Две Монголии: особенность средневековых идентификационных практик

Задача данной публикации — показать механизм идентификации у монголов средневековья и продемонстрировать наличие нескольких ее уровней. В статье восстанавливаются идентификационные практики, которые в средневековых источниках фигурируют как значимые; предлагается сравнительно-сопоставительный анализ этнонимов/политонимов, известных в разных языках в различных формах, и выявляется характер взаимоотношений между ними; выделяются конкретные идентификационные коды, маркировавшие одну общность и конструировавшие социокультурное и геополитическое пространство в указанном регионе до Чингис-хана и в его эпоху.

Имя монгол было операциональным понятием и отражало политическую реальность. Им моделировались разные общности, проживавшие на двух удаленных друг от друга территориях: одна — в бассейне р. Аргунь, другая в так называемом Трехречье Онона, Керулена и Толы, где и началось формирование Монгольской империи. Ее идентификационным практикам в статье уделено наибольшее внимание. Высокая степень этнической и политической гетерогенности Монгольского улуса определяла сосуществование в сознании его членов с общим именем «монгол» одновременно как этнических ценностей, так и представлений о принадлежности к единой общности иного уровня — политии или конфедерации разных народов. Такое сосуществование соответствует полисемантичности знаков традиционной культуры (один знак — разные смыслы). Вновь образованная полития представляла собой многокомпонентное сообщество, в котором лидирующее положение занимал клан монгол , что и стало основанием говорить обо всех монголах (монгольский источник) и о Великом монгольском улусе (китайские источники) или о Великой Монголии.

Татьяна Дмитриевна Скрынникова, главный научный сотрудник Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, Улан-Удэ.

Изучение идентификационных практик средневековых монголов позволяет выделить разные уровни идентификации: гентиль-ный ¹, социальный, этнический, потестарно-политический. Правда, первый уровень восстанавливается лишь на основании косвенных данных. В «Сокровенном сказании монголов» ² нет его эксплицитного выражения, зато явно выражены уровни этнический и потестар-но-политический. Об этом свидетельствует обозначение термином монгол , во-первых, гетерогенного союза этнических групп, во-вторых, политии, являвшейся конфедерацией групп разного уровня: родов, племен, союзов. Данная надэтническая потестарно-полити-ческая структура сложилась у монголов ко времени их выхода из Приамурья.

В статье специальное внимание уделяется проблеме идентификации средневековых монголов, расселившихся на двух территориях. Первая территория расселения — по рекам Аргунь и Амур; проживавшие на ней монголы назывались usutu mongyol ( водные монголы ). Вторая территория — это Трехречье Онона, Керулена и Толы; оно обозначалось как «Великое Монгольское государство» ( Yeke Mongyol ulus ). В идентификационной практике в дополнение к упоминаемому выше денотату yeke («великая») в наименовании страны для различения монголов этой территории от монголов прародины использовался еще один идентификационный маркер — мэн-да («монголо-татары»). Причем термин мэн-да являлся символом не только внешней идентификации, но и самоидентификации, в то же время он был необходимым инструментом внешней политики в этом регионе.

Вопрос о Yeke mongyol ulus так или иначе затрагивается в большинстве монголоведческих исследований, связанных с этногенезом, политогенезом и поисками национальной идентичности. И в исторической литературе, и, благодаря ей, в обыденном сознании понятие «Великое Монгольское государство» настолько прочно закрепилось, что неясность его значения практически не осознается. Между тем этот перевод или интерпретация — порождение поздней историографической традиции; внутри оригинального текста «Сокровенного сказания» нет эксплицитного представления словосочетания Yeke Mongyol ulus . Я предполагаю, что его значение архетипично и имеет преимущественно пространственную семантику: yeke указывает на территорию вторичной колонизации, неоднократное подтверждение чему мы имеем в мировой истории и о чем будет идти речь в статье.

Две Монголии

При изучении проблемы идентификации, в том числе этнической, особое значение имеют общее имя, общий миф о происхождении и ассоциация с одной определенной территорией. Различные основания (само)идентификации порождают и различные, часто иерархизированные, идентификационные уровни, которые между собой находятся в сложных соотношениях, зачастую переплетаются и перед исследователем предстают как лабиринт связей, нуждающихся в распутывании. Исследование разных уровней идентификации может базироваться на анализе общепринятого и повсеместно распространенного самоназвания, в данном случае — самоназвания монгол . Я остановлюсь лишь на одном аспекте проблемы — на том, с какой территорией расселения соотносили себя монголы на раннем этапе своей истории.

Одно из последних исследований идентификационных практик ранних монголов — статья Павла Рыкина. Автор разделяет в ней кочевые сообщества XII–XIII веков на воображаемые и реальные ; к первым он относит монголов, ко вторым — их окружение. Свое деление Рыкин обосновывает следующим образом ³:

«Но на худой конец можно сконструировать себе как этих “окружающих”, так и то признание, которое “мы-идентичность” получает от них. Желание провести такого рода “воображаемую дихотомию”, на мой взгляд, объясняет серию оппозиций между “монголами” и некоторыми “настоящими” (возьмем это слово все же в кавычки) этническими группами в ТИМ (по поводу этой аббревиатуры см. ссылку 2. — Т. С. ). Кэрэиты, найманы, мэркиты, ой-раты, “лесные народы”, китайцы и тангуты были реальными сообществами, осознающими себя в качестве таковых; не то с “монголами”. Но раз “настоящие” этнические группы оказываются противопоставленными “воображаемой”, последняя уравнивается с ними в своей реальности. Конечно, в пору юности Чингис-хана указанные группы не могли употреблять термин mong γ ol и противопоставлять себя его носителям просто потому, что ни термина, ни монголов не существовало (выделено мной. — Т. С. ). Но ретроспективно “настоящих” заставляют это делать — возможно, еще и в наказание за то, что в свое время они оказали упорное сопротивление Чингисхану (в отличие от “монголов” ТИМ)».

Тут уместно привести слова Бенедикта Андерсона: «На самом деле, все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-к-лицу (а, может быть, даже и они), — вообража- емые» 4. Поиски П. Рыкиным «настоящих» оснований идентификации, желание найти некий неизменный субстрат, ставший основой Империи, привели его к парадоксальной мысли: «Монгольская держава возникла как бы из ничего, на пустом месте, сшитая из этнических лоскутов Чингисханом и его сторонниками (выделено мной. — Т. С.). Она не имела прошлого, которое является излюбленным объектом манипуляций всевозможных “дискурсов идентичности”...» 5.

Точку зрения Рыкина можно назвать оригинальной, но может ли она быть признана верной? Необходимо специальное исследование, в котором нашли бы объяснение идентификационные практики средневековых монголов. Не останавливаясь подробно на интерпретации имени «монгол», замечу только, что обозначением сообщества, избравшего первого хана, Хабула, понятием qamuy mong^ol («все монголы»), безусловно, подчеркивается множество групп, составивших ту политию, которую возглавили монголы. Обратимся к ранним упоминаниям имени «монгол» в китайских источниках, значение которых для периода бесписьменной истории кочевников трудно переоценить. Имеющиеся там многочисленные свидетельства могут служить доказательством, что уже в XII веке монголы представляли собой политию, значимую не только в кочевой среде.

Широко распространена точка зрения, что территорий, на которых монголы проживали до образования империи Чингис-хана, было две . Первая — та, откуда вышли группы, которые создали ранние кочевые объединения, впоследствии составившие ядро Монгольской империи; вторая территория — та, на которой, благодаря деятельности Чингиса и его предшественников, империя начала формироваться.

О двух разных областях расселения монголов с полной определенностью писал в своем сочинении «Цзяньянь илай чаое цзацзи» («Различные официальные и неофициальные записи о [событиях] периода правления Цзяньянь») сунский автор Ли Синь-чуань 6:

«Однако два государства жили на востоке и на западе [соответственно], и обе стороны глядели друг на друга на расстоянии нескольких тысяч ли. Не знаем, по какой причине [их] объединяют и [они] получили единое наименование».

Последнее замечание требует разъяснения. Следует обратить внимание на использование китайцами, в том числе Ли Синь-чуанем, термина го («государство»). Трудно сказать, насколько монгольское социально-политическое образование на востоке, получившее до- статочную известность и сохранившееся в исторической памяти, соответствовало обозначению его данным термином; но отрицать существование на этой территории некоего сообщества, именуемого «Монгол», невозможно. Ведь не только указывается его локализация в тот период, но и отмечается его существование на протяжении достаточно длительного времени. В «Мэн-да бэй-лу» («Полном описании мон[голо]-та[тар]») Чжао Хуна (1222), основанном, судя по сопровождающим это сочинение комментариям, на сочинении Ли Синь-чуаня 7, сообщается 8:

«Существовало еще какое-то монгольское государство (мэн го). [Оно] находилось к северо-востоку от чжурчжэней. При Тан его называли племенем мэн-у. Цзинцы называли его мэн-у, также называли его мэн-гу. [Эти] люди не варили пищи. [Могли видеть ночью]. [Они] из шкур акулы делали латы, [которые] могли защитить от шальных стрел».

