Дж. Куртин: путь к бурят-монгольскому фольклору

Американский ученый Дж. Куртин (1835–1906) известен на Западе как крупный этнограф, лингвист и полиглот. Он автор многочисленных публикаций по мифологии и фольклору североамериканских индейцев, ирландцев, славян, венгров и других этносов, что свидетельствует о широте его научного кругозора. Вместе с тем Дж. Куртин питал большой интерес к истории монголов, что составляет особую страницу в биографии ученого. Дело в том, что после окончания Гарвардского университета молодому Куртину представилась возможность поработать в должности секретаря посольства США в Санкт-Петербурге с 1864 по 1870 г. Именно в этот период своей жизни Дж. Куртин увлекся эпохой татаро-монгольского ига в России, а затем историей и самих монголов.

Надо полагать, что многолетнее увлечение историей знаменитых кочевников, создавших в свое время огромную империю, побудило уже немолодого Дж. Куртина в возрасте 65 лет отправиться в далекое и трудное путешествие к истокам исторической прародины монголов, к пределам «той части Сибири, откуда берет свое начало род Чингисхана», как пишет об этом сам автор [1, p. 3]. Выбор Дж. Куртина остановился на Прибайкалье, так как, по его мнению, «буряты, живущие к западу от Байкала, и те буряты, населяющие священный остров Ольхон, — это единственные монголы, которые сохранили свою собственную родоплеменную религию, архаические верования и философию. Поэтому они представляют большой интерес для науки» [1, p. 1]. Из этих слов видно, что американского путешественника интересовало все то, что было связано с шаманским наследием прошлого, прежде всего мифология и эпос. При поездке в Сибирь он руководствовался стремлением узнать больше о древней культуре монголов, которая, по его представлениям, могла сохраниться среди бурят в наиболее чистой и первозданной форме.

Куртин прибыл в Иркутск 9 июля 1900 г. После нескольких недель приготовления он предпринял свою экспедицию к бурятам, длившуюся с 23 июля по 15 сентября. Общение Куртина с окружающими его людьми облегчалось хорошим знанием им русского языка. Сам Куртин пытался заняться изучением бурятского языка, но предпочел, в силу ограниченности во времени, воспользоваться переводческими услугами прежде всего Василия Михайлова (Vassya Andreyevich, как его называет путешественник), сына зажиточного и грамотного бурята, кудинского родового старосты Андрея Михайлова. Следует сказать, что в лице этого любознательного юноши, в ту пору учащегося Иркутской классической гимназии, но уже зарекомендовавшего себя знатоком бурятской старины, Куртин обрел толкового помощника. Впоследствии В. А. Михайлов (1882–1925) проявил себя в бурятоведении, участвовал в экспедициях Б. Э. Петри, им написан уникальный труд «Религиозная мифология», увидевший свет только в 1996 г. Не будет преувеличением сказать, что американский путешественник во многом обязан ему интересными этнографическими и фольклорными материалами, собранными с его помощью у бурят.

Путешествие Куртина по бурятским землям продолжалось около двух месяцев и охватило территорию расселения эхирит-булагатов, обитающих на западной стороне озера Байкал (бывший Усть-Ордынский Бурятский автономный округ), и остров Ольхон, которые входили в состав Иркутской области. Во время своей экспедиции американский ученый знакомился с образом жизни, обычаями, верованиями и фольклором местных жителей. Эхирит-булагатские буряты, по мнению Куртина, сохранили в пережиточной форме традиции «допастушеской охотничьей и собирательской культуры», и это давало повод ему верить, что они более определенно воплощают древнюю монгольскую культуру и монгольское общество, как это могло существовать до и во времена Чингисхана.

Какие значительные наблюдения были сделаны Куртином в течение его путешествия в усть-ордынский регион? Начало 20-го столетия, которое Куртин застал в Сибири, было временем социальных перемен и брожений среди бурят. Хотя многие из молодых, такие как Василий Михайлов, бывший переводчиком Куртина, подверглись секуляризации и русификации в образе мышления, тем не менее оставалось множество стариков и шаманов, которые все еще помнили древние традиции.

Записи Куртина показывают, что русские и другие национальности начинают «внедряться» в этот преимущественно бурятский регион. Этот фактор вносил определенные трудности при сборе информации. Хотя многие представители некоренной национальности были очень открыты для разговоров, сами же буряты в этом плане вели себя неоднозначно. Куртину приходилось сталкиваться со случаями сильного сопротивления и подозрения со стороны некоторых из них, когда он расспрашивал о бурятской культуре. В то же время были и такие, как сказитель Маншут Имегенов и другие, которые без утайки рассказывали о бурятских верованиях и обычаях и разрешали фотографировать их онгоны.

