Философия времени в краткостишиях Б. Сыренова

Жанр краткостиший свойствен восточной поэтической традиции в целом в различных вариантах и модификациях, он также широко представлен в бурятской поэзии второй половины XX в. Анализ поэтики краткостиший функционален и плодотворен во многих аспектах. В рамках данной статьи мы рассмотрим особенности концентрации поэтического содержания в ма лых жанрах лирики с точки зрения осмысления времени, его поэтического «стяжения» на примере творчества бурятского поэта Бориса Сыренова (1943-1983). Краткостишия в его творчестве представлены широко и разнообразно: четверостишия, двустишия, пятистишия.

Обращаясь к жанру четверостиший, Борис Сыренов уже в названии цикла «Омар Хайямай алтан аялгаар» (По золотым напевам Омара Хайяма) обозначает свое осознанное обращение к традиции Востока, а именно к персидско-таджикской поэзии. Не случайно он обозначает жанр своих четверостиший как рубаи. Первое из них обращено непосредственно к поэтическому предшественнику: «Убгэн Омар Хайям! / Дом-боо ургэнэб дуунайш тулее. / Дуурэн Нарын туя-ан / Духаряа соом нааданал мунее!» (Старик Омар Хайям! / За песнь твою я поднимаю чашу. / О как играет в ней сейчас лучами / Полная луна!).

Внутреннее родство и созвучие с персидским поэтом утверждаются в самом обращении к его излюбленным образам винопития как процесса познания мира и приближения к истине. «Чаша вина, в которой играет свет полной луны» -символ, разлагаемый на множество рядов, это и обозначение души поэта, устремившего мысленный взор к другому поэтическому сознанию: бурятское слово «духаряан» имеет значение не только чарки, но и вина, подносимого другому. Чаша становится и символом единения души двух поэтов, разделенных временем: «Тэрэ гэйэнйээ хойшо / Тэнгэриин од од Нулараа, / Тэр-гын меерэй хабйан / Тэндэ улэн хушагдаа» (С той поры ослабело сиянье / небесных светил. / Стерся след от тележных колес, / Оставшийся там».

Во втором четверостишии цикла устанавливается временная дистанция, причем в образном ряде прослеживается тождественность явлений различного порядка: космического - звезд и бытового - телеги в ослаблении плана их физической проявленности, утраты материальной плотности. Причем здесь налицо перетасовка-рокировка временных планов: с точки зрения сегодняшего момента очевидно «ослабленье» звезд, а след же колеса начал исчезать «еще тогда», в «том» времени. Налицо изоморфизм -т.е. тождественность большого и малого времени, которая устанавливается по отношению ко времени субъекта. С одной стороны, утверждается сущность прошлого времени, когда «звезды были ярче, а существование вещей бренно: уже стерся след телеги», с другой стороны, наоборот, в настоящем времени «свет звезд рассеялся, а тележный след все-таки остался»: вечное становится временным и временное - вечным при актуализации времени поэтическим сознанием. Происходит установление Вечности: поэт утверждает актуальное существование «той поры» - появляется парадоксальное и философское понимание времени, в котором подвижно лишь сознание: «Шуудэр, дэльбээ гээхэдэм, / Шарахан бэе улуужэн. / Мундэгэрхэн улаан наран / Мунее ошонол баруулжан» (Когда испарится роса, лепестки опадут, /От меня останется желтеть лишь «тело». / А солнца круглый красный шар / сейчас вот клонится к закату).

Здесь соотношение двух временных планов -будущего и настоящего - раскрывается в лирическом высказывании от первого лица, для которого характерно субъектно-объектное неразличение человека, цветка и солнца - это всё есть «я», переживающий момент самосознания, который и является точкой отсчета времени. Происходит фиксация времени: с перспективы будущего исчезновения - небытия констатируется миг начала развития по нисходящей линии, миг перехода от полноты и материальной плотности времени (сейчас есть роса и есть лепестки, и солнце круглое, красное, полное жизни) к его разрыхлению. В субъектном плане можно говорить о перетекании одной физической формы в другую: «от цветка остается тело (присущее человеку), после этого оно как бы отдает свою вещественность «круглому красному солнцу», но клонится к закату оно только лишь сейчас.