На этих словах хотелось бы прервать цитату, поскольку, как мне представляется, здесь заканчивается описание Монголии и монголов, находившихся к северо-востоку от чжурчженей. Эти монголы отмечались китайскими хронистами уже во времена Танской династии (618–907), сохраняли свою воинственность во времена чжурч-женьской династии Цзинь (1115–1234).

Если же продолжить цитату, то перед нами будет описание уже другой Монголии, располагавшейся к юго-западу от Цзинь ⁹:

«С начала [годов правления] Шао-син (1131–1162) [они] начали мятежи. Главнокомандующий Цзун-би воевал [с ними] в течение ряда лет, [но] в конце концов не смог покарать; только разделив войска, удерживал важные стратегические пункты и, наоборот, подкупал их щедрыми [подарками]. Их владетель также незаконно назывался «первым августейшим императором-родоначальником» (цзу-юань хуан-ди). Во времена цзиньского Ляна [они] причиняли зло на границах. [Как видно], они появились давно. <Здесь опускаем> Теперь татары называют себя Великим монгольским государством, и поэтому пограничные чиновники именуют их [сокращенно] мэн-да».

опущено упоминание «о нападении монгoлов на государство Цзинь: “Когда монголы (мэн-жэнь) вторглись в государство Цзинь, [они] назвали себя великим монгольским государством (да мэн-гу го). Поэтому пограничные чиновники прозвали их Монголией (Мэн-гу)” (Ли Синь-чуань. Цза-цзи, сб. 2. гл.19, стр.591)» ¹⁰. Исходя из этого текста, комментирующего поход Чингис-хана, Мункуев пришел к выводу, что «государство Чингис-хана стало именоваться “великое монгольское государство” с 1211 г.» ¹¹. (Правильнее было бы сказать, что уже к 1211 году улус Чингис-хана назывался «Великий Монгольский улус»: ведь в тексте нет указаний на то, что это обозначение применяется впервые .) Официальное обозначение Монгольской империи как Yeke Mong^ol ulus отмечается и позже, в надписи на печати Гуюк-хана (1246–1248) на его послании папе Иннокентию IV, а также в двуязычных китайско-монгольских надписях XIV века ¹². Можно предположить, — хотя прямых свидетельств тому нет, — что «первый августейший император-родоначальник» и Yeke Mong^ol ulus появились одновременно — при упоминаемой в «Сокровенном сказании» интронизации Хабул-хана в политии qamuy mong^ol . В-третьих, на этой территории по отношению к монголам помимо прежнего mong^ol ulus стало использоваться и другое идентифицирующее обозначение — мэн-да ; им подчеркивается сопряженность области вторичной колонизации монголов с территорией расселения татар.

Далее в «Мэн-да бэй-лу» находим следующее уточнение 13:

«...В период процветания государства Цзинь были созданы северовосточное вербовочно-карательное управление для обороны от монголов (мэн-у) и Кореи и юго-западное вербовочно-карательное управление для контроля над территорией татар и Си Ся. Монголы, очевидно, занимали [земли, на которых находились] двадцать семь круглых крепостей того времени, когда У-ци-май начинал дело (то есть только что вступил на престол. — Н. М. ), а границы татар на востоке соприкасались с Линьхуаном, на западе располагались в соседстве с государством Ся, на юге доходили до Цзинчжоу и достигали государства Больших людей на севере».

Здесь еще более четко констатируется существование двух Мон-голий, каждой из которых с китайской стороны соответствовало свое вербовочно-карательное управление чжао-тао сы 14. Одна Монголия располагалась к северо-востоку от чжурчженей, в непосредственной близости от воды, о чем, в частности, свидетельствуют упоминания лат из шкур «акулы» (вероятно — крупной рыбы); находилась она под наблюдением северо-восточного управления, специ- ально созданного для обороны от жителей этой Монголии, а также Кореи. Другая была предметом наблюдения юго-западного управления, образованного для контроля над территорией татар и Си Ся.

В переводе Е. И. Кычанова использованное в «Мэн-да бэй-лу» сообщение Ли Синь-чуаня о двух чжао-тао сы выглядит так ¹⁵:

«...Когда Цзинь достигло расцвета, было учреждено северо-восточное пограничное управление, Дунбэй чжаотао сы, с целью защиты от мэнгу (монголов), Гаоли (Кореи) и юго-западное пограничное управление, Синь чжаотао сы, с целью управления северными районами, удерживаемыми Западным Ся и мэнгу (монголами)».

Монголы, обозначенные одним и тем же именем мэнгу , соотносятся с землями, лежавшими и к северо-востоку, и к юго-западу от Цзинь. Северо-восточная территория имела самостоятельное значение и соседствовала с Кореей; Монголия же на юго-западе называлась yeke , то есть «великой», и связывалась с проживавшими там же татарами.

Таким образом, китайская историографическая традиция позволяет утверждать, что две Монголии существовали не только в представлениях, были не только «воображаемыми» сообществами, но и объектами реальной внешнеполитической практики Китая. Для этой практики требовались и реальные знания о кочевых соседях. Какими они были?

Монголы северо-востока

На мой взгляд, для определения первоначальной территории проживания монголов и характера их сообщества вполне хватает сведений на китайском языке. Да и исследователи сделали для такого определения достаточно. Однако о территории первоначального расселения монголов стоит сказать специально, чтобы подтвердить дополнительными к предложенным выше данными, что монголы Чингис-хана не возникли ниоткуда.

В сочинении Е Лун-ли о киданях (XII век) находим такое сообщение о мэнгули-го ¹⁶:

«Государство монгол. У государства нет правителя, которым оно управляется, как нет вспашки земли и посевов. Занимаются охотой. Их местожительство непостоянно. Кочуют в каждое из четырех времен года, единственно гоняясь за водой и травой. Питаются только мясом и кумысом и все. Не воюют с киданями, а только лишь обменивают с ними быков, баранов, верблюдов, коней, кожаные и шерстяные вещи. От них на юг до Верхней столицы Ляо более 4 тыс. ли (2000 км)».

Как видно из текста, монголы, которые опять атрибутируются термином го , и здесь соотносятся с территорией, контролируемой пограничным управлением северо-запада.

Необходимо снова сделать замечание по поводу значения термина го . В тексте Е Лун-ли, как и в тексте Ли Синь-чуаня, он не маркирует сообщество государственного уровня, поскольку у этого сообщества нет даже главы. Мне думается, что, подобно монгольскому улус , го в данном случае служит лишь указанием на то, что определенная группа людей представляет собой некую общность, объединенную одним именем. Поэтому-то в переводе В. С. Таскина начало текста звучит так: «...Прямо на севере земли киданей доходят до владения (выделено мной. — Т. С. ) Мэнгули. В этом владении нет правителя, который бы управлял народом» ¹⁷.

Значение этнонима обнаруживается у слова «монгол» и в китайских известиях о группе племен шивэй . Как было в свое время отмечено Мункуевым, «название “монгол” впервые в китайских источниках встречается в Цзю Тан шу (“Старая история [династии] Тан”, составлена в 945 г.) в форме “мэн-у ши-вэй” ¹⁸ (“монголы-шивэй-цы”)... В Синь Тан шу (“Новая история династии Тан”, составлена в 1045–1060 гг.) этот этноним передан через “мэн-ва бу” (“племя мэн-ва”)... В Цзю Тан шу и Синь Тан шу соответственно мэн-у и мэн-ва указаны среди племен ши-вэй...» ¹⁹. В переводе Кычанова сообщение о подразделениях шивэй и их локализации выглядит так ²⁰:

«Севернее больших гор есть племя больших шивэй. Это племя живет около реки Ванцзянхэ. Истоки этой реки на северо-восточных границах тюрков, у озера Цзюйлунь. Отсюда, извиваясь, она течет на восток и протекает через границы владений западных шивэй, далее она течет снова на восток и протекает через границы больших шивэй, еще далее на востоке она протекает к северу от мэнъу шивэй».

Далее, в Суй шу (История династии Суй) сообщается ²¹:

«На севере есть большие горы. За горами живут большие шивэй, которые расселены по берегам реки Шицзяньхэ. Река вытекает из озера Цзюй-лунь и течет на восток. К югу от [этой реки] есть племя мэнва».

В отличие от Танского периода, когда монголы- мэнъу считались частью шивэй, здесь уже отмечается самостоятельность монголов- мэнва .