Снова и снова Куртин отмечает, что старые традиции забываются и нечего записывать. Это сопротивление, которое встречал Куртин, вероятно, исходило из представления бурят о том, что европейцы не могут понимать и почитать ценности и истины, в которые сами буряты верили. (С подобной проблемой сталкивались американские антропологи, когда пытались записывать фольклор американских индейцев). С другой стороны, исследования самих бурятских фольклористов и этнографов, бывших современниками Куртина или живших чуть позже, — например, Хангалов, Михайлов, Жамцарано, Санжеев — показывают, что старинные традиции не были забыты, не утрачены они даже и сегодня.

Записи Дж. Куртина отличаются повествовательным стилем. Путевые заметки свидетельствуют о живом интересе ко всему, с чем пришлось путешественнику столкнуться во время своей бурятской одиссеи. Он описывает дорожные происшествия и впечатления, не упуская деталей и обращая внимание на такие темы и объекты, как почтовые станции, миссионерская церковь, сибирские ссыльные, адаптировавшиеся в бурятской среде, конные скачки, извозчик с заячьей губой, бурятские собаки, ослы из Асуана, монгольские лошади, распутство молодых девушек, живописные наряды русских женщин, климат в Сибири и т. п. Судя по записям, автор сравнительно легко, не без чувства юмора, переносит бытовые тяготы своего путешествия. (В качестве примера можно привести любопытное описание его ночлега в гостевой комнате в Верхнем Кудинске, сопровождавшегося «битвой» с тараканами). Интересно рассказывает Куртин о собственном дне рождения — 6 сентября, который застал его в пути во время поисков знатоков бурятской старины [1, p. 87–89]. В этом личностном эпизоде наглядно проявился характер Куртина как пытливого ученого-этнографа и фольклориста и вместе с тем человека, оптимистически воспринимающего жизнь.

Основой путевых заметок Дж. Куртина служат, прежде всего, встречи с бурятами, с которыми он тесно общался на протяжении всей своей экспедиции. Живые зарисовки быта бурят начала 20-го столетия, сделанные им, можно отнести к несомненным достоинствам беллетристского дара автора. В то же время описания бурятских обычаев, таких как проведение свадьбы, обряды по случаю рождения ребенка, похоронные церемонии, пища и питье, приготовление тарасуна, также как и другие этнографические наблюдения, красноречиво свидетельствуют о широком исследовательском спектре научных интересов Дж. Куртина.

Значительное место в путевых записях Дж. Куртина занимает описание религиозных взглядов бурят, связанных с шаманизмом и культом предков. Он подробно записывает сведения о шаманах, в частности, уделяет внимание обряду посвящения в шаманы и описанию священных деревьев и пещер. Также приводит фрагменты шаманского фольклора, повествующие о происхождении шаманов, и некоторые молитвенные тексты. Дж. Куртину как исследователю повезло лично присутствовать на подготовке и проведении обряда жертвоприношения лошади: описание подробностей этого ритуала является уникальным для бурятской этнографии. Ценной является и информация о бурятских онгонах, почитание которых имеет глубокие корни в ре- лигиозных представлениях бурят. Куртин со свойственной ему наблюдательностью отмечает, что онгоны подразделяются на домашних и внешних, имеющих свою сакральную территорию для их размещения.

Не обходит он своим вниманием и представителей пантеона небесных божеств — бурятских богов, среди которых ведущей фигурой считается Эсэгэ Малан тэнгри. В эхирит-булагатском мифе он предстает божеством-демиургом, сотворившим землю, небесные светила и все живые существа, и поручившим небесным божествам управлять Вселенной и человеческим родом, придерживаясь космического порядка и строгих обычаев [1, р. 121]. Записи Дж. Куртина также расширяют представление об образе Эсэгэ Малана как прародителя и покровителя эпического героя — демоноборца Гэсэра.

Интересно упоминание в божественном пантеоне бурят так называемых птичьих богов, локализирующихся на юго-западе. Многие из них принимают вид лебедей, отличающихся «весьма благосклонным отношением к хорошим людям». В честь этих божеств орнитоморфного происхождения каждый год дважды совершаются обряды подношения: весною преподносятся кобылье молоко, чай, просо и табак, а осенью — валух [1, р. 122]. Эти сведения Дж. Куртина дополняют представление об обрядовой практике бурятского шаманизма, известной по работам М. Н. Хангалова и других бурятских этнографов.

