны: вот они все: чтобы в наш дом пришел небольшой достаток, чтобы его никогда не покидала добродетель… Но если глупец захочет приблизиться ко мне, внемлите моей молитве, о боги: быстро закройте и дверь, и окно! Защитив меня от предателя, оградите меня от докучного посетителя!1) В «Моих пенатах» просьбы несколько иные, но надежда на то, что домашние боги создадут надежную ограду вокруг хижины поэта, выражена и здесь:

Отеческие боги!

Да к хижине моей

Не сыщет ввек дороги

Богатство с суетой… [Батюшков 1964: 135] … А вы, смиренной хаты О лары и пенаты!

От зависти людской

Мое сокройте счастье,

Сердечно сладострастье

И негу и покой!

[там же: 139]

Этот мотив станет в дружеском послании сквозным. Но можно заметить, что, переходя из текста в текст, мотив оформляется с большей, чем в «Моих пенатах», близостью к французскому источнику: именно к нему восходит повторяющийся образ распахнутых или закрытых дверей. В послании В.А.Жуковского «К Батюшкову» (1812) дверь замкнута на замок перед Фортуной, «Но если залетит / Веселий род вертлявый – / Дверь настежь, милый друг» [Жуковский 1999: 195]. Герой пушкинского послания «Городок» (1815) «уж вытолкал за дверь / Заботы и печали» [Пушкин 1999: 88], подобный образ включен и в послание «К Пущину» (1815):

Не видишь у порога

Толпящихся забот;

Нашли к тебе дорогу

Веселость и Эрот.

[Пушкин 1999: 115]

П.А.Вяземский в послании «К Батюшкову» (1816) несколько видоизменяет тот же мотив: у дверей адресата нет «привратника горделивого» [Вяземский 1986: 96], который впускает скуку и отказывает веселости.

Мотив открытых или запертых дверей вводит в дружеское послание демонстрацию избранной поэтом иерархии ценностей: это прежде всего отказ от светской жизни, богатства и славы в пользу беззаботного уединения. За подобной программой стоит горацианский комплекс мотивов, к которому обращались еще в XVIII в. поэты кружка Хераскова и Державин. Одним из европейских источников горацианства явилось для Батюшкова послание Грессе «Обитель».

Во французском тексте поэт сетует на судьбу, по воле которой оказался в убогой обстановке, вдали от друзей; но в то же время это уединение оказывается спасением от светской фальши и местом, где можно предаваться философской праздности. Образ воспетой в русском дружеском послании уединенной «убогой хижины» восходит к «Обители». В послании Грессе жилище поэта пригодно скорее для птиц, нежели для человека, в нем не сделать и шести шагов.

Une table mi-d é membr é e

Pr è s du plus humble des grabats;

Six brins de paille d é labr é e,

Tress é s sur deux vieux é chalas:

Voilà les meubles d é licats

Dont ma Chartreuse est d é corée...

[Gresset 1780: 57]

(Перевод: Наполовину разрушившийся стол рядом с самым убогим ложем; шесть прутиков из ветхой соломы, переплетенные на двух старых подпорках: вот изысканная мебель, которой обставлена моя обитель…)

Отсюда в дружеское послание попадает «стол ветхий и треногий» [Батюшков 1964: 135], «шаткий стол» [Жуковский 1999: 186], «столик вощаной» [Пушкин 1999: 114], «жесткая постель» [Батюшков 1964: 135]. Однако в русских тестах радикально меняется, по замечанию В.Э.Вацуро, оценочный план описания: в оригинале наблюдается «ирония, доходящая до сарказма» [Вацуро 1999: 152], в то время как в «Моих пенатах» бедность – сознательный выбор героя, показатель его презрения к роскоши:

Скудель!.. Но мне дороже,

Чем бархатное ложе

И вазы богачей!..

[Батюшков 1964: 135]

Однако и у Грессе, несмотря на неприятие бедности, присутствует подобный поворот:

…qu'un bonheur véritable

Ne dépendit jamais des lieux ;

Que le Palais le plus pompeux

Souvent renferme un miserable ,

Et qu'un désert peut être aimable , Pour quiconque sait être heureux.

De ce Caucase inhabitable

Je me fais l'Olympe des Dieux.