Кычанов так определяет географию объектов из цитируемых текстов:

«Озеро Цзюйлунь отождествляется с оз. Хулуньчи (Хулунь-нор, Далайнор), в которое впадает р. Керулен. Река Ванцзянхэ — это р. Аргунь, вытекающая из оз. Далай-нор, и р. Амур в среднем течении. Река Шицзяньхэ тоже должна быть Аргунью, так как сказано, что она вытекает из оз. Цзюй-лунь. В то же время, Шизянь — это явное название р. Шилки, из слияния Шилки и Аргуни образуется Амур. Поэтому в “Синь Тан шу” мы имеем дело с явным смешением Аргуни и Шилки» 22.

Для локализации первоначального расселения монголов это смешение не так уж и важно; главное — определить общее направление. Японский исследователь Комаи Есиаки пришел к выводу, что в тан-ское время часть шивэй, именовавшаяся монголами, жила по южному берегу Амура западнее впадения в него Сунгари и восточнее Малого Хингана. «Проф. Тамура Дзицудзо также отождествляет оз. Цзюй-лунь с оз. Далай-Нор. Реку Ванцзян он предлагает считать Аргунью... делает вывод, что “монголы в это время (VI–IX вв. — Е. К. ) жили кочевой жизнью в степных районах к югу от р. Аргунь”» ²³. В общем исследователи определяют территорию расселение ранних монголов как расположенную на восток или на запад от Большого Хинга-на («большие горы»).

В следующем по времени написания китайском сочинении, в «Сунмо цзивэнь» («Воспоминания о Сунмо») Хун Хао (1090–1155), находим 24:

«Мангуцзы — это тот народ, который кидани в своих записях событий называли Мэнгу го “государством Монгол”... [Они] постоянно переправляются на южный берег реки и грабят. Получив отпор, они возвращаются на свою территорию. Население Цзинь только и может, что сдерживать и отражать их вторжения».

Указанием на то, что монголам для их набегов надо было переправляться на южный берег реки, подтверждается, что они жили севернее киданей и чжурчженей. Вспомним также китайский источник, сообщавший об изготовлении монголами лат из акулы, и знаменитое сочинение Плано Карпини, в котором он рассказал не только о монголах Великой Монголии, но и о народе, называвшемся су-монгал (водяные монгалы») 25. И не только исторические тексты «привязывают» монголов к реке/воде; еще одно свидетельство такой привязки — близость охотничьей и рыболовной лексики в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках 26.

Смешения, допускавшиеся ранними китайскими историографами, которые в одном контексте приводили данные о разных монголах (монголах севера и юго-запада), непонимание поздними комментаторами причин, по которым этих монголов объединяли и по которым разные монголы получили одинаковое наименование, встречаются и позднее, уже после образования империи Чингис-ха-на. Появление столь сильного соседа побуждало китайцев найти объяснение происхождению монголов, выяснять их историю. В частности, автору «Мэн-да бэй-лу» удалось узнать следующее 27:

«Татарское государство на юге находится в соседстве с племенами цзю, а слева и справа с ша-то и другими племенами. В старину существовало государство Монгус...[Я], Хун, часто расспрашивал их [об их прошлом] и узнал, что монголы уже давно истреблены и исчезли».

По мнению Мункуева, с которым нельзя не согласиться, «Мон-гус (мэн-гу-сы, mong y us) — одна из транскрипций этнонима “монгол”. Очевидно, здесь мы имеем форму этого этнонима с окончанием множественного числа -s» ²⁸. Текст о «государстве Монгус» — довольно расплывчатый; тем не менее он дает основания предположить, что упоминание об истреблении и исчезновении относится к монголам первоначальной территории их расселения. После «истребления» они перестали играть сколько-нибудь значимую роль в регионе — в отличие от монголов, занимавших территорию вторичной колонизации по соседству с татарами. Соседство привело к появлению обозначения «монголо-татары» для этой второй общности или, как в некоторых текстах, в том числе в «Мэн-да бэй-лу», даже обозначения «татарское государство».

И еще одно сообщение китайского источника 29:

«... Ли [Синь-чуань] пишет в неуверенных выражениях, а в [ Мэн-да бэй -] лу прямо говорится о том, что прежнее монгольское государство уже было уничтожено и что нынешние монголы и есть татары. В Гу-цзинь цзи-яо и-пянь Хуан Дун-фа сказано: “...существовало еще какое-то монгольское государство (мэн-гу го). [Оно] находилось к северо-востоку от чжурчжэней. Во времена цзиньского Ляна (Хайлин вана, 1150–1161) [оно] вместе с татарами причиняло зло на границах. Только в четвертом году нашего [периода правления] Цзя-дин [17.1.1211–4.1.1212] татары присвоили их имя и стали называться Великим монгольским государством (выделено мной. — Т. С. )”».

О существовании Мэн-гу го к северо-востоку от чжурчженей говорится в прошедшем времени, чего не скажешь о политическом образовании на территории вторичной колонизации, названном здесь в терминологии переводчика, следующего традиции передавать китайское слово го как «государство», «Великим монгольским государством».

Конечно, довольно сложно с уверенностью реконструировать, как и когда совершался переход группы, возглавляемой монголами, с территории у Амура/Аргуни в район Трехречья. Можно согласиться с нижеследующим предположением Е. И. Кычанова 30:

«...Приход собственно монголов в Монголию мог произойти где-то во второй половине Х в., даже в начале ХI в. Проф. Тамура Дзицудзо обращает внимание на тот факт, что еще в середине Х в. во время походов на р. Ор-хон в район древней уйгурской столицы Карабалгасуна кидани не застают монголов в этом районе. Он приходит к выводу: “Обзор путей миграции монголов показывает, что они начали движение в конце Х — начале ХI в. с их родных мест обитания в период Тан, вероятно, на равнинах Хайлара и по среднему течению Аргуни. Как показывает легенда о Бодончаре, во второй четверти первой половины ХII в. они пересекли озеро Кулунь-Нор и вышли к нижнему и среднему течению реки Онон, где они приняли кочевой образ жизни”... Ученые осторожны в выводах, и это понятно: нет хронологии, указания точных направлений движения монгольских племен. Но важно твердое убеждение в том, что приход в Монголию где-то во второй половине Х— в начале ХI в. — очевидный исторический факт».

С большой долей уверенности можно утверждать, что период, в течение которого группы речных монголов, перекочевывавших с Аргуни-Амура в Трехречье, останавливались в степях, был продолжительным, и это отразилось в китайском тексте, изображающем их степняками-кочевниками. Движение большой группы людей с Амура в Трехречье не было мирным, земли, где приходилось останавливаться, брались с боем. Представляется, что именно эти стычки за территорию жизнеобеспечения, которые пришлось вести ранним монголам-мигрантам, китайской историографией были отождествлены с действиями всех монголов Хабул-хана и его преемников в Великой Монголии. Главное же заключается в том, что, несмотря на всю эту неразбериху с очередностью событий, а отчасти и с их сутью, в китайской историографической традиции — традиции, заметим, хорошо развитой, — упорно говорится о двух территориях, на которых проживали этнические группы с одинаковым именем — субъекты по- литической практики региона. И уже на старой территории термин «монгол» использовался, видимо, и как этноним (причем, скорее всего обозначал и малую группу — род, и более крупную — племя), и как политоним. На территории вторичной колонизации, в Великой Монголии, этноним «монгол» «зазвучал», тогда как на территории первоначального проживания, где монголы или монголы-шивэй не столь активно участвовали в политическмх событиях того времени, он уже не был «звучным»; но все же не остался незамеченным.

Хотя я уделила много внимания доказательству связи двух Мон-голий, не могу, расставаясь с этим сюжетом, не сделать еще одного существенного замечания. Даже при условии полного совпадения иероглифического написания названий обеих групп (занимавших территории первичной и вторичной колонизации) нельзя говорить о совпадении состава этих групп. Речь может идти только об одинаковом обозначении лидирующей (правящей) ее части, давшей имя и всему сообществу. Рассматриваемый период — время постоянного переструктурирования социально-политических объединений. Соответственно требовались столь же регулярное переосмысление и пересмотр границ своей общности; идентификация и самоидентификация становились целым рядом выборов; выбор же в рамках иерархии идентичностей делался по ситуации — происходила своеобразная «смена одежд». Только понимание того, что идентификация — постоянный, непрекращающийся процесс, позволяет приблизиться к адекватной реконструкции событий.

