Два полюса массовой коммуникации: провокативные жанры заботы и признания

Лингвистическая литература, посвященная речевым жанрам, насчитывает сегодня большое число источников, создание полной библиографии которых еще только предстоит, несмотря на удачные первые попытки [3; 6; 17; 20]. Можно говорить об определенного рода экспансивном поведении этой темы, которая активно осваивает новые предметные области, что свидетельствует об ее экстенсивном развитии:

риторика, психолингвистика, когнитивная лингвистика. В научном обороте встречается ряд терминов, близких по объему понятий, — жанроведение, ген-ристика и генология. В одном месте своей работы, посвящённой речевым жанрам, основоположник теории речевых жанров очень точно, как нам представляется, сформулировал, и наиболее полно охарактеризовал феномен речевых жанров в человеческом взаимодействии: «Жанры соответствуют типическим ситуациям речевого общения, типическим темам, следовательно, и некоторым типическим контактам значений слов с конкретной реальной действительностью при типических обстоятельствах» [1, с.191]. Чуть дальше в своей статье исследователь относит к признакам жанра и типическую концепцию адресата [1, с. 200]. В этих наблюдениях скрыты зачатки сегодняшних коммуникативной, когнитивной, собственно лингвистической, лингвогольтурологи-ческой и, по-видимому, в будущем многих других осей координат проблемного пространства речевого жанра. Эмфатическое указание на категорию типического определяет категориальный онтологический характер этого явления и широту его экстраполирования. Так, в психолингвистике часто выстраивается прямая взаимосвязь речевых жанров с когнитивной сферой человека: «Они присутствуют в сознании языковой личности в виде готовых сценариев, фреймов, влияющих на процесс разворачивания мысли в слово» [12, с. 41] и ставится проблема описания жанровой компетенции языковой личности.

Представим наш взгляд на состав онтологически присущих речевому жанру признаков. Речевой жанр —это типическая текстовая (надъязыковая по своей сути) организация, с помощью которой люди формируют (создают) и передают собственный жизненный опыт общения в данном языковом коллективе и воспринимают чужой опыт. Речевой жанр — единственная форма существования языка, основная единица усвоения языка и «вербальное оформление типичной ситуации социального взаимодействия людей» [11, с. 115]. Это основная форма речевого общения и организации индивидуального сознания, более того, «речевое мышление имеет принципиально жанровую природу» [12, с. 41]. Нам представляется, что речевые жанры носят очевидно переходный характер и способны синтезировать явления языка, речи и речевой деятельности.

Богатый материал живого общения, его симупя- ции в текстах массовой коммуникации, а также в произведениях ^художественной литературы демонстрируют распространение и коммуникативную практику— узус—особых речевых жанров, которые оказывают в общении регулярное воздействие на поведение и эмоциональное состояние реципиента, обладают программируемым и прогнозируемым эффектом.

Предметом нашего специального интереса в данной статье стали закономерные вопросы интенсификации речежанровой проблематики, в частности, когда мы говорим о речевых жанрах, перлоку-тивный эффект которых фиксируется в результате завершения отдельной ситуации общения и носит характер регулярно повторяющегося явления. Представляемые нами здесь речевые жанры способны вызывать у реципиента прогнозируемую эмоциональную реакцию, их суть заключается в том, что они инициируют у адресата психическое состояние, аналогичное демонстрируемому со стороны адресанта состоянию. Это позволяет нам предположить существование особого рода целей, соответствующих намерению подразумевания у говорящего и репрезентирующих эмоциональное состояние говорящего, ретранслирующих его собеседнику и тем самым заражающих им адресата, оказывая воздействие на его эмоциональную и когнитивную психические сферы. Зафиксированные в художественной литературе и современной речевой практике на основе анализа большого объема текстов массовой коммуникации, включая рекламные тексты, и частотность, и очевидная повторяемость этих жанров свидетельствуют о существовании в данной культуре системы речевых жанров, которые мы предлагаем называть провокативными (от лат provoco — «вызывать, побуждать»). Эти жанры допускают высокую степень конвенционально сти средств выражения.

Системный характер описываемого нами явления носит очевидно жанровый характер. Провокатив-ные жанры обладают устойчивыми и отчетливо выраженными представлениями об адресанте и адресате провокативного общения. Мы выделили две концептуальные сферы, которые организуют две самодостаточные стратегии «внутрижанрового речевого поведения» (термин К. Ф. Седова) [ 11, с. 117] провоцирования, — сферу адресанта и сферу адресата. Акцентирование того или иного из двух участников общения оформляет отдельную провокативную стратегию — признание или заботу, — образы участников интеракции, ожидания, связанные, в первую очередь, с их психологическими ролями. Частотный характер провокативных жанров позволяет вычленить и реконструировать их номенклатуру и системную организацию. Наши наблюдения над провокативными жанрами и их ролью в массовой коммуникации созвучны представлениям Жана Бодрийяра о системе общественных отношений в условиях общества потребления — о сети так называемых «персонализирован ных» коммуникаций, «которые заполняют повседневность потребления» [2, с. 205]. Суть таких коммуникаций, по мнению ученого, заключается в «непрерывном потреблении заботы, искренности и теплоты».