[Gresset 1780: 58–59]

(Перевод: …что истинное счастье никогда не зависит от места; что в самом пышном дворце часто скрывается несчастный и что пустыня может быть приятной для того, кто умеет быть сча- стливым. Этот необитаемый Кавказ я превратил в Олимп, населенный богами.)

В русском дружеском послании, вслед за Грессе, декларируется неприятие света, изображенного как сборище глупцов, невежд, тщеславных гордецов и мнимых поэтов. Как и у Грессе, эта характеристика содержит в себе элементы сатиры. Единственным способом спастись от этого мира оказывается уединение, где поэт чувствует себя свободным и постигает истинное блаженство ( «l'entière béatitude» [Gresset 1780: 62]):

Heureux! qui dans la paix secrette

Vit ignoré, content de peu,

Et qui ne se voit point sans cesse

Jouet de l'aveugle Déesse,

Ou dupe de l'aveugle Dieu!

[ibid: 68]

(Перевод: Блажен! кто в тайной тишине свободного и надежного уединения живет в безвестности, довольствуется малым и не чувствует себя постоянно игрушкой слепой богини или одураченным слепым богом!)

Заметим, что отказ быть игрушкой в руках судьбы попадает в дружеское послание с тем же формульным обозначением Фортуны как «слепой богини»: «Богинею слепою / Забыт я от пелен» [Батюшков 1964: 137], «перед слепою / Богинею покою / Не тратит своего» [Жуковский 1999: 192], «И не заманит сеть / Меня слепой богини!» [Вяземский 1986: 99].

Приведенный отрывок из Грессе напрямую отсылает к горацианской традиции с ее идеалом умеренной жизни и «золотой середины»2 («aurea mediocritas» из оды II, 10), на что указывает также и сочетание «блажен, кто…», восходящее к горацианскому «beatus ille» из второго эпода.

Еще одним посредником в восприятии гора-цианства стало для русской литературы VI послание Н.Буало «К Ламуаньону» (о прелестях деревни) (см.: [Песков 1989: 86]). Оно варьирует тему сатиры II, 6 Горация, но по своим мотивам гораздо ближе к русским текстам, чем античный источник. В послании Буало деревня – это убежище от тягот жизни, где постигается истинное спокойствие духа:

C'est-là, cher Lamoignon, que mon esprit tranquille met à profit les jours que la parque me file.

Ici dans un vallon bornant tous mes desirs, j'achète à peu de frais de solides plaisirs.

Tantôt, un livre en main, errant dans les prairies, j'occupe ma raison d'utiles rêveries.

[Boileau 1825: 241]

(Перевод: Здесь, дорогой Ламуаньон, мой успокоенный дух употребляет с пользой дни, кото- рые прядет мне парка. Здесь в небольшой долине, за пределы которой не устремляются мои желания, мне не приходится дорого платить за настоящие удовольствия. Временами, с книгой в руке, бродя по лугам, занимаю свой разум полезными мечтами.)

Текст начинается пейзажем, в котором можно увидеть черты, знакомые по русским посланиям начала XIX в.: ряд холмов, поля, в дали которых теряется взгляд; река у подножия, простые жилища. Украшения досуга в этом уголке – чтение, поэзия, рыбная ловля, охота, простая сельская еда. Именно здесь поэта посещает Муза, которая нуждается в тиши лесов.

У Батюшкова тема деревни дана без развернутых описаний (« И все любовью дышит/ Среди полей моих», «Пускай в стране безвестной, / В тени лесов густых…», «Мне мил шалаш простой » [Батюшков 1964: 137]), однако она прочно войдет в мир дружеского послания 1810–1820-х гг. Деревенский пейзаж с полями, ручьем является общим местом для ряда дружеских посланий и представляет собой некий идеальный топос (см. об этом: [Мовнина 2000]), идиллический locus amoenus (см.: [Магомедова 1999: 7]).

В «Моих пенатах» основные жизненные ценности представлены через ряд сменяющихся картин, описывающих времяпрепровождение поэта, – беседа со старым воином3, встречи с любимой, минуты вдохновения, беседы с тенями любимых певцов, дружеские пирушки. Несомненно, здесь присутствует влияние и такого значимого для русской горацианской традиции текста Г.Р.Державина, как «Евгению. Жизнь Званская» (1807), где все прелести сельской жизни представлены как зримые картины дел и удовольствий, которыми наполнены легкие будни на лоне природы4.