Yeke Mongyol ulus

Встречающиеся в китайских текстах обозначения монголов юго-запада как да мэнгу и да мэн-гу го требовали анализа, разъяснения и интерпретации. Замечательный российский востоковед Мункуев, знаток китайского языка и монгольской истории, попытавшийся собрать все упоминания этих терминов в китайской историографии, писал ³¹:

«Великое монгольское государство — да мэн-гу го, по-видимому, является переводом монгольского выражения “yeke Mongγol ulus”. В Хэй-да ши-люе мы находим название Да мэн-гу, которое соответствует монгольскому “yeke Mongγol”. Оно встречается у Плано Карпини (у него в форме “Йека-Монгал”). В ТИМ мы находим выражение “Mongqoljin ulus”, “mongqol ulus” (“монгольское государство”) (§ 202) и “olon mongqol ulus” (“многочисленное монгольское государство”) (§ 273). Из текста Цза-цзи Ли Синь-чуаня вытекает, что госу- дарство Чингис-хана стало именоваться “великое монгольское государство” с 1211 г. Хуан Дун-фа ...также сообщает, что татары в 1211 г. назвали свое государство Да мэн-гу го... В надписи на печати Гуюк-хана (1246–1248) на послании его папе Иннокентию IV, привезенном Плано Карпини и сохранившемся в архиве Ватикана, мы находим официальное монгольское название монгольского государства “Yeke Mongγol ulus”. То же выражение встречается в двуязычных китайско-монгольских надписях 1335, 1338, 1346, 1362 гг., переведенных и тщательно прокомментированных Ф. В. Кливзом».

Можно выделить несколько интересных для нас моментов в этом собрании фактов. Первый: практически все интерпретаторы Yeke Mongol ulus в китайских текстах воспринимают его как декларацию, заявление о себе некоего качественно нового сообщества, маркируемого определением «великий». Причем неважно, переводят они слово ulus как «государство» или как «народ». Мункуев, повторяю, считал, что Великим монгольским государством Монгольский улус именуется с 1211 года — года выхода монгольских войск на границу с Китаем. По имеющимся в распоряжении исследователей материалам вряд ли возможно датировать с точностью до года появление Yeke Mong^ol ulus как обозначения определенной политии к юго-западу от северного Китая; зато можно с высокой степенью уверенности утверждать, что обозначение это как обозначение монголов отмечено для первой половины XII века в связи с монголо-чжурч-женьскими стычками.

Второй момент: в монгольской традиции, в «Сокровенном сказании» («Тайная история монголов» у Мункуева), отсутствует обозначение собственного сообщества как Yeke Mongol ulus .

Последние изыскания по поводу Yeke Mongol ulus были предприняты П. Рыкиным, который, пересказав текст Мункуева ³², в примечании к нему пишет ³³:

«Термин yeke mongγol ulus в зарубежной и отечественной монголоведной литературе принято передавать сочетанием “Великая Монгольская империя”, то есть понимать yeke и mongγol в качестве сложного определения к ulus. Однако в 1952 году Мостэр и Кливз, основываясь главным образом на том, что в китайских источниках употребляется выражение да мэнгу, предложили понимать yeke как атрибут mongγol, а не ulus и соответственно переводить рассматриваемый термин ‘Империя Великих монголов”. Обе интерпретации, впрочем, сходятся в понимании ulus как “империи”. Такое понимание подверг критике де Рахевильц: по его мнению, это сочетание следует переводить “Великая Монгольская нация”. Подвергнув тщательному анализу все кон- тексты употребления слова ulus в “Тайной истории монголов” и других среднемонгольских текстах, я пришел к выводу, что подлинным значением этого слова в рассматриваемую эпоху было ‘люди, народ’. Таким образом, выражение yeke mongγol ulus я понимаю как “народ великих монголов”».

Попробую предложить свое понимание. Напомню отрывок из китайского источника, где Великая Монголия упоминается в связи с ее нападениями на государство Цзинь. «Когда монголы (мэн жэнь) вторглись в государство Цзинь, [они] назвали себя великим монгольским государством (выделено мной. — Т. С. ) (да мэн-гу го). Поэтому пограничные чиновники прозвали их Монголией (Мэн-гу)», — писал Ли Синьчуань ³⁴. Действительно, в период с 1135 по 1147 годы между монголами и чжурчженями происходили многочисленные столкновения. Причем для чжурчженей, равно как и для китайского историографа, противник не был дикой ордой, а представлял собой достаточно организованную структуру, показателем чего является как самоназвание этого социально-политического образования, переданное совершенно определенным термином Yeke mong^ol ulus , так и констатация того, что оно возглавлялось лидером — «первым августейшим императором-родоначальником» ( цзу-юань хуан-ди ), что может соответствовать монгольскому хан . Конечно, китайская историография полагает этот титул незаконным — ведь дать титул мог только китайский император и титул этот должен был быть ниже, чем у владыки Поднебесной. Но нам-то это не мешает констатировать, что внутри монгольского общества четко обозначилась тенденция к фиксации социальной стратификации и к наделению самим этим обществом определенных личностей инвеститурой. Вполне можно согласиться с выводами Кычанова в отношении носителя этого титула ³⁵:

«Монгольский хан Аоло боцзиле (в другой транскрипции — Олунь бэйлэ) был признан чжурчженями государем государства Мэнфу (мэнфу го чжу). Однако сам Аоло не довольствовался этим и принял императорский титул Цзуюань хуанди — императора, основателя династии. Он объявил собственный девиз царствования — Тянь-син (“Подъем (расцвет), [дарованный] Небом”)... И Комаи Есиаки, и Тамура Дзицудзо (японские ученые, работавшие с китайскими текстами. — Т. С. ) сходятся на том, что под именем Аоло боц-зилэ скрывается один из предков Чингис-хана Хабул-хан».

Кроме того, представляется, что Ли Синь-чуань хотел подчеркнуть: монголы, напавшие на государство Цзинь, были именно из Великой Монголии.

Структурное оформление монгольского сообщества в политию Yeke Mongol ulus , безусловно, изменило геополитическую ситуацию в регионе. Оно дало толчок к появлению новых идентификационных моделей в дополнение к традиционным, не отменив, однако, последних. Например ³⁶:

«В Гу-цзинь цзи-яо и-пянь Хуан Дун-фа сказано: “Существовало еще какое-то монгольское государство (мэн-гу го). [Оно] находилось к северо-востоку от чжурчжэней. Во времена цзиньского Ляна (Хайлин вана 1150–1161) [оно] вместе с татарами причиняло зло на границах. Только в четвертом году нашего [периода правления] Цзя-дин [17.1.1211–4.1.1212] татары присвоили их имя и стали называться Великим монгольским государством (выделено мной. — Т. С. )”».

Факт интересный: татары, завоеванные к этому времени, то есть к 1211–1212 годам, уже обозначались одновременно собственным именем и именем завоевателей. Но поскольку в китайской политической практике имя da-da («татары») сохраняло актуальность и, может быть, было даже престижней, для внешнеполитических отношений монголы пользовались и им. Скорее всего, и татары, и монголы сохранили собственное имя; но одновременно в идентификационной практике, определяемой конкретной ситуацией, они использовали второе или двойное имя.

Такой выбор характерен прежде всего для внешнеполитической идентификации; в монгольской же традиции, переданной «Сокровенным сказанием», нет не только словосочетания «монголо-тата-ры», но и фраз типа «монголы, они же татары». Зато двойная идентичность часто встречается в китайских источниках. Автор «Мэн-да бэй-лу» пишет о разделении татар на белых, черных и диких, относя монголов Чингис-хана к черным татарам 37: «Нынешний император Чингис, а также все его полководцы, министры и сановники являются черными татарами» 38. Этому не противоречат сведения и других китайских авторов. Так, сунский посол Пэн Дая, посетивший монголов, констатировал: «Государство черных татар называется Великой Монголией (да мэнгу)» 39. Обозначение политии, расположенной в Трехречье, одновременно разными идентификационными маркерами (Великая Монголия и монголо-татары) не представляет собой чего-то необычного. «Ситуативность самоотождествления — явление совершенно естественное и нормальное практически для любого региона и любой эпохи. Она ни в коей мере не может и не должна рассматриваться как признак какой-то “недоразвитости”, отсутствия четкого представления как о собственной идентичности, так и о разделении на “своих” и “чужих”» 40.

В «Истории Татар» Ц. де Бридиа о монголах написано: «А прочая же часть именуется Восток, в которой расположена земля тартар... и называется Моал (выделено мной. — Т. С. )» ⁴¹. Данная фраза, а также определенная синонимичность употребления в китайских источниках да мэнгу и да мэн-гу го , натолкнули меня на мысль, что оба эти выражения, как и монгольское Yeke Mongol ulus , можно понимать как обозначение территории, то есть как Великая Монголия. В этой связи хотелось бы обратить внимание на один любопытный факт, до сих пор не замеченный монголоведами: архетипическую интерпретацию геополитических понятий, первой частью которых является слово «великий». Вот что пишет Ф. Б. Успенский по поводу значения этого слова в названиях территориально-политических образований: «... модель с названием “Великий” (здесь и ниже выделено мной. — Т. С. ), по наблюдениям исследователей (О. Н. Трубачев и др.), всегда относится к области вторичной колонизации, а не к метрополии (ср. Великобритания и Бретань ⁴², расположенная на материке, или Великая Греция /Magna Grecia/ в Южной Италии)» ⁴³.