Возникает парадоксальность толкования времени вследствие растворенности человека в окружающем и тождественности растительного мира, человека и космического объекта. Разные их временные перспективы стянуты и поставлены в один образный ряд, происходит удивительное стяжение времени. Очевидно, что в поэтическом тексте Сыренова свободно взаимодействуют и перетекают от одного к другому различные временные планы: будущее, настоящее, прошлое, и если применить «понятие антиномического временного вектора» [1, с. 11], то видно, что он проводится не только от прошлого к настоящему, но и из будущего в настоящее.

Четверостишия Сыренова последовательно выстраивают свою топологию времени. «Шуты соо гансаараа / Халаг-Нахы хугжэмтэй / Хухы шубуун аялгаараа / Бухы найым йануулнал» (Одиноко и грустно кукует / кукушка в кустах, / всю мою жизнь / напомнила мне своим пеньем». Здесь концентрация в одном миге всей жизни поэта, пение кукушки и прекрасно, и тоскливо одновременно, вбирает в себя оба полюса жизни. Поэтому, подобно тому, как в одной клетке кодируется вся информация об общей структуре, в одном миге заключается большой временной промежуток.

Малый жанр Сыренова также представляет собой такое стяжение эмоционального плана: «Жэрэгэд гэйэн жэлнуудые / Жэмэсэй амтаар амталнаб. / Зуты шэнги зурхеерее / Зуг буреэ нюдарнаб» (У череды прошедших лет / Спелой ягоды вкус. / Сердце жаждет отведать / Но повсюду преграда). В этом четверостишии обращает на себя внимание продолжение образного ряда материальной плотности времени, возможности его физической осязаемости: годы имеют вкус и аромат, что рождает иллюзию возможности их воскрешения. «Бага найан. / Баглаа сэсэг-тэл, йануулна. / Бага найан. / Барим мангиртал, йануулна» (Детские годы встают предо мною / Букетом цветов с ароматом душистым и сладким. / Детские годы встают предо мною / Лука-мангира пучком со вкусом горьким и терпким).

Следует отметить своеобразное понятие «полноты» времени, мгновенья жизни, когда в один миг стянуты два противоположных по эмоциональной наполненности полюса. У Сыренова они выражены вещественно и конкретно, физически плотно и осязаемо, что позволяет говорить о наличии первого уровня для символизации. В приведенном выше примере противопоставлены не просто «вещи» - предметы материально плотного мира: «баглаа сэсэг» (букет цветов) и «барим мангир» (пучок лука) -они в себя вбирают значения «сладости» и «горечи» прошедших лет, как их своеобразной квинтэссенции, которая откристаллизовалась в свете ретроспективной поэтической рефлексии. Таким образом, можно говорить о смысловой и эмоциональной наполненности человеческой жизни в аспекте его «биологического» времени.

Б. Сыренов в своих четверостишиях выстраивает своеобразную поэтическую «машину времени», стягивая и концентрируя временные планы прошлого, настоящего, будущего, есть также в образах моменты лирической рефлексии. Четверостишия Сыренова информативно насыщены: «Туухэ хэлэхэ убгэдууд / Тумарха-даг зантай даа, / Толгойгоороо дохин йуужа, / Тамхяал йорожо байхал даа» (Старцы, ведущие сказ о былом, / Никогда не спешат их поведать. / Сидят, головою покачивают, / Трубки посасывая с табаком). Здесь есть и повествовательное начало, и тонкое наблюдение, и фиксация понятия эпического времени, времени истоков - времени вечности, противопоставленного времени историческому. Самобытность поэтического голоса Сыренова в его опоре на национальные традиции художественного слова, оппозиция вечного и временного имеют своим истоком генетическую память об эпическом ощущении субстанциональности мира. «Унэгэн нюдэ нюдэлжэ, / Yyp хираа хурэтэр / Ульгэр туухэ шагнайан / Ye сагни хаанаб даа?» (С широко раскрытыми глазами,/Затаив дыханье, до рассвета, / Мы внима ли древности преданьям. / Где теперь та баснословная пора?). Философская линия перемежается с осмыслением современности, лирическим, по своей сути, которое выражается в ме-тафоризации.

