Инородческий дискурс в словаре власти и науки в период революции и социалистических преобразований в Сибири (1917-1930-е годы)

Konev A. Yu. Aliens’ Discourse in the Vocabulary of Authority and Science during the Period of Revolution and Socialist Transformations in Siberia (1917–1930s). Vestnik NSU. Series: History and Philology , 2019, vol. 18, no. 8: History, p. 102–111. (in Russ.) DOI 10.25205/1818-7919-2019-18-8-102-111

Инородческий дискурс как язык / способ описания включавшихся в орбиту Руси / России «иных», «чужих» народов посредством соответствующих лексем возник еще до законотворческой и кодификационной деятельности М. М. Сперанского, в результате которой термин инородцы стал означать особую социально-правовую категорию, включавшую различные разряды и этносословные группы нерусского населения на восточной периферии империи. В XVII–XVIII вв. для обозначения автохтонов Сибири использовались такие обобщающие термины, как иноземцы , туземцы , иноверцы и производные от них словосочетания [Конев, 2014; Зуев, Игнаткин, 2016]. Эта терминология отражала особенности положения соответствующей части подданных, отношение государства к населению окраин и связь автохтонов с территорией их обитания. В склонности имперских, а затем и советских россиян описывать коренных жителей Сибири посредством обобщающих категорий, согласно Ю. Л. Слёзкину, заключается особый способ восприятия и конструирования «чуждости», одновременно говорящий и о «восприятии россиянами самих себя» [2008. С. 7–8].

Исследованиями, положившими начало специальному изучению обобщающих терминов, применявшихся для номинации нерусских народов в Российской империи и СССР, стали работы С. В. Соколовского [1998] и Дж. У. Слокума [Slocum, 1998]. Авторы сошлись во мнении, что термин «инородцы» был изъят из официального употребления в самые первые годы Советской власти. При этом российский антрополог подметил, что придумать язык, «одновременно понятный народу и новый, рвущий нити… связей с ненавистным прошлым, было чрезвычайно трудно». Задача решалась сочетанием партийного жаргона с отобранными по идеологическому принципу старыми терминами. Спешная замена, в том числе и в научной литературе, «инородцев» на «туземцев» после Октябрьской революции объяснялась политической некорректностью, а также негативными коннотациями, которые слово из имперского прошлого – «инородцы» приобрело в общественно-политическом языке еще к началу XX в. [Соколовский, 1998. С. 79, 82–83]. В. О. Бобровников, согласившись в целом с выводами С. В. Соколовского, обоснованно предположил, что «инородческий» дискурс продолжал оказывать влияние на советские проекты по нациестроительству даже после отказа от использования термина «инородцы» в официальном языке [2012. С. 286–291]. Е. П. Мартынова, пожалуй, первой обратила внимание на то, что в сибиреведческих работах этнографического характера 1920-х гг. слово «инородцы» продолжало употребляться, хотя революционные перемены политического характера «не могли не сказаться на позиции исследователей» [2012. С. 15].

Следует признать, что исчерпывающего ответа на вопрос о том, как шел процесс замены в Советской России и СССР имперской классификационной терминологии, применявшейся в отношении нерусских народов Сибири, в отечественной и зарубежной литературе пока не дано. Изучение этого процесса на материалах Западной Сибири, чему посвящена настоящая статья, важно для понимания начальных этапов социалистического строительства в так называемых «национальных окраинах». При этом можно оценить степень устойчивости и адекватности выработанных в XVIII–XIX вв. в российском законодательстве и управленческой практике лексем, означавших социально-правовые статусы и этнокультурные особенности соответствующих групп населения империи. С учетом того, что советская судьба термина «туземцы» в литературе рассмотрена более подробно, внимание будет сфокусировано на термине «инородцы».

На наш взгляд, целесообразно несколько изменить исследовательскую оптику, переходя от декретов и распоряжений центра к изучению материалов обсуждений и решений местных властей и институтов самоуправления. Следует анализировать тексты не только специальных этнографических трудов, но и работ историков, языковедов, географов, экономистов 1920– 1930-х гг., выпущенных тогда справочных изданий, в частности статьи первых советских энциклопедий.