Плано Карпини, рассказывая о западном походе монголов, сообщает о разорении ими Венгрии и их возвращение назад, на восток, где после победы над мордвой, «подвинувшись отсюда против билеров, то есть Великой Булгарии, они (монголы. — Т. С. ) и ее совершенно разорили. Подвинувшись отсюда еще на север, против баскарт, то есть Великой Венгрии, они победили и их» ⁴⁴. Названия этих территорий — Баскарт, то есть Великая Венгрия, и Билеры, то есть Великая Булгария, всплывает у него и при перечислении земель, которые монголы себе подчинили ⁴⁵. И в обоих случаях Великая Булгария и Великая Венгрия, расположенные на Средней Волге и к востоку от нее, — территории вторичной колонизации ⁴⁶.

Трудно согласиться с утверждением, «что никаких “этнических” или “собственно монголов”, о которых любят рассуждать объективистски настроенные авторы, просто не существовало». И что «термин mong^ol во всех релевантных контекстах играет там (в ТИМ. — Т. С.) роль не этнонима, а своего рода классификационной категории, куда включаются группы, провозгласившие Чингиса ханом или добровольно перешедшие на его сторону, как в случае с членами коалиции Джамуки» 47. Сколь бы «искусственными» ни казались монголы Рыкину, невозможно оспорить тот факт, что в Китае были два разных управления по поддержанию отношений с монголами (севе- ро-восточное и юго-западное), а значит, объектами реальной внешнеполитической практики Китая были две Монголии. И в середине XIII века, когда Плано Карпини посетил Монголию, он отмечал 48:

«I. Есть некая земля среди стран Востока, о которой сказано выше и которая именуется Монгал. Эта земля имела некогда четыре народа: один назывался йека-монгал, то есть великие монгалы, второй назывался су-монгал, то есть водяные монгалы, сами же себя они именовали татарами от некоей реки, которая течет через их страну и называется Татар; третий народ назывался меркит, четвертый — мекрит. Все эти народы имели одну форму лиц и один язык, хотя между собою они разделялись по областям и государям.

II. В земле Йека-Монгал был некто, который назывался Чингис».

В этой известной цитате для нас важно, что в поле зрения путешественника попала дихотомия usutu mongyol ⁴⁹ (водные монголы) — yeke mongyol (великие монголы). Значит, в монгольской среде она оставалась значимой и в середине XIII века. И нельзя не заметить ее таксономического аспекта: она — маркер проявившейся в XII–XIII веках иерархии территорий, заселенных монголами.

Для определения места в иерархии наибольшее значение имел переход власти и символа власти, обусловленный перенесением центра политической активности монголов из Приамурья в Трехречье. В цитированных выше китайских текстах неоднократно отмечался именно этот факт: «Их владетель также незаконно назывался “первым августейшим императором-родоначальником” (цзу-юань хуан-ди)», поскольку в китайской политической практике уже был один субъект с именем «монгол». Но, «незаконный» для Китая, акт интронизации имел вполне законные основания в монгольской традиции. Можно даже говорить о перенесении «престола» — места интронизации, о чем свидетельствует «Сокровенное сказание»: в Трехречье сформировались свои сакральные центры, в которых проходили социально значимые обряды.

Сакральная топография в источнике реконструируется через перечень географических объектов (горы, реки, источники, деревья). Горы, как и реки, были основными конструктивными элементами, структурировавшими миропорядок. Выделяются три географических объекта, с которыми были связаны жизненно важные для монголов ритуалы (интронизация, Новый год и др.): Эргунэ-кун, Хорхонах-чжубур и Бурхан-Халдун.

Вот описание интронизации Хутула-хана (третий хан в Трех-речье) 50:

«§ 57....Все Монгол-Тайчиуты, собравшись на Ононском урочище Хор-хонах-чжубур, поставили хаганом Хутулу. И пошло у монголов веселие с пирами и плясками. Возведя Хутулу на хаганский стол, плясали вокруг развесистого дерева на Хорхонахе».

Как видим, центром Хорхонах-чжубура было священное «развесистое дерево» ( saqlaqar mod ). В § 117 «Сокровенного сказания» даже специально уточняется его местоположение: «на южном склоне Хулдахаркуна, что на урочище Хорхонах-чжубур» ⁵¹. У него или под ним проходили значимые события, например, заключение отношений побратимства между Чингис-ханом и Чжамухой ⁵², важная встреча Чингис-хана и Мухули ⁵³. Территориальная привязка этих событий свидетельствует о значении, которое придавалось Хорхо-нах-джибуру как сакральному центру. А тем, что Трехречье — территория вторичной колонизации — «обзавелось» таким символом легитимности, фактически декларировалось появление новой общности (yeke mongyol ulus ), которая создавала собственную властную иерархию, не зависящую от «метрополии».

Сакральные центры обладали высокой семиотической значимостью и были реальным механизмом легитимации отношений власти и властвования. Так, например, если в начале своей жизни и деятельности Чингис-хан был связан с упомянутым деревом в Хорхонах-чжубуре на ононском Хулдахар-куне, то с захватом им власти в Монгольском улусе перемещается и сакральный центр: им становится горный массив Бурхан-Халдун.

В отличие от Хорхонах-чжубура, который все-таки был в первую очередь священным местом для тайчжиутов, Бурхан-Халдун стал объектом культа не какого-либо одного рода, а более крупного этносоциального организма. И в «Сокровенном сказании», и в «Сборнике летописей» Рашид-ад-дина он часто упоминается как общемонгольская святыня. При этом Рашид-ад-дин совершенно определенно говорит о погребально-поминальном характере Бурхан-Халдуна 54:

«В Монголии есть большая гора, которую называют Буркан-Калдун. ...Чингис-хан [сам] выбрал это место для своего погребения... Из сыновей Чингис-хана место погребения младшего сына Тулуй-хана с его сыновьями Мэнгу-кааном, Кубилай-кааном, Арик-бугой и другими их потомками, скончавшимися в той стране, находится там же».

Захоронение являлось в традиционной культуре не только местом, связанным со смертью, но и местом, где все порождается (пуп земли). Кроме ежегодных ритуалов, связанных с началом года и включавших в себя обряды поклонения Небу и обряды культа предков, совершаемых в местах их захоронения, здесь проводились и обряды интронизации. Согласно «Сокровенному сказанию» (§ 123), «Темучжина же нарекли Чингис-хаганом и поставили ханом над собой» 55 в истоках реки Сэнгур, впадающей в реку Керулен, у озера Кукунор в горах Бурхан-Халдун.

Бурхан-Халдун оказал сакральное и небесное покровительство верховному правителю, стал его защитником: амин (душа), ответственная за жизнь человека, была сохранена Темучжином благодаря тому, что он соорудил на горе «дом» из веток ивы ( бургасун гэр ), который так и назывался «дом защиты» ( халхасун гэр ) ⁵⁶, после чего совершил утром на вершине Бурхан-Халдуна обряд поклонения солнцу и завещал делать это своим потомкам ⁵⁷. Можно даже истолковать данное место в «Сокровенном сказании» как описание обряда инициации Темучжина, после которого он приобрел сакральность — второе рождение.

В дихотомии yeke mongyol ulus — usutu mongyol сохраняли свое значение сакральные центры каждой из двух территорий. Но если в случае Хорхонах-чжубура и Бурхан-Халдуна имеются их описания и они четко локализуются, то сакральный центр «метрополии» приходится реконструировать по косвенным данным. Что это за данные? Во-первых, обозначение в источниках земли, откуда вышли предки монголов Трехречья. По преданию, они вынуждены были расплавить гору Эргунэ-кун, после чего род Чингис-хана получил право совершать новогодний обряд ⁵⁸. Во-вторых, сообщение о бегстве Чжамухи, разбитого Чингисом, вместе с остатками его сторонников, в числе которых были и тайчжиуты, как раз в эту землю ⁵⁹.

Представляется, что между территориями первоначального расселения и вторичной колонизации поддерживались постоянные контакты и что «исход» монголов из первой во вторую был длительным во времени, а не разовым, как сообщают о том источники. Для легитимации своей власти Чжамуха, вытесненный Чингис-ханом с территории Трехречья с ее уже закрепленными в традиции сакральными центрами, должен был провести обряд своего избрания гурха-ном также в месте, освященном традицией. Вместе со своими сторонниками он бежит на территорию прародины, в Эргунэ-кун, — вниз по течению р. Аргуни, затем у впадения в Аргунь р. Кан они останавливаются, во время остановки происходит интронизация Чжамухи, и сакральным центром, где она совершается, становится гора, вершина которой поросла лесом 60. Таким образом, и в период становления Монгольской империи память о сакральном центре первоначальной общности и о его значимости сохранялась монголами Трехречья.