Роднит и сближает четверостишия Б. Сыренова с рубаи О. Хайяма их философская насыщенность, степень обобщения, хотя, безусловно, по параметрам ритмической организации и из-за природы самого языка, четверостишия Б. Сыренова не ложатся в строгий жанровый канон рубаи. Дидактическая традиция восточной литературы, безусловно, роднит этих двух поэтов. «Дэ-эшээ гарахадаа - / Доошоо хара. / Доошоо буу-хадаа - / Дээшээ хара» (Когда поднимаешься вверх - / Смотри вниз. / Когда спускаешься вниз - / Гляди вверх). Это очень широкое обобщение пути, сочетающего и наглядную конкретность ситуации, и символическое осмысление жизни человека.

Краткость и концентрация поэтической мысли или картины проявляются и в двустишиях Сыренова. Программным по выраженному и осознанному принципу является следующее двустишие: «Охорхон богони шулэг соо / Огтор-гой багтааха шэди бэдэрнэб» (В куцые краткие строчки / Чудом каким небосвод вместить?). Поэтика краткости означает не меньший объем информации, а концентрацию, «архивирование» неограниченного содержания жизненной реальности, образом которого становится «небосвод». Тут не только попытка вместить «большое» в «малое», «чудо» поэтического слова - в точность «перекодирования» при постижении сути явлений. «Эды ехэ дэлхэй дээрэ / Хэды заахай шубуун элинэб?!» (Над такой огромною землею / Сколько ж пташек крылышками веет?). Это двустишие не только раскрывает лирическую эмоцию автора - удивление и восторг перед необъятностью мира, но и содержит философское осмысление «большого» и «малого» как «единичности» и «множественности». «Огромная земля» в данном контексте - модель единичности, хотя единичное может быть выявлено и в малом, в одном эпизоде, фрагменте, картине жизни. «Харша дээгуур хун абиралдаад, / Хар-шын саагуур орошобо...» (Перелез через забор прохожий / И исчез за ним). В этом двустишии дан фрагмент без начала и конца. В основе стихотворения не просто миг, а переживание момента - удивление и сомнение перед самим фактом его существования, так как данный момент не вписан в общую канву субъективного эмо-ционирования человека и как следствие не вписывается в объективную картину мира.

«Миг как наиболее краткая, элементарная единица временного движения, не содержащая в себе самого движения (оно складывается из отдельных мгновений, сменяющих одно другим), приравнивается вечности, если этот миг уловить и зафиксировать» [2, с. 34]. В краткостишиях постигается «вспышкой» сознания время, причем «единицей» счета становится лирическое чувство автора, пронизывающее разные уровни и планы бытия. «Шагнан Нуунаб Бетховеной хугжэм... / Дэлхэй агууехэ йудайандаа / Намай шэнгээйэн мэтэ. / Бишье байа дэлхэйе / Алаг зурхэндее шэнгээйэн мэтэб» (Слушаю музыку Бетховена... / И кажется, что вся планета / В могучих токах своих меня растворяет. / И я в многоцветие сердца / Вбираю весь мир). В пяти строках этого стихотворения раскрывается момент слияния человека со Вселенной, он одномоментно ощущает себя частицей и единицей целого, беспредельного (каплей крови, текущей по «артериям»), И в тот же самый миг возникает ощущение общности ритма, но уже в обратном (зеркальном) движении - в сердце уже самого человека, по его «венам» входит огромная Вселенная, раздробившись на множество красок и цветов. Не случайно центральным образом является музыка, звуковая волна пронизывает материально плотный мир, тут есть момент перехода, грань, когда «единое» «целостное» дробится, а «множественное» становится неделимым целым человеческой души.

Здесь также просматривается и теологическая мысль о создании человека по образу и подобию Божьему, в таком контексте можно сказать, что здесь показан мистический миг божественного откровения, восторга, претворения человека в Боге и Бога в нем. «Неисчисляемое математически лирическое время неоднородно и лишено линейности, оно пульсирует, подчиняясь внутренней жизни человека» [3, с. 50].

