"И приходи и следуй за мною": реакция на смерть Л.Н. Толстого в российской публицистике

В последние годы в исторической науке становится все более актуальной тема исторической памяти. Реконструкция образов и символов, в которых запечатлевается социокультурный опыт общества, не только расширяет наши представления о человеке в истории, но и способствует созданию живой связи эпох, формированию идентичности современного российского общества.

Одной из самых значительных фигур русской культуры был и остается Лев Николаевич Толстой. Это осознавалось уже его современниками: уход великого старца из Ясной Поляны и смерть на станции Астапово превратились в события огромного общественного значения. Проявления всенародной скорби, некрологи и эпитафии, публиковавшиеся в конце 1910 г. – начале 1911 г. на страницах крупнейших журналов России, таких как «Русское богатство», «Русская мысль», «Современный мир», по своему культурному значению переросли рамки обычной ком-меморации. Эти публикации представляли собой опыт осмысления роли и места Л.Н. Толстого, его творчества и этических исканий в национальном культурном наследии России. Все эти тексты носили яркий отпечаток своего времени, т. е. создавали портрет Л.Н. Толстого в свежести скорби кисти художественной традиции того времени, к которому они принадлежали.

Для современников Л.Н. Толстой являлся неким этическим нервом, заставлявшим усомниться в незыблемых императивах жизни, миропорядка и официального православного благочестия. В этом отношении показательно влияние Толстого на мятущегося автора знаменитой «Тайной вечери», художника Николая Ге. После знакомства с Л.Н. Толстым Ге создает серию картин на евангельские темы, которые вызвали страсти и неприятие. Это полотна «Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад» (1889), «Что есть истина?» (1890), «Иуда» («Совесть») (1891), «Голгофа» (1892), «Суд Синедриона» (1892), «Распятие» в нескольких вариантах. Как замечательно выразил их явление в художественной жизни России А. Бенуа, «Ге, увлеченный проповедью Толстого, вдруг снова обратился к Евангелию… проникся глубоким пониманием общечеловеческого смысла трагедии о Христе. При этом он зажегся таким восторгом от нее, что почти дошел до пророчества…» [1, с. 178–179]. Подобная сила воздействия личности Толстого на современников литературоцентричной эпохи, безусловно, является необходимым элементом анализа феномена образа Толстого в исторической памяти русской культуры.

Содержание статей было разным: от непосредственных впечатлений после похорон Толстого до анализа его религиозно-нравственных и художественных взглядов. Но в них можно выделить несколько стержневых проблем: отношение Толстого к культуре и религии, нравственное учение Толстого, попытки сближения Толстого с народом и смысл его ухода из Ясной Поляны.

Поэт-символист Валерий Брюсов так описывает свои впечатления от похорон Толстого: «В открытом гробу лежит Толстой. Он кажется маленьким и худым. На лице то сочетание кротости и спокойствия, которое свойственно большинству отошедших из этого мира» [2, с. 125]. В этих строках читается умиротворенное спокойствие, с которым провожали Толстого. Как отмечал В. Брюсов, на похоронах было 3–3,5 тыс. человек и каждый из них чувствовал себя слишком ничтожным, чтобы произнести речь. Яснополянская крестьянка, горячо любившая Толстого, плакала перед его гробом. Он был похоронен в лесу, под тенью деревьев, и эта простота, близость к простому народу были тем, чего так желал при жизни Лев Толстой. Как об этом пишет Присцилла Рузвельт в своей знаменитой монографии «Жизнь в русской усадьбе. Опыт социальной и культурной истории», «Толстой говорил своим ученикам, что хотел бы жить как крестьянин, жениться на простой девушке и стать земледельцем. Мы все молчали. Каждый из нас пытался понять, говорил он всерьез или шутил, представляя себе, как может дворянин стать простым мужиком» [3, с. 324]. Великий феномен искусственного опрощения русской культурной элиты, правдоискательство в «хождении в народ» делают образ смерти Л.Н. Толстого показательным и нарочитым в этой непереводимости двух культурных кодов: низовой и элитарной культуры.

Андрей Белый в своем некрологе также пытается разгадать смысл ухода и смерти Л.Н. Толстого и проникнуть в тайну его творческого переживания. Он утверждает, что дар слова в своем творчестве Толстой раскрыл в первую половину жизни, но «мудрость жизни погасила в нем прежний художественный гений» [4, с. 91], и с той поры Толстой замолчал. Стремление поведать всему миру простыми словами тайну жизни загасило его дар, но сама немота уже говорила больше, чем дар его слова. В своих проповедях и отношении к миру он становится дарителем жизни. Подаяние милостыни, оказание помощи всем сирым и убогим, радушие и гостеприимство к любому человеку, забота о простых крестьянах, их жизни и труде согревали сердца людей и дарили надежду интеллигенции на духовное преображение и возрождение России. Белый заключает, что идеал святости и последний жест умирающего воздвигли его на недоступный для простых смертных пьедестал. «Его уход и смерть есть лучшая проповедь, лучшее художественное произведение, лучший поступок жизни» [5, с. 94].