Содержанием провокативных жанров является непрямое сообщение о реальном или имитируемом внутреннем состоянии говорящего. Суть такого сообщения заключается в том, что его коммуникативный смысл не тождественен его речевой форме. Обмен информацией в условиях провокативного общения носит косвенный характер и вызывает сильнейший эмоциональный отклик у общающихся (именно этот отклик неизменно фиксируется в произведениях художественной литературы и подтверждается наблюдениями над «живой» речевой практикой), он обусловливает предсказуемость и программируемость перлокутивного эффекта в про-вокативном общении. Логически последовательность формирования психологического содержания провокативных жанров может быть представлена состоящей из следующих «звеньев»: потребность — интенциональное состояние — намерение репрезентировать (продемонстрировать) интенциональное состояние (намерение подразумевания) — коммуникативное намерение (иллокутивная цель).

Провокативный жанр заботы

Именно забота выступает в качестве глубинного онтологического признака массовой коммуникации в условиях потребительского общества. Она оказывается, по тонкому замечанию Жана Бодрийяра, «даже более жизненно важной для индивида, чем биологически необходимое питание» [2, с. 205]. «Мистика заботы» (Жан Бодрийяр) объясняется ее жанровой природой.

Высокой, как показывают наши наблюдения, способностью оказывать провокативное воздействие на собеседника (провокативностью) обладает провокативный жанр заботы—речевой жанр, в котором говорящий акцентирует сферу адресата,именно эта сфера выступает предметом речи в жанрах данной стратегии провокативного поведения.

Одно из значений слова «забота», зафиксированное в Словаре русского языка, — «внимание к потребностям, нуждам кого-либо, попечение о ком-либо» [13, с. 943]. С. И. Ожегов дал свое определение: «Забота — 1) мысль или деятельность, направленная к благополучию кого-, чего-нибудь; 2) внимание, попечение, уход» [8, с. 249]. Сопоставление данных словарных статей позволяет заметить, что в основу концептуальной области заботы кладется вполне определённое интенциональное состояние говорящего — «желание» добра другому человеку, «мысль» о благополучии другого; это интенциональное состояние определяет условия выполнимости провокативного жанра: даже в случае имитации заботы в речевом поведении объекту заботы должны быть представлены знаки-символы такого «положи- тельного» отношения к нему. Позитивная оценка действий субъекта заботы, заложенная в лексическом значении слова «забота», формирует вполне определённые психологические ожидания реципиента. Представление о заботе в сознании рядового носителя языка окрашено положительно, способно вызывать доверие адресата, способно «усыпить» его бдительность и тем самым упрощает провокативное воздействие.

Провокативный жанр заботы носит комплексный характер и, в соответствии с классификацией М. Ю. Федосюка [17], должен быть признан комплексным, т. е. членимым на меньшие по объему составные части. Итак, комплексным провокатив-ным жанром заботы мы предлагаем называть такой косвенный речевой жанр, с помощью которого говорящий демонстрирует внимание к внутреннему миру собеседника (к его мыслям, желаниям, настроению), к его внешнему облику и социально-психологическому статусу; это призвано выступать свидетельством позитивного психологического отношения говорящего к объекту заботы. Этот жанр используется с перлокутивной целью вызвать в собеседнике ответное аналогичное состояние, в частности изменить самооценку собеседника и, как следствие этого, сбалансировать реальные или имитируемые психологические состояния собеседников.