Конечный мой вывод такой: употребление термина «Великая Монголия» было обусловлено необходимостью идентификационного отделения ее населения от монголов северо-востока. У этого населения были выраженная иерархическая структура и общая обрядовая система (нельзя забывать, что ритуал конструирует границы общности и подтверждает их), и поэтому трудно согласиться с Ры-киным, когда он утверждает 61:

«Еще более серьезно проблема символической унификации стояла перед руководством новообразованной империи Чингисхана, населенной «народами девяти языков» (yisu^..n keleten irgen), неустойчивое объединение которых держалось только на лояльности харизматической фигуре Чингиса. Необходимо было внушить всей этой разношерстной совокупности этнических групп чувство естественности объединения под знаменами Завоевателя мира, и первым шагом в указанном направлении стало принятое по совету цзиньских перебежчиков решение окрестить недавно возникшую по-литию старым и хорошо известным китайцам термином mong γ ol ».

Не то главное, что термин этот был известен китайцам уже не одно столетие, ато, что к моменту интронизации Чингис-хана обозначение новой политии успешно применялось как монголами, так и их оседлыми соседями уже более полувека. Можно, если угодно, называть Великую Монголию «разношерстной совокупностью»; но следует помнить, что то была организованная структура, моделируемая разными уровнями идентичностей. Просто конструировать и подтверждать границы общности приходилось довольно часто в связи с постоянными их изменениями, что и отразилось в источниках. Что можно было считать маркером единства? Да то самое обозначение mong^ol[jin ] ulus , с помощью которого формировалось единое самосознание как племен и групп, прибывших с Аргуни, так и вновь включенных в общность в процессе завоевания.

И уж тем более нельзя согласиться с эссенциалистским подходом Рыкина к процессу идентификации, когда он пишет, что «под “всеми монголами” в приведенных пассажах имеется в виду то образование, которое известно китайским источникам XI–XII веков главным образом из-за его войн с Цзинь и которое, строго говоря, никакого отношения к “монголам” Чингисхана не имеет... Унас нет серьезных доказательств в пользу того, что между Амбакаем и Куту- лой, с одной стороны, и Чингисханом, с другой, существовала реальная родственная связь» 62. Для конструирования границ идентичности наличие реальных родственных связей и необязательно; чтобы обосновать легитимность власти, достаточно сознательного моделирования этих связей посредством значимых символов. Такими символами были и этноним/политоним монгол, и ритуал (поминальный, новогодний или интронизации), которым через участие в нем определенного круга лиц задавались границы общности, и место в ритуальной системе конического клана 63 (старшего и младшего).

Монголо-татары

Мне кажется, что в идентификационной практике Великой Монголии в дополнение к упоминаемому выше денотату yeke в наименовании страны для различения ее от страны usutu mongyol использовался еще один идентификационный маркер — мэн-да . Он использовался и для внешней идентификации, и для самоидентификации, был необходимым инструментом внешней политики.

Я уже высказывала предположение, что связи между «Малой» Монголией и Великой были довольно регулярными еще и в XIII веке и первая еще проявляла свою активность на политической арене в регионе ⁶⁴. Монголы, перебравшиеся в Трехречье, попали в татарский ареал, и это обстоятельство, видимо, способствовало использованию ими для идентификации второго маркера — мэн-да (мон-голо-татары), когда они ощутили необходимость обособиться в реальной политической практике от «прародины». Вот чем, по-моему, и объясняется странная, на первый взгляд, информация Хуна ⁶⁵:

«[Я], Хун, лично замечал, как их временно замещающий императора гован Мо-хоу каждый раз сам называл себя “мы, татары”; все их сановники и командующие [также] называли себя “мы...” <Подозреваю, что [после этого слова] пропущено три иероглифа: “да-да жень”>. Они даже не знают, являются ли они монголами (в тексте сокр.: мэн) и что это за название... По монгольскому тексту Юань-чао би-ши, монголы во всех случаях называют себя манхол, а не говорят “татары”. Здесь [монголы] разговаривают с китайцем и поэтому употребляют название, [распространенное] в Китае».

В таком контексте можно понять, почему Мо-хоу/Мухали отрицал свою принадлежность к монголам и настаивал на дифференцирующей идентичности «мы, татары» 66.

Не следует забывать и о распространенном принципе: более крупное — пусть не в реальности, ав представлении о ней — и более известное как бы вмещает в себя менее крупное и менее популярное. Для китайцев термин да-да (татары) был и более емким, и более известным, чем мэн , манхол и т. д. Хун подразделяет татар на белых, черных и диких. Поскольку народы, обозначаемые китайской историографией как татары, жили восточнее монголов и раньше стали объектом политических интересов Китая, с появлением здесь монголов потребовались различительные наименования для старожильческого населения и мигрантов. Близость, устроенность на территории и традиционные связи с Китаем первых и удаленность вторых и привели к отождествлению «белых» (то есть «лучших») татар с «аборигенными» татарами ( да-да ), «черных» (то есть «худших») — с «пришлыми» татарами ( монголами ). Нельзя также забывать об инерционности китайской традиции: несмотря на уже достаточную известность Монгольского улуса, имя «татары», которым китайцы обозначали монголов, упорно не исчезало из практики отношений Поднебесной с соседями. Хотя стоит заметить, что Хун назвал свое сочинение все-таки «Мэн-да бэй-лу», а не «Да бэй-лу» и даже не «Да-мэн бэйлу».

Монголы пришли на земли, которые были заселены народами, носившими в китайской историографии общее имя да-да , а в монгольской традиции, зафиксированной «Сокровенным сказанием», были известны как татар . Совершенно естественно, что на самых разных социальных уровнях стали практиковаться смешанные браки, в источниках часто татары называются народом, откуда монголы берут себе жен, то есть они были свойственниками по браку ( анда-куда ). Это способствовало образованию новой, смешанной, властной элиты и закреплению земель в руках монголов. Создаются союзы, объединенные представлениями об общности происхождения и культурных традиций. Вместе с тем часто отношения принимали враждебный характер, что было вызвано борьбой за главенство на данной территории. В общем, появление нового термина не только было инструментом внешнеполитической деятельности, но и фиксировало некое внутреннее состояние гетерогенного населения данной территории, свидетельствовало о рождении новой реальности — общности, находившейся в состоянии сосуществования связей союза ( богол ) и вражды.

В китайско-монгольских словарях юаньской и минской эпохи mong^ol интерпретируется как да-да, а да-да, в свою очередь, как mongYol. Полагаю, что двойная идентичность была актуальна и для монголов: вряд ли бы термин «татаро-монголы» так распространился и закрепился, если бы сами завоеватели им не пользовались. Доказательством того, что он был маркером не только внешней идентификации, но и самоидентификации, служит факт, что и на западе Евразии их обозначали этим именем. Трудно предполагать, что оно стало известно там благодаря китайцам; куда вероятнее, что его распространили сами монголы, точнее их войска. Этот закрепившийся за населением Монгольского улуса маркер был известен и понятен всем, европейские миссии в одинаковой степени оперировали при обозначении Монгольского улуса как отдельными терминами (монголы или татары), так и парным этнополитонимом (монголо-татары или, чаще, татаро-монголы). Армянский хронист Киракос Гандза-кеци употребляет сочетание «мугал татары» 67, многочисленны упоминания монголо-татар в русских хрониках.

В период острой политической борьбы имя группы, расширяющей территорию, находящуюся под ее властью, актуализируется и приобретает манифестный характер. Ав случае с Монгольской империей XIII века, периода утверждения на политической арене нового политического образования, этой группе — монголам — требовалось еще и дистанцироваться от своей прародины. Группы, перекочевавшие из «Малой» Монголии в Великую, стали пользоваться двойной идентичностью: обозначали себя и как монголы, сохраняя таким образом свою этническую идентификацию, и как татары — монголо-татары или татаро-монголы, подчеркивая этим тот аспект своей идентичности, который современным языком может быть назван геополитическим .

Иногда процесс дифференциации от монголов севера обретал такую силу, что имя «татары» получало значение рода, тогда как имя «монголы» — значение вида. Анализ употребления этих терминов Плано Карпини в контексте его изложения позволяет увидеть, что они используются, с одной стороны, как синонимы, с другой — в разных смыслах: татары — как более общее, монголы — как частное от татар. Например, Плано Карпини пишет « татары , а именно монголы (выделено мной. — Т. С. )», но никогда — наоборот. В § II, озаглавленном «О князьях татар», дается перечисление сыновей Чингис-хана и констатируется, что «от этих четырех лиц произошли все вожди монгалов» ⁶⁸.