Важно отметить одно существенное отличие художественного мира дружеского послания начала XIX в. от его источников. У Горация, Буало, Грессе, Державина спокойная жизнь в умеренности связывалась с уходом от светских дел человека, уже достаточно сделавшего и пожившего. Две книги посланий Горация изначально задумывались как заключительный аккорд творчества поэта, и в них закономерно возникает мотив старости, а в связи с ней – желание оставить все мирские дела, включая поэзию, и заняться философией в деревне: «Годы не те, и не те уже мысли <…> Вот почему и стихи, и другие забавы я бросил; / Истина в чем и добро, ищу я, лишь этим и занят» [Гораций 1970: 321]; «Если ж ты мне не велишь никуда отлучаться, то должен / Крепкое тело вернуть мне, и черные кудри над узким / Лбом, и приятную речь…» [там же: 337]. У Буало мотив зрелости связывается с утратой былых способностей («Déjа moins plein de feu, pour animer ma voix, / J’ai besoin du silence et de l’ombre des bois» [Boileau 1825: 245] (перевод: Уже не столь полный огня, способного одушевить мой голос, я нуждаюсь в тишине и тени лесов)), в послании Грессе герой тоже вовсе не юн («J’allois racheter en silence / La perte de mes premiers jours» [Gresset 1780: 52] (перевод: Я собирался искупить в тиши утрату моих ранних дней)), он отказывается писать для светской публики, опасаясь скорой утраты творческих сил («Quand j’aurai passé mon printemps, / Pourrai-je vivre encore pour elle?» [ibid: 66] (перевод: Когда пройдет моя весна, смогу ли я еще жить для нее [Поэзии]?)). У Державина уединение в деревне – это стремление к покою «дней в останке» [Державин 1957: 326]. Между тем в дружеском послании Батюшкова и его современников отказ от светской жизни – это выбор прежде всего молодого человека и описываемый образ жизни – это способ проживания юности («О друг! Доколе младость / С мечтами не ушла / И жизнь не отцвела, / Спеши любови радость / Невинную вкусить» [Жуковский 1999: 198–199]).

В соответствии с этим в дружеское послание свободно входят эпикурейские мотивы. Создаваемый идеальный мир – это мир не только уединения, искренности и добродетели, но и любовных радостей, дружеских пиров. Здесь, безусловно, присутствует отзвук горацианского «carpe diem» из оды I, 11. Этот мотив был широко распространен в текстах того времени, становясь иногда центральной темой послания (см., например, стихотворение Жуковского «К Делию» (1809), послания Баратынского «К-ву» («Любви веселой проповедник…», 1820 и «Живи смелей, товарищ мой…», 1820).

Заметим, что в дружеских гедонистических посланиях этот мотив необязательно был связан с отказом от светской жизни. В послании Вяземского «К Батюшкову» («Шумит по рощам ветр осенний…», 1817) устойчивые тематические комплексы дружеского послания трансформируются, накладываясь на биографический контекст: Батюшков уехал в Хантоново, и автор послания хочет вызвать своего адресата из деревенской глуши. Если «Мои пенаты» соединяли в один комплекс мотивы сельского уединения и горацианско-анакреонтического carpe diem, то Вяземский в послании 1817 г. их противопоставляет. Он группирует такие ключевые для дружеского послания понятия, как наслаждения, любовь, пиры, творческое вдохновение, вокруг темы скоротечности жизни, но меняет ставший традиционным локус: уединенная жизнь в деревне отвергается как монашеское уединение, преждевременная старость. Это жизнь «вопреки при- роды», а герой должен успеть насладиться жизнью в молодости:

Пока еще у нас играет

Живой румянец на щеках

И радость с нами заседает

На шумных Вакховых пирах –

Не будем, вопреки природы

И гласу сердца вопреки,

Свои предупреждая годы,

Мы добиваться в старики!

[Вяземский 1986: 106]

Подобная трансформация мотива сельского уединения была намечена Вяземским еще в «Послании к <Жуковскому> в деревню» (1808), написанном до «Моих пенатов». Целиком посвященное жизни в деревне и построенное на уже описанных мотивах, оно заканчивается характерным pointe:

Поверь! И в городе возможно с счастьем жить:

Оно везде – умей его лишь находить!