Глубинное философское понимание заботы как социально-культурного феномена представлено Мишелем Фуко в курсе лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1981 году [19]. Фуко определил центральную концепцию субъекта и истины в западной античности как сига sui («забота о себе») и считал при этом, что «самопознание есть лишь частный случай заботы о себе, лишь её конкретное применение» [19, с. 284]. Философ даёт подробное описание аспектов заботы / epimeleia [19, с. 285]: 1) она представляет собой некое отношение к самому себе, к другим, ко всему на свете; 2) подразумевает переключение взгляда, перенесение его с внешнего, окружающего мира на самого себя; 3) всегда означает определённый образ действий, осуществляемый субъектом по отношению к самому себе, с помощью которого он проявляет заботу о самом себе, изменяет, очищает, преобразует и преображает себя. «Забота о себе» во вневременном контексте, по мнению Фуко, «вообще является основой рационального поведения в любой форме активной жизни, стремящейся отвечать принципу духовной рациональности» . Глобальную теорию заботы о себе можно найти в платоновском диалоге «Алкивиад», в котором Платон усматривает непосредственную связь попечения и заботы о себе с осуществлением власти: облечённый властью человек обязан проявлять заботу о самом себе с тем, чтобы стать способным управлять другими людьми и полисом; следовательно, забота о себе должна превратиться в искусство (в сократовском пони мании тёууц, как «мастерство», «ремесло»), умение, которое позволило бы одному человеку руководить другими [19, с. 289]. «Забота о себе» как самореализация субъекта предполагает «новую этику в вербальных отношениях с другими людьми» [19, с. 291]. «Субъектом всей этой телесной, инструментальной, языковой деятельности, — пишет Фуко, — является душа, использующая язык, инструменты и тело» [19, с. 290]. Платоновская «душа-субъект» представляет собой «страсть трансцендентного характера, которую испытывает субъект ко всему, что его окружает, к объектам, находящимся в его распоряжении, а также к другим людям, с которыми он вступает в отношения, к своему телу и, наконец, к самому себе». Исследователь отмечает временной период, в рамках которого произошёл онтологический разрыв между заботой о себе и заботой о других и забота о себе превратилась в самоцель, — I—II вв. н. э., когда человек стал проявлять заботу о себе для самого себя и именно в это время забота о себе стала получать вознаграждение [19, с. 298]. Выдающийся американский психолог и психотерапевт, основатель гуманистической психологии, теоретический и идейный лидер её экзистенциалистской ветви, Ролло Риз Мэй считает заботу разновидностью силы, применяемой для другого, и связывает её с искусством управлять государством, группой и проявлением любви родителей к ребёнку. Ключевое понятие своей концепции — силу — он определяет как «способность производить или предотвращать изменения» [7, с. 114].

Формулой, представляющей интенциональное состояние говорящего в провокативном жанре заботы, можно признать следующую: «Я забочусь», — которая, хотя и не относится к разряду⁷ формул «иллокутивного самоубийства», используется в общении часто не в прямом значении, а как упрёк, выражение негативной оценки поведения собеседника («я о тебе забочусь [«а ты этого не ценишь»] »), или в качестве метакомментария говорящего с целью предотвратить неверную интерпретацию своих действий или слов со стороны адресата («я о тебе забочусь [«не истолкуй мои намерения неправильно»]). Провокативный (полиинтенциональный по своей природе) характер заботы очень чутко улавливают дети, которые нередко воспринимают родительское попечение-заботу как насилие над собственной личностью, независимо оттого, насколько чётко они осознают степень искренности скрывающихся за заботой родительских чувств (а). Провоцирование в качестве каузации и эвокации определённого психического состояния у реципиента однозначно квалифицируется как стремление провоцирующего оказать влияние на другого человека, воздействовать на его психику—вне зависимости от того, положительное это воздействие или отрицательное.

Номенклатура комплексного провокативного жанра заботы относительно богата: по данным комплексного анализа текстов массовой информации

[14; 15], ее составляют следующие элементарные жанры: совет, вопрос, нотация, укор.

Элементарный провокативный жанр совета— доброжелательная рекомендация адресату в отношении его поведения, отдельного поступка, действий или отношений с окружающими и внешним миром. В пресуппозиции высказываний, относящихся к этому жанру, лежит указание на необязательность следования этой рекомендации, признание за адресатом права самостоятельно принимать решение: говорящий позиционирует себя, таким образом, как наблюдателя, который испытывает к адресату симпатию (в той или иной степени), но не имеет очевидных личных выгод в результате выбора собеседника. К общепринятым допущениям относится также то, что говорящий бескорыстно или по крайней мере без видимой выгоды для себя предлагает тот или иной совет (в этом отличие совета, например, от просьбы, высказывая которую, говорящий демонстрирует ту или иную степень собственной заинтересованности в её результате). В качестве отличительного лингвистического признака этого жанра можно указать на его преимущественно акциональный характер и использование глагольных форм императива 2 лица единственного (3; 7; 10; 14; 19; 20) или множественного (5; 22; 24; 25) числа с соответствующими личными местоимениями. Как справедливо писал Жан Бодрийяр, «без этого добавления персонализован-ного «вы» к простому предмету, без этой тотальной идеологии личной услуги потребление не было бы самим собой» [2, с. 203].

В форме вопроса, в качестве провокатив-ного жанра входящего в номенклатуру заботы, скрыто высказывание иного логического типа и, соответственно, другого коммуникативного содержания: приглашение к разговору (1; 23), удивление (12), досада (16), ирония (21), жалоба (32) и т. д. Вопросительная интонация в устной речи и соответствующий концевой пунктуационный знак в письменной, а также характерные вопросительные местоимения выступают в качестве лингвистических признаков данного жанра.