Кратко обращаясь к истории термина «инородцы», отметим, что, появившись в V части Словаря Академии Российской [1794. Ст. 37], он вошел в политико-правовую лексику империи только с принятием «Устава об управлении инородцев» 1822 г. и в дальнейшем имел устойчивую тенденцию к расширению своего влияния. «Положение об инородцах» 1892 г. распространилось почти на всех нерусских (из числа индигенных) жителей не только Сибири, но и Европейского Севера, Урало-Поволжья, Кавказа и Средней Азии. П. Луппов, указывая число «инородческих детей» в церковных школах империи на 1899 г., перечислил все заметные группы нерусских подданных, включая даже немцев, поляков, литвинов, китайцев, эстов, чехов [Труды Особого совещания…, 1905. С. 255–257], которые законодательством в число инородцев никогда не включались. Такое, выходящее за рамки правовой категории, употребление интересующего нас термина закрепляется к началу XX в., особенно в публицистической литературе, иногда приобретая уничижительный, обидный оттенок. Тогда же начинают раздаваться критические голоса о пригодности соответствующих классификаций в российском законодательстве. В частности, об этом писал Л. Я. Штернберг в 1910 г., отметив двоякий, политический и технико-юридический смысл обозначения «инородцы» [1910. С. 531–532]. В официальном и академическом языке этого времени конкурирующим термину «инородцы» было слово «туземцы». В XIX – начале XX в. термин «инородцы» чаще использовался применительно к автохтонам Сибири и Дальнего Востока. Это фиксирует и Вл. Даль в своем словаре. При этом он четко определяет нюансы значения слов «туземец» («тамошний уроженец, природный житель страны») [1882. С. 441] и «инородец» («уроженец другого племени или народа») [1881. С. 46].

Формально сословно-правовая категория «инородцы», в ряду прочих, была упразднена «Декретом об уничтожении сословий и гражданских чинов» от 11 (24) ноября 1917 г. [Декреты Советской власти, 1957. С. 72]. Но это не могло отменить того факта, что новая власть продолжала иметь дело со сложившимися социальными группами и административнотерриториальными структурами, соответствующими им идентичностями и представлениями, не исчерпавшими себя окончательно. 14 августа 1919 г., во время разворачивавшегося наступления на Восточном фронте, ВЦИК и СНК РСФСР выступили с «Обращением» к «рабочим, крестьянам, инородческому населению и трудовому казачеству Сибири», пытаясь заручиться их поддержкой. Объявляя адмирала Колчака и его правительство «вне закона», «Обращение» подтверждало действие «Декларации прав народов России» в отношении инородческого населения региона и заявляло, что «земли фактического пользования инородцев… поступают в полное их общественное распоряжение» [Декреты Советской власти, 1973. С. 29–30]. Еще один примечательный факт. В начале 1921 г. информационно-инструкторским подотделом Петроградского губисполкома был подготовлен и опубликован указатель к законоположениям, изданным с октября 1917 г. – «Иностранцы и инородцы» [1921]. Таким образом, термин «инородцы» и производные от него определения не были «выброшены» и не «исчезли» вскоре после революции из официального языка, как это принято думать [Соколовский, 1998. С. 79, 83; Slocum, 1998. P. 190]. Более того, они получили своеобразную «временную прописку» в политико-правовом пространстве Советской России, хотя эта легитимация и была ISSN 1818-7919

Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 8: История

Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 8: History вынужденной. При этом под «инородцами» понимались нерусские народы бывшей империи, освобожденные Советской властью от «угнетения».

Наиболее насыщенными «инородческой» лексикой были документы, исходившие от местных органов власти, самоуправления и их представителей. Обращает на себя внимание контекст, в котором она употребляется. Томский губисполком, возражая против идеи национального самоуправления, в начале 1920-х гг. полагал, что выделение Нарымского края «в автономную инородческую область с Тобольским Севером обрекает этот край на долгое время оставаться безлюдным и живущим за счет государства» [Слёзкин, 2008. С. 163]. Инструктор-организатор Тюменского губвоенревкома С. С. Гимгин в марте 1920 г., констатируя невозможность избрания сельских советов в волостях Березовского уезда, объясняет это кочевой жизнью «инородцев» и неподготовленностью «совершенно отсталого инородческого населения» [Судьбы народов Обь-Иртышского Севера, 1994. С. 60]. В докладе заведующего финотделом Тюменского губисполкома Э. Матча выражено сожаление, что «самоеды и другие инородцы и их промыслы настолько не обследованы и так мало привлекали внимание… что совершенно не представляется возможным внести какие-либо пожелания в смысле улучшения указанных сторон жизни инородцев» [Там же. С. 63]. Инструктор Березовского укома РКП(б) И. Кузьмин, командированный в октябре 1921 г. в Казымскую волость, сообщал, что население волости «состоит исключительно из инородцев», и из частных бесед он убедился, насколько оно отсталое: «во всем царит совершенное невежество… все пахнет тем же старым царским духом». Для них, отмечает И. Кузьмин, «не существует никаких законов и приказов, у них свои обряды, которые трудно искоренить» [Там же. С. 69]. Аналогичными суждениями полпредов революции изобилуют источники, касающиеся автохтонного населения восточных районов Сибири. Ю. Л. Слёзкин связывает резкость подобных оценок с назначением на губернские и уездные административные посты приезжих коммунистов из южных районов Сибири и Европейской России [2008. С. 160]. Характерно явное и неявное соотнесение маркеров «инородцы» / «инородческий» с определениями «отсталые» и «невежественные». В этом смысле язык процитированных советских функционеров мало чем отличался от бюрократического языка описания автохтонного населения конца XVIII – XIX в., с той разницей, что синонимом отсталости и косности теперь стала сама «царская Россия». Такая соотнесенность и активное употребление старорежимного словарного запаса рано или поздно должны были вызвать соответствующую реакцию. Одним из первых по данному поводу высказался заведующий отделом нацменьшинств Наркомнаца А. Е. Скачко. В 1923 г. в своем докладе он, в частности, указал, что «в отчетах фигурирует термин “инородец”. Для местного населения туземец не человек, а “лесной зверь”, самой природой предназначенный для эксплуатации» (цит. по: [Алексеева, 2004. С. 96]).