[Вяземский 1986: 54]

В послании Жуковскому картины сельского уединения были вписаны в летний пейзаж, а уместность переезда в город связывалась с наступлением осени. Характерно, что в послании Батюшкову 1817 г. деревенский пейзаж изначально оказывался осенним, что нарушало ставшее традиционным для послания изображение жизни в деревне на фоне цветущей природы. Деревенская осень в послании служит метафорой преждевременной старости. Таким образом, послание актуализирует тему зрелости и ухода на покой в деревню, присутствующую у поэтов, явившихся источником горацианства для Батюшкова.

В «Моих пенатах», помимо горацианского влияния, также заметно и явное присутствие мотивов французской «легкой поэзии», например стихотворения Э.Парни «Моим друзьям» («A mes amis», 1778), призывающего петь и веселиться, продлевая минуты юности, а также эпикурейской лирики самого Батюшкова (см., например, «Веселый час», 1810 и его раннюю редакцию «Совет друзьям», 1806) и в целом русской анакреонтической традиции (об анакреонтике в «Моих пенатах» Батюшкова см. также: [Ионин 1989]). В послании «Мои пенаты» анакреонтические мотивы дополнены соответствующим стихотворным размером: летящий трехстопный ямб, который в поэзии XVIII в. был связан преимущественно с анакреонтикой (см. об этом: [Макогоненко 1987: 259–260]), у Батюшкова создавал атмосферу веселой беседы и впоследствии прочно закрепился за дружеским эпикурейским посланием (см. об этом: [Гаспаров 2000: 118–119]).

В послании Батюшкова герой находится в некоем идеальном мире, где можно свободно предаваться творчеству, любовным радостям и дружескому веселью. Это мир, где нет особой разницы между трудом и отдыхом, – мир, идеальный в том числе и в нравственном смысле, не допускающий в себя пороков. Наиболее значимые ценности в этом мире – поэзия, искренность, любовь и дружба (см. об этом также: [Грехнев 1994: 27–79]). Именно круг друзей, при этом друзей-поэтов, образует основу целостности этого особого пространства. Тематический комплекс «уголка», мира дружбы и поэзии становится неотделимой частью дружеского послания, своеобразным мотивным ядром этой жанровой разновидности.

Одним из источников представления о дружеском союзе, противопоставленном лицемерному свету, опять-таки является «Обитель» Грессе. Во французском стихотворении создается проект «маленькой Республики», в которой будут править дружба, искренность и игра:

Dans une charmante pratique

Nous réaliserons enfin

Cette petite République

Si long-temps projettée en vain.

Une Divinité commode,

L'Amitié, sans bruit, sans éclat,

Fondera ce nouvel Etat:

La Franchise en sera le Code,

Les Jeux en seront le Sénat

… La Raison, quittant son ton rude, Prendra le ton du sentiment.

La Vertu n'y sera point prude,

L'esprit n'y sera point pedant…

[Gresset 1780: 74–75]

(Перевод: В очаровательном воплощении мы реализуем наконец идею этой маленькой Республики, так долго и тщетно проектируемую. Нестрогое божество, Дружба, без шума, без блеска создаст это новое государство: Искренность будет там Законом, Игры будут там Сенатом … Рассудок, оставив свой грубый тон, примет тон чувства. В Добродетели не останется никакого ханжества, в рассудке – никакого педантизма…)

Именно из «Обители» Грессе приходит в русскую литературу представление об особом мире дружбы, искренности, круге единомышленников, который помогает человеку сохранить себя вдали от общества5. Этот смысловой комплекс заимствуется вместе с лексемой, его обозначающей, – «уголок». «Счастливый уголок мира» («heureux coin du monde» [Gresset 1780: 75]) превращается в дружеских посланиях в «смиренный уголок» [Батюшков 1964: 135], «укромный уголок» [Пушкин 1999: 89], «мирный уголок» [Пушкин 1999: 156], «от судьбины… уголок» [Жуков- ский 1999: 193]6. В более поздних посланиях этот мотив будет несколько видоизменяться, часто в связи с конкретной жизненной основой. В послании Баратынского «Дельвигу» («Дай руку мне, товарищ добрый мой…», 1822) слова-сигналы, традиционные для дружеского эпикурейского послания («уголок», «фортуна слепая») приобретают несколько новый оттенок: в «уголке» невозможно укрыться от ударов судьбы, но дружба помогает встретить их без страха:

Дай руку мне, товарищ добрый мой, Путем одним дойдем до двери гроба И тщетно нам за грозною бедой Беду грозней пошлет судьбины злоба.