Нотация как один из элементов заботы представляет собой поучение, содержащее стремление говорящего обратить внимание адресата на эталонное и желаемое (в рамках социума или отдельной ситуации социальной коммуникации) поведение и одновременно рекомендацию в отношении такого поведения. В пресуппозиции высказываний этого вида скрыта отрицательная оценка предыдущих действий или всего поведения реципиента. На формальном уровне признаками высказываний, которые можно отнести к этому жанру, являются предикативы со значением долженствования, необходимости (17), модальные частицы (7), глаголы в изъявительном наклонении в форме 3 лица (17; 18; 29; 30; 33).

В составе комплексного провокативного жанра заботы встречается элементарный жанр укора— открыто выраженная негативная оценка поведения или действий адресата. В языковом плане укор может быть представлен глаголами в изъявительном наклонении в формах 2 лица (9; 27) или прошедшего времени(8; 13; 15), именной частью составного сказуемого (11), прямой речью (15).

(а)

ОТЕЦ: Ты что такой кислый? (1)

СЫН: Да так, делать ничего не хочется . (2)

ОТЕЦ: Пойди погуляй, погода какая хорошая.

СЫН: Нет, гулять не хочу . (4)

ОТЕЦ: Ну, позвони Мише, сыграйте в шахматы. (5)

СЫН: В шахматы надоело, да и Мишка сегодня занят. (6)

ОТЕЦ: Возьми в конце концов книжку! (7)

СЫН: Даладно, пап, чего ты привязался ! (8) Не понимаешь ты меня! (9) (Уходит в другую комнату, закрывает дверь.)

(Ю.Б.Гиппенрейтер, «Общаться с ребёнком.

Как?»)

(Ь)

— Не сули, смотри, ничего. (10) А то ты, вы-пимши, слабый . (11)

— Я-то слабый? (12) — Пете слегка не понравилось, что он бывает слабый.

— А у Маковкиных-то в прошлом году — помнишь? (13) — Лялька опять просыпает горсть бобов — смеётся. — отливали -то... (13а)

— Та-а...

— Не сули ей никакого шиферу! (14) А то она сама же разнесёт потом: «Мне Петя шиферу посулил !» (1.5)

—Дану, что я? (16)

(В.Шукшин, «Петя»)

(с)

— Нельзя думать только о себе... Только себя любить. Только себя жалеть. Иначе нарушится центровка. (17)

— Что нарушится? — спросила Алла.

— Всё нарушится. Во всей Солнечной системе. Вы не имеете права! (18)

(В. Токарева, «Центровка»)

(d)

Впереди шла и яростно ссорилась молодая, пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати. На нём были круглая спортивная шапочка и тяжёлые ботинки горнолыжника. На ней — чёрная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая, руки к самому его лицу. Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошёл в одних нос- кох по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.

—Антон! —• взвизгнула девушка. — Надень ботинки! (19)

Но он шёл как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.

— Ну и чёрт с тобой! —Девушка перебежала на другую сторону улицы.

Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.

—Антон... — тихо окликнула Лена.

Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.

— Надень ботинки, (20) — тихо попросила Лена.

(В. Токарева, «Антон, надень ботинки!»)

(е)

Профессор скрестил на груди руки и изобразил на лице великую досаду и оттого, что князь Игорь попал в плен, и оттого, главным образом, что разговор об этом получился очень уж глупым. Издевательского тонау него не получилось — он действительно злился и досадовал, что вовлёк себя и парня в эту школьную игру. Странное депо, но он сочувствовал парню и потому злился на него ещё больше.

— Ах, досада какая! Как же это он попал в плен?! (21)

— Ставьте мне что положено, и не мучайтесь . (22) — Студент сказал это резким, решительным тоном. И встал.

На профессора тон этот подействовал успокаивающе. Он сел. Парень ему нравился.

—Давайте говорить о князе Игоре. Как он там себя чувствовал? (23) Сядьте, во-первых. (24)

Студент остался стоять.

— Ставьте мне двойку. (25)

(В.Шукшин, «Экзамен»)

— М-м. Смотри, как ты питаешься ! (27) Попробуй «Активна» от Данон. (28) «Активна» содержит уникальные бактерии и способствует регуляции и естественному очищению организма. (29) И всё будет в порядке, как у меня.

— «Активна» действует изнутри. (30) Результат налицо. (31)

(g)

— Ну когда же я вырасту? (32)

— Любой педиатр скажет вам, что в период интенсивного роста вашему ребёнку необходим кальций, поэтому Nesquik содержит кальций. (33) Готовые завтраки Nestle с кальцием. (34) Расти большим и сильным. (35)

(К)

— Принесло кого-то! (36) — сказала Парамонова, страшно обрадованная тем, что кто-то пришел.