Следует отметить, что в первые послереволюционные годы во многих частях Сибири оставались неупраздненными такие институции Российской империи как инородные управы / родовые управления и ясак. Быстро ликвидировать их не представлялось возможным и в условиях Гражданской войны, и на этапе восстановления власти большевиков в районах, оставленных Белой армией. К тому же в феврале-июле 1921 г. Тюменская и Омская губернии были охвачены крупнейшим антибольшевистским вооруженным мятежом (Западно-Сибирское восстание). В 1920 г. на Обском Севере вместо инородческого управления был создан инородческий отдел при исполкоме [Судьбы народов Обь-Иртышского Севера, 1994. С. 63], а в январе 1921 г. собранием ненцев и хантов Обдорской волости решено «восстановить инородческий суд» [Там же. С. 65]. Создание инородческих отделов и подотделов больше походило не на ликвидацию, а на реорганизацию бывших управ. Вот как характеризуется деятельность такого подотдела в Обдорском районе в докладе райисполкома от 15 октября 1924 г.: «Инородческий подотдел является связующим звеном между инородцем-кочевником и административными органами власти… разрешает спорные вопросы, возникающие среди кочевого населения… через старшин, выбираемых общим собранием кочующих родов, проводит распоряжения власти, касающиеся инородческого быта… несет ответственную работу по сбору сельскохозяйственного налога – ясака» [Там же. С. 84]. Приведенный отрывок ин- тересен тем, что в отличие от выше цитированных сообщений местных партийных и административных чиновников он являет собой пример своеобразной бюрократической деконструкции стереотипа об «инородцах» и включения этого понятия в контекст советских преобразований на Севере, что можно рассматривать как еще один способ легитимации соответствующей дореволюционной терминологии.

И все же положение автохтонов Сибири и Дальнего Востока с момента Октябрьской революции и до середины 1920-х гг. оставалось юридически неопределенным. Не случайно сотрудник Комитета Севера Н. И. Леонов отметил, что утвержденное ВЦИК в 1926 г. «Временное положение об управлении туземных народностей и племен северных окраин РСФСР явилось на смену “Уставу 1822 года об инородцах”» [1929. С. 224]. Е. В. Перевалова подчеркнула, что этот законодательный акт «впервые выделил такую категорию населения, как “малые народы Севера (племена)”, являющуюся объектом особой политики» [2017. С. 227]. Реализация этого «Положения», на наш взгляд, положила начало решительному повороту в сторону отказа от классификационной терминологии, связанной со словом «инородцы», применительно к индигенному населению Сибири. В конце 1920-х гг. его представители в документах, исходивших от местных органов власти (не говоря о центральных), чаще всего именовались «туземцами», а также «малыми народностями» и «нацменами». Использование термина «инородцы» стало редким и нехарактерным, хотя никаких прямых директивных указаний на предмет его ограничения не выявлено.