Краткостишия Сыренова, таким образом, все время моделируют действительность, отбирается и воссоздается такая конкретная жизненная ситуация, по образу и подобию которой воссоздан какой-то элемент мироустройства в целом. Важна верность и точность малой модели для того, чтобы возникло подвижное взаимодействие малого и большого уровней. Тут, конечно, свою роль играет метафоризация, ведь у Сыренова Вселенная моделируется по принципу антропоморфизма. «Амаралтадаа сэнгэжэ ябанам мурэнэй эрьеэр, / Долёогдойон шулууниинь гоё. / Налгай гараараа дажигад гээд, / Зурхэтэйгеер сээл руу шэдэнэб / Зурхэн шэнги шулууе» (Воскресным днем гуляю я по берегу реки: / Отполи рованы речной волною камни. / И, размахнувшись левою рукой, / Я от души швыряю в волны камень, - / Напоминает он по форме сердце». Особенность лирической ситуации стихотворения - в проецировании материальной и духовной сущности человека на мир природы, ибо они мыслятся единосущными. Это опять же момент восторга, который раскрывается из подтекста: красота живой «очеловеченной» природы (речной волной «облизанных» камней) переполняет сердце поэта до такой степени, что он сам сердцем растворяется в этом мире, что выражено актом его действия: он «швыряет» не просто камень, похожий на сердце, а возвращает «сердце» природы (реки) туда, где он его осознал и увидел в данный миг. А «сердце» природы одно и неделимо.

Таким образом, жизненная ситуация моделируется в данном краткостишии Сыренова с помощью символа «сердца», который здесь соотнесен с образом камня. Не случайно метафора «каменное сердце» есть во многих языках, здесь же у Сыренова реализуется вещественность значения символа: «камень - сердце реки», и поэт возвращает его обратно не только мысленно, но и действием. Возможно, это поэтическое выражение ритуальности, присущей мифологомагическому комплексу традиционной культуры бурят.

Все эти пятистишия входят в цикл поэта «Жороо шулэгууд», в названии которого выражено представление о ритме движения: «жороо» - это «иноходь», а краткостишия - это как бы шаги, звенья единой цепи движенья, потока бытия. Поэтическое сознание Сыренова все время устанавливает не просто единичное, взаимосвязь части и целого, но и сам момент единения или же тождественности явлений мира выхватывает миг из процесса. «Сэнхир холо / Сээжээ дээлин, / Элинэ бургэд / Гансаараа. / Сонхын шэлээр / Сэлмэг нюдеер / Хараад Нуунаб / Гансаараа» (В небесной выси, / Раскинув крылья, / Парит орел. / Один. / Сквозь стекла окон / Ясным взором / Смотрю сижу / Один». В этот миг все одномоментно текущие события однозначны, едины, тождественны - в этом сущность времени. Фиксация феномена сущности и есть основа поэтической модели в краткостишиях Сыренова. Одиночество орла и лирического героя протекает на разных уровнях и зеркально, что выражено в предметном образе оконного стекла.

Понимание разноуровневости бытия, на котором основываются общие принципы моделирования, также выражено в творчестве Сыренова. «Дээдэ замбиин / Сагаан сэсэгууд / Дэльбэеэ губинэ аалихан - / СаЬан ороно газаа. / Доодо замбиин / Дурбэн ханатай гэртэ / Зун хэзээ ерэ-хэб гэжэ / Зуудэлжэ Нуунаб» (С верхнего мира / Белые цветы / Стряхивают тихо лепестки - / Снег идет на улице. / В нижнем мире, / В доме, в четырех стенах, / Сижу, дремлю и вижу во сне, / Как наступило лето). Выделено два уровня: «дэ-эдэ замби» - «верхний мир» (небесный) и «доодо замби» - «нижний мир» (земной, человеческий), и вследствие этого неизбежно возникает мотив отражения уже не как «зеркала», а как «сна» - зыбкой грани реальности и тонкого уровня сознания. «Цветы» верхнего мира претворяются в нижнем как «белые лепестки» в «снег», а человек в нижнем мире лишь во сне

«угадывает» его идеальную сущность как «цветов», потому что видит лето - пору цветения.

Здесь можно усмотреть мотив божественного дара, поле интерпретации символа беспередель-но широко. Закономерности символизации проявляются в том, что при взаимодействии между уровнями неизбежно возникает мотив их соотнесенности (зеркала, сна), а краткостишия Сы-ренова предстают как малые модели различных сторон бытия. Таким образом, в краткостишиях бурятского поэта представлены модели осознания различных аспектов движения времени: мифологического, космического, исторического, биологического в едином стяжении поэтической мысли.