(Т. Устинова, «Дом-фантом в приданое»)

Пример комплексного провокативного жанра заботы можно встретить в речи доктора Вернера, обращённой к Печорину перед его дуэлью с Грушницким (i). Демонстрируемая забота объясняется искренним стремлением Вернера принять участие в судьбе Печорина, который так характеризовал его в своём журнале: «Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием (...)».

Вернер по-настоящему заботится о человеке, который может умереть в следующую минуту, — он внимателен к потребностям того, кого считает своим другом. Правда, делает он это робко, как умеет, скрывая свои благородные намерения за формой вопроса — провокативного вопроса: на первый взгляд, Вернер спрашивает Печорина, выполнил ли он необходимые в данной ситуации формальности, написал ли завещание, а на самом деле его волнует психологическое состояние друга. Именно этот подтекст уловил чуткий Григорий Александрович.

«)

— Написали ли вы своё завещание? — вдруг спросил Вернер.

—Нет.

— А если будете убиты?..

— Наследники отыщутся сами.

— Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать своё последнее прости?..

Я покачал головой.

— Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..

—Хотите ли, доктор, ■— отвечал я ему, — чтоб я раскрыл вам мою душу?

(М.Ю.Лермонтов, «Княжна Мери»)

В рассказе В. Шукшина «Петя» (Ь) психологически очень точно показано, что такое забота и как она выражается в речевом поведении персонажей. Главная догадка о психологической сути заботы вложена в уста рассказчика как разгадка-объяснение наблюдаемых отношений между мужем и женой: «А меня вдруг пронизала догадка: да ведь любит она его, Лялька-то. Петю-то. Любит. Какого я дьявола гадаю сижу: любит! Вот так: и виды видала, и любит. И гордится, и хвастает—всё потому, что -— любит». В этих словах раскрывается основная формула речевого общения персонажей—перлокутивная формула: «я люблю и вызываю любовь в другом». Шукшин обращает внимание и на некоторые способы выражения этого состояния — «и гордится, и хвастает». «Догадка» автора позволяет нам рассмотреть описанное им речевое общение персонажей как провокативное. Хотя ретрансляция интенционального состояния была адресована не самому рассказчику, но именно он уловил и вербализовал его — мы можем представить это как достигнутый перлокутивный эффект и обосновать перлокутивную цель общения.

Провокативный жанр признания

Как показывает наше исследование текстов массовой коммуникации [15], самым распространенным провокативным жанром является признание — речевой жанр, в котором акцентируется сфераадр-е с а н т а. В словаре С. И. Ожегова слово «признание» имеет следующее значение: «открыто объявить, признать что-нибудь, касающееся себя» [8, с. 581]. Исследователь М. Я. Гловинская, изучив группу глаголов, в состав которой, кроме «признать» и «признаваться», входят также «виниться», «исповедоваться», «каяться», «открываться», «поверять» (тайну), отметила, что «все глаголы этой группы обозначают ситуации, когда человек говорит о том, о чём обычно он умалчивает или говорит неохотно» [4, с. 170], а в пресуппозиции глаголов «признаваться» и «признавать» «имеется указание на некоторое усилие, которое говорящий должен сделать над собой, чтобы осуществить речевой акт» [4, с. 171]. Признание требует специальных волевых усилий со стороны говорящего, предпринимаемых с целью открыть нечто, не предназначенное изначально для информирования постороннего человека, но произносимое в силу особого отношения к нему (следовательно, психологический статус собеседника, которому говорящий доверяет нечто, в силу понятных из конситуа-ции причин повышается). В пресуппозиции глагола «признаваться» лежит информация об особом благоволении, доверии к собеседнику, что определённо предназначено для распознавания и призвано, no-видимому, заставить адресата принять ответственность за оказываемое доверие и выстраивать своё дальнейшее поведение с учётом этого — такая интенция оценивается нами как провокативная, оказывающая воздействие на эмоциональную сферу реципиента и навязывающая ему программируемую поведенческую реакцию. Мощный интенциональный импульс, заложенный в глаголах этого типа, отмечает и М. Я. Гловинская, которая пишет, что причиной, по которой человек говорит о себе правду, «является внутренняя потребность, этого требует от него его совесть, которой он не может сопротивляться» [4, с. 171]. Верным, на наш взгляд, также является замечание исследователя о том, что в качестве пресуппозиции данные глаголы имеют «плохой поступок, свойство или поведение субъекта речевого акта»: говорящий негативно оценивает свой прошлый опыт, открыто признаёт это и тем самым винится (извиняется) перед собеседником, предлагая (навязывая) ему психологическую роль судьи, от воли которого мно гое зависит в жизни говорящего. Такая психологическая позиция говорящего свидетельствует о намеренном принижении им собственного психологического и, следовательно, социального статуса и ситуативно обусловленном повышении соответствующего статуса собеседника.