Также ценным представляется мифологический сюжет, связанный с персонажем зооморфного происхождения — Мудрым Ежом (Заряа Азарга) и распространенный среди различных этнических групп бурят. Запись Дж. Куртина [1, р. 124–126] свидетельствует, что Заряа Азарга был известен и в эхирит-булагатской традиции, где он фигурирует как советник богов, помогающий восстановить космический порядок, и причисляется к сонму божеств в качестве мудрейшего из них.

Основную часть полевых записей Куртина составляют архаические мифы, связанные с бурят-монгольским тэнгризмом, и фольклорные произведения. Ученым записано восемь улигеров в прозаическом пересказе: «Бурулдай Бо-гдо хан» (два варианта), «Шарай», «Хункувай и конь с круглой головой», «Вархан Тулай хубун», «Алтан Шагай», «Еренте хан и его сын Сокто», «Аламалжин и его сестра-близнец», «Братья-близнецы Алтай Шагай и Мун-гун Шагай». Отметим, что первые четыре из вышеназванных сказаний совершенно неизвестны в бурятской фольклористике.

Центральное место в фольклорном собрании Куртина занимают записи эпоса «Гэсэр Богдо», которые вместе со сказаниями о Айроне и Ошир Богдо образуют своеобразную трилогию, не имеющую аналога в истории Гэсэриа-ды. Эта эпопея о Гэсэре была записана от Маншута Имегенова (1849–1909), сказителя, обладавшего феноменальной памятью. Кроме того, Куртин поместил в своей книге его единственную прижизненную фотографию.

Описания поисков Маншута — «мудреца с древними знаниями» — и встречи с ним представляют увлекательную страницу в путевых записях Куртина. Ученому удалось «обнаружить» сказителя в его родном селении Кукунуте и привезти в Усть-Орду, где в течение четырех дней (с 7 по 10 сентября) он пробыл у него. Это был наиболее значительный и продуктивный период у Куртина за время его пребывания среди бурят, так как ему удалось записать от М. Име-генова несколько больших улигеров, включая «Еренсей», «Аламжи Мэргэн» и, конечно, «Абай Гэсэр хубун». Так, благодаря Куртину до нас дошла впервые им записанная наиболее архаичная и самобытная версия бурят-монгольской Гэсэриады, известная в фольклористике как эхирит-булагатская.

Следует уточнить, что полноценным достоянием монголоведческой науки эта эпопея стала благодаря записям и публикации Ц. Жамцарано. Он в 1906 г., шесть лет спустя после Дж. Куртина, посетил М. Имегенова и записал от него в научной транскрипции наиболее полный текст «Гэсэра» на бурятском языке и опубликовал в 1930 г. в Ленинграде под названием «Гэсэр Богдо» в первом выпуске академической серии «Образцы народной словесности монгольских племен». Что же касается научного уровня фиксации самих текстов, тут, конечно, приоритет за записями Жамцарано, поскольку он в совершенстве владел бурятским языком и имел большой опыт в собирании родного фольклора. Это позволяло ему записывать эпос в присущей бурятской традиции оригинальной поэтической форме. Куртин же вынужден был использовать переводчика при записывании фольклорного текста: при этом происходил как бы двойной перевод: сначала с бурятского на русский, а затем на английский язык. В результате сложился прозаический пересказ содержания эпоса, который, надо признать, сохранил достаточную близость к канве бурятского оригинала. В пользу этого свидетельствует сравнение вариантов «Гэсэра», записанных Куртином и Жамцарано и обнаруживающих почти адекватное сюжетно-тематическое сходство.

При всем критическом отношении к записям Куртина, они тем не менее являются первым письменным свидетельством бытования эхирит-булагатской версии эпоса «Гэсэр», а сам факт существования этих записей представляет интерес для фольклористики. Примечательно, что Н. О. Шаракшинова, известный бурятский фольклорист и гэсэровед, ввела в научный оборот понятие «эхирит-булагатская версия Куртина», тем самым воздав должное ученому, внесшему ценный вклад в изучение бурятского фольклора [2, с. 36].

В заключение отметим, что все фольклорные и этнографические материалы, собранные Дж. Куртином во время поездки к иркутским бурятам, а также его путевые записи составили отдельную книгу «A Journey in Southern Siberia: The Mongols, their Religion, and their Myths» (Путешествие в Южную Сибирь: монголы, их религия и их мифы), увидевшую свет в Бостоне в 1909 г. и выдержавшую несколько переизданий. Этот труд является по-своему уникальным источником сведений об этнокультурной традиции бурят, особенно по фольклору и мифологии. Безусловно, Дж. Куртин заслуживает особого признания и как первооткрыватель эхирит-булагатской версии Гэсэриады в исполнении М. Имегенова, открывший для Запада этот оригинальный эпический памятник монгольских народов.