В основу очерка религиозного философа С.Н. Булгакова «На смерть Толстого» легла речь, произнесенная им на студенческом собрании 16 ноября 1910 г. В этом очерке философ выражает свое мнение о состоянии современной культуры и воззрениях Толстого на нее, а также о религиозных исканиях Толстого. Булгаков считал величайшей заслугой Толстого постановку вопроса о религиозном смысле культуры: по мнению великого писателя, она «представляет собою в действительности служение пороку, тщеславию, лжи, и потому ее следует отвергнуть» [6, с. 153].

В толстовской проповеди неделания Булгаков видит два момента: общечеловеческий и чисто-толстовский. Для Толстого душа человека дороже целого мира, поэтому все ценности современного общества должны быть отвергнуты перед религиозной совестью. Во имя безусловных религиозных ценностей и заповедей Христа Толстой готов был отвергнуть не только культуру, но и исторически сложившуюся религию, потому что он не видел в ней души. Сущность учения и творчества Толстого Булгаков усматривал в «обращении к личной совести и к личной ответственности каждого» [7]. Это означает, что, по мнению Л.Н. Толстого, каждый человек лично ответственен за судьбу всего человечества. Добрым словом, состраданием, кротостью человека можно спасти, а злобой, жестокостью, неоказанием помощи, равнодушием – запустить цепочку зла на Земле. Как заключает Булгаков, это правдоискание в сердце было главной чертой духовного облика Л.Н. Толстого, снискавшей ему всемирную славу и любовь простого народа.

Тему отношения Толстого к красоте и искусству также раскрывает почитательница писателя, посещавшая Ясную Поляну, Любовь Яковлевна Гуревич. В своей статье «Художественные заветы Толстого», вышедшей в свет в № 3 журнала «Русская мысль» за 1911 г., главными чертами эстетической натуры Л.Н. Толстого она называет любовь к красоте, необычайную четкость и свежесть художественного восприятия.

Она пытается показать, что Толстой-художник жил в Толстом до самой смерти и мучившие его вопросы искусства имели для него первостепенное значение. Исследуя, с одной стороны, состав современного искусства, а с другой – отношение к нему общества, Толстой не находит ни в том, ни в другом оправдания для существования искусства. Искусство требует для него религиозного освящения.

Не мораль, а назначение и природа самого искусства устанавливают для Толстого критерий его оценки – как по содержанию, так и по форме. Определяя его взгляды, Гуревич приходит к выводу: «Если назначением искусства, вытекающим из самой его природы, является объединение людей, то по содержанию хорошим искусством для Толстого будет только такое искусство, которое может содействовать объединению людей. И высшим родом искусства в таком случае должно быть признано искусство религиозное, несущее в человеческие души наиболее глубокие, всеобщие, всенародные чувства» [8, с. 130].

Воззрения Булгакова и Гуревич на природу и творчество Толстого во многом схожи. Они оба в своих статьях ставят вопрос о религиозном назначении культуры, однако Гуревич ярче выражает толстовские критерии для оценки искусства и отношения общества к нему.

Узловой темой статьи религиозного мыслителя Франка, самого большого почитателя Толстого и проводника его идей среди русской интеллигенции, была нравственная парадигма Толстого. Говоря о всенародной скорби по Толстому, Франк заключал: «Мы любим его не за его художественный гений и не за его отвлеченное учение… То, чем ослепительно сияет для нас его душа, есть прежде всего два основных ее свойства: безграничное правдолюбие и острота нравственной совести» [9, с. 141]. Он уловил сердцем – не разумом, что со смертью Толстого опустела земля и умалился весь мир: «При мысли о Толстом и его смерти мы все испытываем чувство, как при потере родного и близкого человека, – странное и страшное чувство одиночества и опустошения» [10, с. 139].

Центром нравственного мировоззрения Толстого Франк считал учение о непротивлении злу силой. По мнению Франка, это учение обладает глубокой внутренней правдой: оно означает, что «нельзя приемами зла творить добро, нельзя, в расчете на отдаленную выгоду потомства, общества, человечества, терпеть нравственный ущерб» [11, с. 146]. Вслед за Толстым философ делает вывод, что «добро коренится в сердцах человеческих и может осуществляться только через сердца», что нравственная деятельность представляет собой духовный рост, процесс органического воспитания человека [12].