Философским прозрением психологической природы признания как культурно-речевого феномена являются размышления М. М. Бахтина об исповеди. М. М. Бахтин понимал исповедь как событие «взаимодействия и взаимозависимости сознаний» [1, с. 362]. Провокативное общение в условиях исповеди возникает как поразительной силы откровение. Участники этого «действа» открыто выражают свои мысли и делятся своими чувствами, но всё общение происходит вокруг проблемы их идентичности — никто не хочет уступать, руководствуясь своим собственным представлением о себе и о своём собеседнике. Провокативный дискурс типологически нужно отнести к разновидности исповеди, как её понимал (вслед за Ф. М. Достоевским) М. М. Бахтин: человек в общении с другим человеком, в присутствии другого человека создаёт химеры — додумывает за кого-то образы ситуаций, образ себя самого, образ представлений о себе — и претендует на их признание (верификацию). «Мир населён созданными образами других людей (это — мир других, и в этот мир пришёл я), — реконструировал М.М.Бахтин механизм исповедальности, — среди них есть и образы я в образах других людей» [1, с. 72]. Человеку Бахтин отказывает в самодостаточности, смысл жизни человека — в другом: «Быть — значит о б щ а т ь с я. [...] Быть — значит быть для другого и через него для себя. У человека нет внутренней суверенной территории, он весь и всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотритвглазадругому или глаза-мидругого» [1, с. 344]. Другой отечественный философ и публипцст отметил и описал аналогичное явление с ярко выраженным провокативным характером: «хороший признак о себе рассказывать: значит, человек сочувствует, чувствует в окружающих братьев себе. Рассказ другому есть выражение расположения другому» [10, с. 69]. Эти наблюдения как нельзя лучше демонстрируют провокативность признания — рассказа о себе, своих чувствах, надеждах, переживаниях, опыте.

Комплексный характер провокативного жанра признания проявляется в структуре элементарных провокативных жанров, первым из которых нами рассматривается жанр собственно признания. В качестве самостоятельного жанра признание — это откровенное сообщение о внутреннем состоянии говорящего, его намерениях, желаниях, чувствах. В качестве лингвистических признаков в данном жанре можно указать на глагольные формы в сочетании с реально присутствующими или подразумеваемыми местоимениями первого лица (4), без-

В. Н. Степанов личные птаголы (2), адьектив в позиции квалифика-тивной ремы высказывания (39 а, в; 49).

Следующим элементарным провокативным жанром является жалоба—сообщение о внутреннем состоянии говорящего, которое причиняет ему боль, вред, таит угрозу (26).

С помощью провокативного жанра сентенции выражается обобщенный социальный опыт человека, утверждается универсальный характер этого опыта. Показателем этого жанра выступают обобщенно-личные предложения (38; 39 б), неопределенно-личные предложения (37), глаголы в безличной форме (40), глаголы несовершенного виды со значением результата (41).

Таким уступают дорогу. (37) MITSUBISHI PAJERO exclusive.

(k)

Чувствуешь, что живёшь . (38) Efes Pilsner.

(I)

Discreet от Alldays. Такая тонкая (39а), что её совсем не чувствуешь (396), и к тому же такая недорогая . (39в)

(т)

Иногда нам кажется (40), что покой никогда не наступит. Но проходит время — и всё становится на свои места. (41) Ярпиво. (42) Больше позитива.

В основе провокативного жанра представления лежит информирование о собственном имени, социальном статусе или других характеристиках говорящего (43).

(и)

Я—Ваша карта. (43) Электронная карта «Яр-соцбанка». (44)

Вдемонстративесодержится указание на тот или иной компонент актуальной коммуникативной ситуации как результат или процесс восприятия говорящим. Наиболее типичными знаками-демон-стративами являются слова, которые относятся к классу эгоцентрических и связаны с координатами «я—здесь — сейчас» [16, с. 386-387]: ^указательные местоимения «это», «то» (45; 48); личные местоимения «я», «мы», «ты», «вы», «он», «она», «они» (46); притяжательные местоимения (г); наречия времени и места «теперь», «тогда», «там», «здесь», «сегодня», «завтра» (47). Эти слова могут быть опущены и легко восстанавливаются из контекста (44; 50).

Это — удовольствие. (45) «Chesterfield».

Мы за бедных. Мы за русских. (46) ЛДПР.