Ты помнишь ли, в какой печальный срок Впервые ты узнал мой уголок?

Ты помнишь ли, с какой судьбой суровой Боролся я, почти лишенный сил?

Я погибал: ты дух мой оживил…

… Забытые фортуною слепой,

Мы ей назло друг в друге все имели

И, дружества твердя обет святой, Бестрепетно в глаза судьбе глядели. [Баратынский 2002: 274]

Из Грессе в дружеское послание приходит также представление о философской лени ( «sage indolence» [Gresset 1780: 52] (перевод: мудрая праздность), « philosophiques loisirs » [ibid: 76] (перевод: философские досуги)). Ленивый мудрец становится устойчивым типажом: «философы-ленивцы» [Батюшков 1964: 139], «философ ленивый» [Пушкин 1999: 88], «мудрец ленивый» [там же: 109], «ленивец» [там же: 123]. При этом, по сравнению с Грессе, у которого лень была лишь результатом ухода от светских дел, в русских текстах мотив несколько углубляется и приобретает черты мировоззренческой установки. По замечанию В.А.Грехнева, «ленивец» в дружеских посланиях пушкинской поры был своеобразной антитезой классицистическому образу трудолюбивого «певца», «пчелы»: поэт-ленивец творит как гений, по велению музы, а лень – спутница беспечности, спокойствия и свободы, необходимых условий творчества [Грехнев 1994: 40–45].

У Грессе поэт готов жить в «маленькой Республике» до самой смерти, до того момента, когда парка унесет в своей ладье игры, радости и сердца друзей. И.М.Семенко отмечала в связи с этим эпизодом большую рельефность образа парок у Батюшкова, его близость к мифологическим представлениям [Семенко 1977а: 450]. Однако невозможно оставить без внимания и сам мотив смерти в «уголке», среди друзей. В «Моих пенатах» Батюшкова друзья сопровождают похороны праздничным шествием:

Когда же парки тощи

Нить жизни допрядут,

И нас в обитель нощи

Ко прадедам снесут, –

Товарищи любезны!

Не сетуйте о нас… …но вы толпами При месячных лучах Сберитесь и цветами Усейте мирный прах;

Иль бросьте на гробницы

Богов домашних лик,

Две чаши, две цевницы

С листами повилик;

И путник угадает

Без надписей златых,

Что прах тут почивает

Счастливцев молодых!

[Батюшков 1964: 141]

Это одна из вариаций темы легкой смерти среди друзей и смерти на пиру, ставшей ключевой для дружеского послания (см. об этом: [Ва-цуро 1994: 100]) ( «Для вас хочу и с вами / Я жить и умереть!» [там же: 99], «С надеждой, с утешеньем / Я встречу смерти сон» [там же: 87], «Когда же смерть нам в дверь заглянет / Звать в заточение свое, / Пусть лучше на пиру застанет, / Чем мертвыми и до нее» [Вяземский 1986: 106], «И пусть умрем мы оба / При стуке полных чаш!» [Пушкин 1999: 115]). Мотив пира и смерти на пиру, как показала М.Н.Виролайнен, получает разные интерпретации в поэтических системах авторов посланий: от пира, продолжающегося за пределы смерти, у Батюшкова до пира как способа забыть о неизбежности смерти у Жуковского [Виролайнен 2003].

Дружеское гедонистическое послание 1810-х гг. было ориентировано на создание особого мира, «уголка», доступного лишь для круга избранных друзей. В отличие от Грессе, в послании которого «маленькая Республика» – только проект, в гедонистическом послании она – идеал, воплощенный в рамках художественного сюжета. Одновременно это было и проявление «хоровой идеологии» [Грехнев 1994: 55], декларирование неких общих для дружеского круга ценностей, равно значимых как для отправителя послания, так и для его адресата.

191], «посредственность златая» [Вяземский 1986: 96].

Post-graduate Student

The Institute of the Russian Literature at Russian Academy of Science