Ключевой темой многих статей была идея сближения Толстого с народом. Один из величайших творцов культуры Серебряного века, поэт-символист Максимилиан Волошин глубоко проникся жизнью и судьбой великого писателя. Он улавливает трагическую предопределенность его кончины и ухода. Движущим мотивом Толстого, как писал Волошин, была воля к «растворению в народе, самоотдаче и жертве до конца» [13, с. 134]. Он стремился, как завещал Христос, положить душу свою за счастье людей и раздать имение беднякам, но всю жизнь не мог вырваться из круга комфорта, безопасности и благополучия. В этом упорном противодействии судьбы самым искренним порывам сердца великого писателя, по мнению М. Волошина, был скрыт глубочайший трагизм [14, с. 136].

В популярном литературно-публицистическом журнале «Нива» также печатались статьи и отклики на смерть Л.Н. Толстого. Многие из них были посвящены единению с народом. Самым ярким и проникновенным был очерк А.А. Измайлова «На смерть Толстого». Выражая духовный облик писателя, Измайлов подчеркивает, что «Толстой весь и всецело создание Русской земли, выразитель Русской души с ее жгучим и тревожным алканием правды» [15, с. 878]. По мнению Измайлова, мотив совести был главным мотивом всех произведений Толстого [16]. Во имя правды и праведной жизни Толстой поклялся не лгать ни перед людьми, ни перед собою. Сравнивая Толстого с Тургеневым по масштабу фигуры и художественному дару, Измайлов показывает, что Толстой воспроизвел в своих романах-эпопеях сокровенные тайники духа русского интеллигентного человека во всей полноте его духовности [17, с. 877]. Очерчивая образ Толстого с любовью, Измайлов видит главнейшим существом его души «прирожденную, органическую потребность противления, вечный и неутомимый дух противоречивости» всему пошлому, злому, бездушному, что казалось обыденным и правильным людям его круга [18, с. 878].

В свою очередь С.Я. Елпатьевский в своем проникновенном некрологе «Вечной памяти Льва Николаевича Толстого» убеждает нас, что своим талантом Толстой был обязан именно своему единению с народом [19, с. 5]. Толстой учил русский народ правде жизни, но и сам учился этой правде у русского народа. У народа он учился простому крестьянскому труду, думать образами, убеждать примерами и притчами, складывать сказки и были, непротивлению злу, насилию [20, с. 6]. Эту свою гипотезу он не выстрадал умом – уловил сердцем у простого ребенка в клетчатой рубашонке, доброго и кроткого, не смиряющегося злу, а учащегося замаливать его жалостью и слезами. И чем дальше шел Л.Н. Толстой в своих поисках правды жизни, заключает Ел-патьевский, тем больше проникался «великой религиозностью русского народа, великой правдой трудовой жизни русского народа, великой правдой милосердия его» [21].

Елпатьевский был лечащим врачом Толстого и проявлял к нему глубокую чуткость и заботу. Он был с ним в его последние минуты на железнодорожной станции в Астапьеве. Впечатленный всемирностью и значительностью события, он рассказывал потом о последних мгновениях жизни Толстого: «Умирающий, он пальцами делал по одеялу движения, как будто бы он заносил на бумагу свои последние впечатления в жизни» [22, с. 63].

По-своему откликнулись на смерть Льва Толстого публицисты социал-демократического журнала «Современный мир». Н.И. Иорданский высказал в своей статье мнение, что уход Толстого из Ясной Поляны имел прежде всего общественно-политическое значение как отказ от образа жизни русского господствующего класса. Толстой, по мнению публициста, ушел из своего имения, чтобы «выполнить крайние требования христианского учения» – «разделить все народные страдания, слиться с народом» [23, с. 148–149]. Солидаризируясь с ним, В.П. Кранихфельд в статье «Литературные отклики: вечный путник» видит в Толстом воплощение образа кающегося дворянина, чье детство и юность были временем наивысшего расцвета стародворянской культуры, отживающей свой век [24, с. 67]. Поэтому для великого старца было непосильно бремя барской жизни: замаливая свои грехи, Толстой занимается земледелием как «единственным разумным трудом, свойственным каждому человеку» [25].

Таким образом, Кранихфельд и Иорданский подчеркивали прежде всего социальную подоплеку ухода Толстого из Ясной Поляны, стремление великого писателя разделить «бремя всех страдающих и угнетенных» [26, с. 59]. Убежденный социалист, Николай Иорданский в своей второй статье «Лев Толстой и современное общество» доказывает, что Толстой отрицал вообще не всякую культуру и цивилизацию, а только капиталистическую культуру нашего времени во имя другой грядущей культуры всеобщего равенства и братства. Иорданский объясняет всемирное значение Толстого тем, что он «был верным апостолом социальной революции» [27, с. 106]. Критика Толстым правительства, церкви, общественного строя, всей лицемерности и фальши всех буржуазных устоев подготавливала почву для революции в России. Иорданский доказывает, что поколение за поколением «внимало проповеди, подкрепленной авторитетом художественного гения» [28, с. 107], чтобы затем построить рай на земле.