Диваны — тут. (47)

(г)

Это — моя рука. Это — её рука. Это — моя нога. Это — её нога. Это—моя спина. Это — её... (48) Мы такие разные, и всё-таки вместе. (49) Пиво «Доктор Дизель». (50) '

Наблюдения над речевой практикой в условиях массовой коммуникации позволяют отметить популярность провокативных жанров. Например, отказ пассажира предъявить проездной билет по требованию кондуктора нередко мотивируется в высказывании, которое легко идентифицируется как провока-тивный жанр признания: «Я сейчас выхожу» (намерение), или «У меня нет» (состояние), или «У меня нет денег» (состояние). Свойственная признанию исповедальность призвана (насколько позволяет это предположить наш материал) обезоружить контрагента. Потенциальные реакции кондуктора демонстрируют практически весь спектр провокативных жанров: «Что значит — выхожу?» (вопрос / скрытый упрек), «Я сейчас остановлю автобус» (признание), «Предъявите билет» (требование / приказ), «Надо предъявлять билет» (нотация), «Нечего садиться без денег» (нотация), «Ходите пешком» (совет), «Сидите дома» (совет), «Ездят тут всякие» (сентенция) и пр.

Провокативные жанры в рамках одной стратегии или разных сами могут вступать в отношения интерференции, когда в форме одного провокативного жанра выражается значение другого.

В (s) использован провокативный жанр укора (в разных формах — вопроса, жалобы, совета). Пафос супруги направлен в адрес третьих лиц, тех, кто не прочь воспользоваться «простотой» мужа, к ним же относится и оскорбление «сволочи». Высказывание обладает подтекстом, в рамках которого укор направлен в адрес самого супруга за его «простоту» — это качество, как можно понять из контекста, женщина считает «плохим» и достойным порицания: «Ты вот какой-то... Петя <.. .> Ты уж какой-то очень добрый. И для всех ты готов всё достать, всё сделать. В лепёшку готов расшибиться!» Многозначный по своей природе речевой жанр укора, как отмечает М. Ю. Федосюк, «передаёт как минимум два сообщения» — не только негативную оценку того, что сделал адресат, но и определённого рода разочарование по поводу того, что говорящий ожидал чего-то другого от него, но эти ожидания не оправдались [17, с. 116]. Этот жанр способен генерировать смыслы в широком вербальном контек- сте, «подавлять» актуальный смысл других речевых жанров, интерферировать с ними и доминировать над жанровым континуумом, приобретая вследствие этого самостоятельный комплексный характер.

Писатель не удержался от иронии по поводу такой «доброты» персонажа. Смысл речевого поведения женщины можно интерпретировать как скрытый совет-укор: «не будь таким!» («Ты будь маленько.. . это...»). Провокативной следует признать цель всего взаимодействия — «сделать с помощью слов так, чтобы адресат начал думать или делать то, что говорящий считает правильным» [4, с. 185]. А для потенциальных зрителей — другой совет-ук-о р, цель которого — вызвать у адресата чувство страха от угрозы действий со стороны третьих лиц и одновременно вдохновить его своей поддержкой: ‘не троньте!’ — полиадресная коммуникация, на её внешнем уровне — жалоба (сообщение о негативно оцениваемых действиях третьего лица с целью вызвать у собеседника согласие с выраженной оценкой): «Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются... Сволочи!» Все сообщения направлены на координацию действий мужа и предотвращение ошибок в его социальном поведении, поскольку, как пишет М. Я. Гловинская, советы вводят «представление о возможном будущем действии адресата» [4, с. 184], «все «угрозы» являются оказанием давления на адресата» [там же: 187]. При этом необходимо отметить, что в основе всех этих элементарных речевых жанров лежит ретранслируемое интенциональное состояние — вера в то, что адресат способен всё сделать правильно (т. е. так, как считает правильным говорящий), и эта вера призвана обнадёжить и «окрылить» адресата, придать ему силы в его стремлении следовать «поучениям» говорящего.

(s)

Лялька прямо взвилась. Чуть из окна не вывалилась.

— Ты вот какой-то... (укор) Петя, ты пошто такой естъ-то? Неужель ты людей не знаешь? (вопрос / укор) Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются... (жалоба / укор) Сволочи! (оскорбление) Ты будь маленько... это... (совет) Ты уж какой-то очень добрый, (укор) И для всех ты готов всё достать, всё сделать. В лепёшку готов расшибиться! (укор) А они потом нос воротют, сволочи, (жалоба / укор, оскорбление) Ты думаешь, ты им в добро войдёшь? Нака!.. (вопрос / укор)

Петя принахмурился, отвернул голову... Вроде виноват. Виноват: добр без меры, без разбора. Глупо добр, а людишки этим пользуются. Вроде он всё понимает, но...