В своем труде Плано Карпини постоянно подчеркивает двойную идентичность грозных завоевателей: так, он пишет, что будет гово- рить об истории монголов, «именуемых им татарами», о деяниях татар, о стране татар 69. При этом, однако, приоритет он отдает все-таки термину «татары»; соответственно употребляет его гораздо чаще, чем термин «монголы». Например, на с. 46 Чингис-хан и его потомки названы татарами шесть раз, тогда как монголами — лишь один; на с. 47 трижды упоминаются татары и их глава Чингис-хан; на с. 68 четыре раза упоминаются татары и император татар. Примеры можно продолжить. Рассказывая о дальнейших завоеваниях монгольских войск, Плано Карпини по-прежнему чаще называет их татарами, но одновременно пишет: «...и пока то войско, именно монгалов» 70.

Известно, что на Руси Бату и его потомков называли татарами 71. Между тем, по свидетельству другого путешественника XIII века, Гийома Рубрука (1253–1255), именно на территории Руси монголы акцентировали свою этническую идентичность. Так, в тексте Рубру-ка отмечается 72:

«Прежде чем нам удалиться от Сартака, вышеупомянутый Койяк вместе со многими другими писцами двора сказал нам: не говорите, что наш господин — христианин, он не христианин, а моал, так как название “христианство” представляется им названием какого-то народа. Они превознеслись до такой великой гордости, что хотя, может быть, сколько-нибудь веруют во Христа, однако не желают именоваться христианами, желая свое название, т. е. моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и татарами. Ибо татары были другим народом».

Здесь мы встречаемся с редким для того периода выбором этнонима «монгол» в ущерб не менее известному даже в Западной Европе этнониму «татар». По словам Рубрука, объяснялось это тем, что «в недавних частых войнах почти все они (татары. — Т. С. ) были перебиты. Отсюда упомянутые моалы ныне хотят уничтожить это название и возвысить свое» ⁷³. Но все-таки чаще — и это мы видим и по другим свидетельствам — двойная идентичность сохраняла свою актуальность и в Золотой Орде. Следует помнить о том, что в каждом конкретном случае наряду с ситуативностью выбора коллективной идентичности, во многом определяемой местом , совершалась еще и индивидуальная идентификация. Она имела значения и в средневековом мире. Вспомним свидетельство китайского автора, по словам которого Мухули относил себя к сообществу татар, хотя, как мы знаем, был включен в число первых лиц, маркировавших общность «монгол», о чем свидетельствует «Сокровенное сказание» ⁷⁴:

«§ 202. Когда он направил на путь истинный народы, живущие за войлочными стенами, то в год Барса (1206) составился сейм и собрались у истоков реки Онона. Здесь воздвигли девятибунчужное белое знамя и нарекли ханом — Чингис-хана. Тут же и Мухалия нарекли Го-ваном... Чингисхан назначил девяносто пять (95) нойонов-тысячников из Монгольского народа, не считая в этом числе таковых же из Лесных народов. § 203. Однако в этом числе полагаются и ханские зятья».

Частотность употребления термина «монгол» различна и в двух основных средневековых источниках сведений о монголах: в «Сокровенном сказании» и «Сборнике летописей». У Рашид-ад-дина идентичность вообще прописывается более подробно, поскольку монгольская династия правит в чужой среде , следовательно, здесь необходимо точное удостоверение принадлежности к группе, стоящей у власти. Поэтому именно у него мы видим подробное разноуровневое моделирование более или менее настоящих границ общности «монголы» (например, нируны — дарлекины ). «Сокровенное сказание» обосновывало легитимность власти в своей среде ; в данном случае не было необходимости моделировать общность — для ее членов она была очевидна, и представители своей группы ( монголы ) называются «наши» (§ 195 — bidan-u qara’ul ) ⁷⁵ или «мы, монголы» (§ 108 — bida mongqol ) ⁷⁶. Неоднократны упоминания наших предков, наших отцов и дедов, которых губили татары ⁷⁷.

Если иметь в виду, что местоимение «наши» использовалось для очерчивания и фиксации границ своей общности, то резонно предположение, что перечисляемые в памятнике этнические группы еще не входили в политию, обозначаемую как монголы. Так, в § 120 отмечается, что «к нам» присоединились другие племена ⁷⁸, а ниже — что они «сдались нам» ⁷⁹. Этим подтверждается, что часто встречающаяся в тексте идентификационная категория «наши» указывает на монголов в узком смысле, и ее функция — отделение «своих» от внешнего мира.

Употребление по отношению к сообществу личных и притяжательных местоимений первого лица множественного числа (мы, наши) в сочетании с общепринятым и повсеместно распространенным самоназванием (монголы) показывает нам базовой уровень идентификационных практик. На основании его мы можем судить о наличии или отсутствии групповой идентичности и о ее изначальных свойствах, ответить на вопрос, какой из аспектов самоидентификации актуализируется рассматриваемой лексемой. И это уже не толь- ко (даже может быть не столько) этнокультурный аспект, сколько этнополитический. Тем самым манифестируется гетерогенное политическое сообщество, возникшее благодаря завоевательной деятельности лидера и носящее имя его этнической общности. Ибо для традиционного сознания, характерной чертой которого являлась нерасчлененность, разделение этнического и политического компонентов затруднено.

Безусловно, с усилением Монгольского улуса, завоеванием татар и включением их в конфедерацию, возглавляемую монголами, значение этнофора «монгол» возрастает. Но все равно трудно, опираясь только на единичные свидетельства источников, как это делает Ры-кин, согласиться со следующим его мнением 80:

«К тому же требовалось покончить с официальной классификацией цзиньцев, объединявших все степные народы под рубрикой “татары”, путем демонстративного переименования их в “монголов” и разработки эффективных способов сделать новую номинальную идентичность значимой для тех, кому она была приписана. Номинация же “татары” подлежала ликвидации хотя бы потому, что она, безусловно, ассоциировалась с подчиненным и зависимым по отношению к Китаю положением разделявших ее групп».

В действительности двойная идентичность еще долго имела значение, поскольку процесс идентификации позволял одновременно использовать разные маркеры и не было необходимости в переименовании. Более того, при отсутствии государственных институтов, моделировавших бы границы общности, нежесткость этих границ даже инспирировала многоуровневую идентичность. Сначала группы, переселившиеся с Аргуни в Трехречье, обозначались этнонимом лидеров: монголы. Затем, с усилением нового образования на политической арене, стали пользоваться двойной идентичностью: обозначали себя и как монголы, сохраняя таким образом свою этническую идентификацию, и как татары (черные), монголо-татары или татаро-монголы. В свою очередь татары, завоеванные и включенные в новую общность, вынуждены были называться монголами. Использование обеими группами двух этнонимов вполне объяснимо и обусловлено конкретной политической практикой. Сначала монголы присваивают имя аборигенного населения, чтобы отделить себя от населения прародины, затем, по мере того как они усиливаются, их имя переносится на все население и на территорию его проживания. Возможно, идентичность «татары» преимущественно актуализировалась как раз при самоидентификации, так как усиливала диф- ференциацию (например, в случае самоидентификации Мухули). Для немонголов же более важной была заявка на принадлежность ко вновь образованному союзу во главе с монголами; поэтому и закрепляется обозначение «мэн-да».

Необходимость употребления двойного имени для обозначения Монгольского улуса отпала, на мой взгляд, с угасанием значения территории первоначального расселения монголов в бассейне Амура, знание о которой сохранилось лишь в воспоминании о миграции оттуда первопредков. Видимо, отток с Амура и Аргуни был столь значительным, что оставшимся так и не удалось создать сколько-нибудь значимое объединение, что способствовало бы сохранению прародиной имени Монголия или Малая Монголия, как то было в других регионах. Кстати, если вспомнить судьбу таких известных парных названий, как Великобритания — Британия, Великая Венгрия — Венгрия, Великая Болгария — Болгария, Великая Русь — Малая Русь, то и тут мы увидим большие различия в результатах исторического развития: значение Великобритании сохраняется и по сей день, тогда как первоначальное обозначение всех островов севернее Галлии как Британии вышло из употребление; Великие Венгрия и Болгария исчезли с карты Евразии; имя же «Малороссия» уцелело — как и определение «великорусский» в разных контекстах.