Ключевым мотивом многих статей стала мысль о том, что скорбь по Толстому стала началом, объединившим русское общество. С.Л. Франк и С.Я. Елпатьевский отмечали всенародный характер этой скорби, которую разделяли друг с другом крестьяне и студенты, представители власти и революционеры, православные и атеисты [29]. Ярче и образнее всех эту мысль высказал Андрей Белый: «Великий русский художник явил нам идеал святости, перекинул мост к народу: религия и безрелигиозность, молчание и слово, творчество жизни и творчество художественное, интеллигенция и народ – все это вновь встретилось, пересеклось, сливалось в гениальном, последнем, красноречивом жесте умирающего Льва Толстого» [30, с. 93–94].

Таким образом, анализ статей на смерть Толстого, опубликованных в русской прессе в 1910–1911 гг., позволяет проследить, как формировался образ великого писателя в памяти его современников, и понять социокультурные основания, на которых строилось самосознание российского общества. Все авторы статей подчеркивали глубокую внутреннюю противоречивость и судьбы самого Толстого, и его творческого наследия. По мысли авторов всех статей, смерть Л.Н. Толстого должна была стать толчком к духовному пробуждению современного им российского общества. Они заключали, что лучшей памятью о великом русском писателе должно являться осуществление его идей милосердия и непротивления.

Как можно заключить, риторика статей, посвященных кончине Л.Н. Толстого, была разной. В них затрагивались самые разные темы: от попытки разгадать тайные причины его ухода из Ясной Поляны до впечатлений от похорон великого писателя, от темы сближения с народом до освещения взглядов Льва Николаевича на искусство и культуру его круга.

Отдельно взятая в качестве объекта исследования рефлексия культурной элиты российского общества на смерть Л.Н. Толстого позволяет глубже проникнуть в феномен взаимовлияния литературного дискурса и повседневности, объясненный как бинарная модель русской культуры, ее обреченность на неизбывный разрыв между крайней степенью святости и крайней степенью зла.

Ссылки:

• 1.    Бенуа Л.Н. История русской живописи в XIX веке. М., 1995.

• 2.   Брюсов В. На похоронах Толстого: впечатления и наблюдения // Русская мысль. 1910. № 12. С. 119–127.

• 3.   Roosevelt P. Life on the Russian Country Estate. A Social and Cultural History. New Haven, 1995.

• 4.    Белый А. Лев Толстой // Русская мысль. 1911. № 1. С. 88–95.

• 5.   Там же. С. 94.

• 6.   Булгаков С.Н. На смерть Толстого // Русская мысль. 1910. № 12. С. 151–156.

• 7.   Там же. С. 153.

• 8.    Гуревич Л.Я. Художественные заветы Толстого // Русская мысль. 1911. № 3. С. 117–133.

• 9.    Франк С.Л. Памяти Льва Толстого // Там же. 1910. № 12. С. 139–150.

• 10. Там же. С.139.

• 11. Там же. С.146.

• 12. Тамже.

• 13.    Волошин М.А. Судьба Льва Толстого // Русская мысль. 1910. № 12 С. 133–138.

• 14. Там же. С.136.

• 15.    Измайлов А.А. Памяти Льва Толстого // Нива. 1910. № 49. С. 877–879.

• 16. Тамже.

• 17. Там же. С.877.

• 18. Там же. С.878.

• 19.    Елпатьевский С.Я. Вечной памяти Льва Николаевича Толстого // Русское богатство. 1910. № 11. С. 5–13.

• 20. Там же. С.20.

• 21. Там же.

• 22.    Кранихфельд В. Литературные отклики: вечный путник // Современный мир. 1910. № 12. С. 57–68.

• 23.    Иорданский Н.И. Уход Л.Н. Толстого // Современный мир. 1910. № 11. С. 146–149.

• 24.    Кранихфельд В. Указ. соч. С. 67.

• 25. Там же.

• 26. Там же. С. 59.

• 27.    Иорданский Н.И. Лев Толстой и современное общество // Современный мир. 1910. № 12. C. 89–108.

• 28.    Там же. С. 107.

• 29.    Франк С.Л. Указ. соч. С. 140 ; Елпатьевский С.Я. Указ. соч. С. 12.

• 30.    Белый А. Указ. соч. С. 93–94.