— И обо всех у тебя душа болит, обо всех! (комплимент) Об себе только не болит, (укор) На кой они тебе чёрт нужны? (вопрос /укор) Гляди- ка, ночи мужик не спит — думает, думает!., (укор) — Лялька поддала в голосе — это тем, кто во дворе, кто может слышать. — Весь прямо извёлся, извёлся мужик, а они... Гляди-ка чё естъ-то!.. (жалоба / укор)

(В. Шукшин, «Петька»)

Еще одной отличительной особенностью про-вокативных жанров является интерференция интенциональных состояний и возможность выражать в одной речевой формуле противоположные состояния — толерантности или интолерантности. Актуализации интенционального состояния происходит в условиях вербального контекста и коммуникативной ситуации, как, например, в (d) показателями интолерантного (ближайший синоним — «нетерпимого») по отношению к собеседнику выступают следующие наблюдения автора над коммуникативным поведением общающихся и ситуацией в целом: персонажи «яростно ссорились», «девчонка что-то выговаривала», «взвизгнула девушка», «девушка перебежала на другую сторону». Сигналами толерантного состояния являются комментарии наблюдателя с наименованиями речевых действий: «тихо окликнула», «тихо попросила». В (h), наоборот, толерантное по своей природе состояние радости (героиня, по словам автора, «страшно обрадованная») выражается в стилистически сниженном высказывании, которое характерно для выражения противоположного состояния: «Принесло кого-то!».

Интерференция коммуникативных смыслов, способных мотивировать речевое поведение коммуникантов, выступает третьей по важности характеристикой провокативного общения. Интеракция предлагает общающимся часто не просто альтернативу, но множественность выбора интерпретации слов собеседника, оставляя за каждым свободное право выбора такого понимания, которое станет коммуникативным стимулом и инициирует новый виток взаимодействия. Реакция адресата убедительно доказывает, что в условиях провокативного поведения человек поступает так, как ему выгодно или удобно в данный момент (t).

(О

Смоленский стоял возле дома престарелых и смотрел перед собой. Надя бежала по полю в высокой траве. Она подбежала к Смоленскому, и он увидел, что не нравится ей.

— Здрасъте вам, — поздоровалась Надя.

— А ко мне сегодня две курсантки приставали, — зачем-то наврал Смоленский.

— Подумаешь! — с пренебрежением сказала Надя. — А меня знаешь кто кадрил? Наследный принц Нигерии! Не веришь?

Смоленский пожал плечами. Он знал, что Нигерия —республика и нет там никакого наследного принца. Но тем не менее Смоленский сразу пове- рил: на месте всех королей и принцев он тоже кадрил бы только Надю и больше никого.

(Виктория Токарева, «Пропади оно пропадом»)

В данном примере необходимо особо отметить внесознательный характер провоцирования: персонаж отметил, что не нравится Наде, но соврал неосознанно, поддавшись порыву, — «зачем-то наврал»; знал, что никакого наследного принца, о котором упоминала девушка, в Нигерии быть не может, но «сразу поверил», и обосновал тут же: «на месте всех королей и принцев он тоже «кадрил» бы только Надю и больше никого». Признание делается о действиях третьих лиц, не существующих на самом деле.

Рассмотренные в данной статье речевые жанры, с одной стороны, способны вызывать программируемый эффект, который имеет четко выраженный регулярный характер (следствиями оного выступают прогнозируемость и программируемость), — перлокутивный эффект. С другой—набор и системная организация провокативных жанров свидетельствуют об их очевидной конвенциональной природе, принадлежности к речевому узусу данной культуры. Эти наблюдения позволяют нам поставить знак тождества между конвенциональностью и перлоку-тивностью в случае провокативных жанров. По-ви-димому, своевременной в этой связи была бы научная дискуссия о точности утверждения Остина, который писал: «перлокутивные же действия не конвенциональны» [9, с. 103].

Форма непрямой коммуникации и в целом косвенный характер сообщений в этих жанрах, их интенциональная природа и возникающая как результат интеракции сбалансированность интенциональных состояний коммуникантов свидетельствуют, с нашей точки зрения, о том, что провокативные интенции в принципе поддаются отслеживанию и вычленению в дискурсе, они допускают диагностику и нейтрализацию нежелательного состояния, в частности, в рамках психотерапевтического общения и в условиях массовой коммуникации.

Не менее интересным нам представляется и вывод более широкого гуманитарного масштаба. В частности, наше исследование речежанровой структуры в текстах массовой коммуникации подтверждает мысль Жана Бодрийяра о том, что сущность институционализации современного типа общества — общества потребления — составляет непрерывное потребление «заботы, искренности и теплоты» [2, с. 205]. В контексте предпринятого нами исследования следует признать, что провокативные жанры заботы и признания выступают «знаками человеческой теплоты», потребление которых цементирует социальную коммуникацию. Каждый случай использования заботы и признания, а также их интерференция в массовой коммуникации «смазывают» общественные отношения. Провокативные жанры признания и заботы мы предлагаем рассматривать в качестве механизмов интеграции массового сознания.