Трудно ожидать от человека средневековья полного осознания идентификационных практик. Перечтем, однако, следующий текст Рашид-ад-дина 81:

«Из-за [их] чрезвычайного величия и почетного положения другие тюркские роды, при [всем] различии их разрядов и названий, стали известны под их именем и все назывались татарами. И те различные роды полагали свое величие и достоинство в том, что себя относили к ним и стали известны под их именем, вроде того как в настоящее время, вследствие благоденствия Чингиз-хана и его рода, поскольку они суть монголы, — [разные] тюркские племена, подобно джалаирам, татарам, ойратам, онгутам, кераитам, найманам, тангутам и прочим, из которых каждое имело определенное имя и специальное прозвище, — все они из-за самовосхваления называют себя [тоже] монголами, несмотря на то, что в древности они не признавали этого имени. Их теперешние потомки, таким образом, воображают, что они уже издревле относятся к имени монголов и именуются [этим именем], — а это не так, ибо в древности монголы были [лишь] одним племенем из всей совокупности тюркских степных племен. Так как в отношении их была [проявлена] божественная милость в том смысле, что Чингиз-хан и его род происходит из племени монголов и от них возникло много ветвей, особенно со времени Алан-Гоа, около трехсот лет тому назад возникла многочисленная ветвь, племена которой называют нирун и которые сделались почтенны и возвеличены, — [то] все стали известны как племена монгольские, хотя в то время другие племена не называли монголами».

В этой цитате мы находим вполне современное объяснение не только моделирующих возможностей этнонима/политонима, но и значения этого моделирования в политической практике. Народам, граничившим с Китаем, включение их общностей в более крупную конфедерацию, с одной стороны, давало покровительство сильного суверена, защиту от бесконечных нападений воинственных соседей, с другой, обеспечивало жизненно важные торговые связи с земледельческим соседом, Китаем, который обычно не вступал в такие связи с мелкими слабосильными кочевыми группами.

* **

Было бы наивно полагать абсолютно точной конфигурацию общностей, которые, по данным исторических источников, могут быть отождествлены с общностями этническими. В случае же с монголами с большой долей уверенности можно говорить о том, что в разных регионах и в разное время конструирование границ их общности значительно менялось. Необходим дополнительный анализ, тщательное сравнение всех имеющихся в нашем распоряжении данных. Между тем исследователями сведения, почерпнутые из источников, содержащих этнонимы, нередко соединяются в некий реестр и интерпретируются как реальная этническая композиция — достоверная модель единой общности «монголы». При этом упускается из виду то важное обстоятельство, что одно и то же имя могло выступать в роли гентильного маркера ( yasun, urug, obog ), этнического ( obog, irgen, ulus ) или потестарно-политийного ( ulus ). И только первый из них отличается некоторой гомогенностью («лицом-к-лицу»); два вторых не просто гетерогенны сами по себе, но еще и употребляются в сходных контекстах, что дополнительно затрудняет их интерпретацию.

Высокая степень этнической и политической гетерогенности Монгольского улуса приводила к тому, что в сознании его жителей, носивших общее имя «монгол», этнические ценности групп, воспринимавших себя, говоря современным языком, как этнокультурное целое, сосуществовали с представлением о принадлежности к единой общности иного уровня — политии как конфедерации разных народов. Генеалогии, география расселения и физические особенности, обычаи, одежда и прочие характеристики неплохо реконструируются на основании средневековых источников; а вот убедительно воссоздать реальный процесс идентификации в тот период, составить исчерпывающий перечень ее составных элементов вряд ли возможно. Ибо «этнические» категории на самом деле применялись к этнически гетерогенным группам. Тот же Рашид-ад-дин констатировал 82:

«Так как внешность, фигура, прозвание, язык, обычаи и манеры их были близки у одних с другими и хотя в древности они имели небольшое различие в языке и в обычаях, — ныне дошло до того, что монголами называют народы Хитая и Джурджэ, нянгасов, уйгуров, кипчаков, туркмен, карлуков, калачей, всех пленных и таджикские народности, которые выросли в среде монголов. И эта совокупность народов для своего величия и достоинства признает полезным называть себя монголами».

Источники отражают актуальность и гентильного, и этни-ческoго, и потестарно-политического самосознания. Разные уровни совмещались, что было вызвано постоянным переструктурированием краткосрочных военных союзов, возникавших зачастую и на добровольной основе, а не только за счет включения завоеванных соседей. Если выражения qamug mong^ol, olon mong^ol («все монголы», «много монголов») еще содержат признаки гентильного самосознания, поскольку акцентируют момент слияния родственных («монгольских») родо-племенных групп, то общий этноним для всех племен, населяющих Великую Монголию — Yeke mong^ol ulus, свидетельствует о формировании одновременно этнического и потес-тарно-политического самосознания, то есть о более высоком уровне самоидентификации. В политии Yeke Mong^ol ulus собираются qamuq mong^ol («все монголы»), qamuq mong^ol-tayijiud («все монголы и тай-джиуты») и избирают qamuq-un qahan («всеобщего хана») — ulus-un ejen («владыку/господина [всего] народа»). Гентильная категоризация подтверждает прежде всего легитимность власти верховного правителя: он избран всеми, входящими в состав Yeke mong^ol ulus, или Великой Монголии. И пусть китайский источник твердит о незаконности присвоения правителем высочайшего имени — актом интронизации Хабул-хана отмечается начало нового, иного, этапа монгольской истории. Об этом фактически говорит и сам китайский хронист, когда пишет: «...Монголы некогда переменили период правления на Тянь-син и [их владетель] назвал себя “родоначальником династии и первым просвещенным августейшим императором” (Тай-цзу юань-мин хуан-ди)» 83.

Гентильный смысл имени «монгол» сохраняется, но рядом с ним возрастают другие значения этого имени. Во-первых, социальное значение — когда термин «монголы» обозначает военную дружину под руководством вождя; появление дружины приводит к расширению границ общности и соответственно придает новую роль самому термину (но это тема специального исследования). Во-вторых, обозначение союза этнических групп, когда воины-дружинники ( нукеры, богол ) включаются в общность (и в результате термин богол из маркера подчинения сподвижника превращается в маркера социальной структуры групп, вошедших в союз, но сохраняющих свое собственное имя наряду с именем союза), а усиление гетерогенности этой общности, ее укрупнение и укрепление как раз и способствуют активному проявлению другого уровня идентификации — уровня, на котором формируется этническое сознание. В-третьих, значение потестарно-политическое — когда термин прилагается уже к политии, являющейся конфедерацией групп разного уровня (родов, племен, союзов). В этой политии есть властная элита, у нее есть определенная этническая окраска — и вот уже актуализируются термины, обозначающие эту элиту: кият , борджигин . Они используются для противопоставления элиты группам, не принадлежавшим к Золотому роду , так как термин «монгол» для этого уже не годится: он перестал быть только этнофором, обозначает более крупные по-тестарно-политические единицы и территорию их проживания. Но так как расширение политии побуждает очертить ее новые границы, термин «монголы» выступает в новом качестве — в паре с другими, и посредством этого подчеркивается или более низкий, гентильный, уровень идентификации, или более высокий — уровень конфедерации племен, надплеменной политии.

Что же касается «размытой и аморфной кочевой идентичности», то стоит напомнить: современный человек тоже постоянно сталкивается с непростым вопросом, какое основание избрать для самоидентификации — «кровь», «почву» или культуру. Потому-то в идентификационной практике как индивидуум, так и группа/группы всегда пользовались и продолжают пользоваться многоуровневой номенклатурой: от гентильной до гражданской. И каждый уровень идентификации важен, ни один выбор «здесь и сейчас» совершенно не исключает возможности иного выбора в другом месте и в другое время. Тем более сложно — да практически и невозможно — в деталях воссоздать реальную историческую картину идентификационных практик средневековых монголов; рассчитывать можно лишь на выявление некоторых основных тенденций их этно- и культуро-генеза.

Мне представляется, что очень важно помнить о постоянных изменениях самосознания, этнического в том числе, под влиянием обстоятельств, побуждающих к пересмотру границ группы или сообщества и членства в них. Средневековье в Восточной Азии — период значительных подвижек в социально-политической структуре, сопровождавшихся разрушением одних социальных институтов, появлением других и соответственно изменениями в поле культуры. В результате вектор идентификационных практик не мог оставаться постоянным, утверждались представления о многих разных общностях в меняющемся мире, заново моделировались дискурсы строительства политий.

Я постаралась выявить лишь некоторые формы идентичностей — этих сложных и динамических конструктов, — отразившиеся в дискурсе социополитических практик в рассматриваемый период, и показать, как в периоды нестабильности общественной жизни происходит постоянная смена приоритетов идентификации. Для идентификационных практик — как внутренних, так и внешних — границы сообществ в силу их «воображаемости» не могут представлять и никогда не представляют подобия прокрустова ложа. Ф. Б. Успенский специально выделил амбивалентность (различение — неразличение) процесса идентификации, когда писал о том, что в скандинавской традиции русские часто идентифицировались с греками: «Неразличение народов языковым сознанием — не менее важный культурный факт, чем наличие их строгого обособления» 84 .