Важно выяснить, а как сами «коренные» жители определяли свой социально-правовой статус в новых условиях. Источники позволяют, если не напрямую, то опосредованно услышать их голос. Вот несколько примеров. Выписку из протокола съезда ватажных старшин Обдорского района от 3 февраля 1922 г. подписали «инородческие старшины Василий Тай-шин и Никифор Вануйто» [Судьбы народов Обь-Иртышского Севера, 1994. С. 71–72]. Выступая в 1924 г. на 3-й сессии окрисполкома старшина В. И. Тайшин, говоря о советской торговле на Севере, отметил, что она «сначала привлекла бедного инородца, а потом оттолкнула» (цит. по: [Перевалова, 2017. С. 224]). Протокол общего собрания ненцев местности Хадытта от 26 апреля 1927 г. содержит следующую фразу его участников по вопросу записи актов гражданского состояния, зафиксированную как прямая речь: «Мы, инородцы местности Хадытта, все, как один, против внедрения в тундру ЗАГСа…». При этом указано, что собрание проводилось «под председательством инородца Хар-Тэтта» [Судьбы народов Обь-Иртышского Севера, 1994. С. 125, 128]. Сотрудник Томского краевого музея П. Г. Иванов, по результатам проведенного им в 1927 г. этнографо-лингвистического обследования чулымских татар (карагасов), отметил, что «сами себя они большей частью называют ясачными. Кроме того, одни из них называют себя оседлыми, другие – кочующими инородцами» [1927. С. 98]. В это же время на общем собрании остяки юрт Иготкиных и Теголовых Колпашевско-го района Томского округа заявили, что хотят отделиться от крестьянского сельского совета и «желают самостоятельно свой c/c как инародцы 1» [Леонов, 1929. C. 232]. Последний пример весьма показателен и отнюдь не единичен, когда представители туземных сообществ для обоснования прав на самоуправление или какие-то привилегии апеллировали к своему прежнему статусу.

Немаловажною роль в формировании языка описания нерусских народов края сыграли ученые: историки, этнографы, лингвисты, географы, экономисты. С. В. Соколовский полагает, что «едва ли не последней публикацией с “инородческой” терминологией» была работа И. Серебренникова, изданная в 1917 г., и что «в последующих научных трудах “туземцы” решительно потеснили “инородцев”» [Соколовский, 1998. С. 79]. Но более пристальное знакомство с научной и научно-популярной литературой рассматриваемого нами периода позволило выявить целый ряд работ, в которых активно используется интересующее нас понятие. В их числе труды известного историка, профессора Иркутского и Дальневосточного университетов В. И. Огородникова, изданные в 1919–1924 гг. [1920; 1924. С. 5], опублико- ванное в 1921 г. исследование фольклориста и историка, профессора Томского университета А. Д. Григорьева, наконец, знаменитый исторический очерк С. В. Бахрушина «Сибирские туземцы под русской властью до революции 1917 года», увидевший свет в 1929 г., в котором он задействовал практически весь арсенал интересующего нас инородческого дискурса, включая такие термины, как «иноземцы», «ясачные», «инородцы». Особого внимания заслуживают статьи в кн. 6 сборника «Культура и письменность Востока», вышедшего в 1930 г.

Анализ использования термина «инородцы» в этих, отражающих тенденции своего времени, работах привел к следующим выводам. До середины 1920-х гг. исследователи (например, В. И. Огородников и А. Д. Григорьев), в соответствии с дореволюционной традицией конца XIX – начала XX в., применяют его как основное обобщающее название индигенных обитателей вне зависимости от временного периода, будь то начальный этап русской колонизации Сибири или XVIII–XIX вв. Ни в названиях публикаций, ни в самих текстах слово инородцы и производные от него не берутся в кавычки и не несут какой-либо негативной или ярко выраженной оценочной коннотации. В работе А. Д. Григорьева соотношение терминов инородцы / инородческое население и термина туземцы имеет подавляющий перевес в пользу первых, что нашло отражение в пристатейном «Указателе мест и лиц» [1921. С. 93, 106]. В. И. Огородников в «Очерках истории Сибири до начала XIX столетия», в отличие от ранее изданных им статей, отходит от «инородческой» лексики, употребив ее только в предисловии [1924. С. 5], и далее в тексте использует в основном слово туземцы. С. В. Бахрушин в своeм историческом очерке [1929] совершенно определенным образом расставил акценты при номинации сибирских автохтонов. Этот очерк отличается критической заостренностью в оценке форм и методов колониального подчинения народов Сибири Русской державе. В качестве основных терминов для их обозначения были выбраны: туземцы , туземное население , которые используются без кавычек. При этом С. В. Бахрушин учитывал лексику первоисточников в ее исторической динамике, вводя изредка в текст повествования слова иноземцы и иноверцы , когда речь шла о периоде XVII–XVIII вв. Переходя к анализу российской политики XIX – начала XX в., он часто использует термин «инородцы», обязательно заключая его в кавычки [Там же. С. 85–97]. Характеризуя судьбы «инородческого» / туземного населения в до- и предреволюционной России, историк подчеркивает его неполноправное положение, утрату им «племенной самостоятельности и культурной самобытности», сокращение его численности [Там же. С. 96]. Аналогичная линия, в еще более жесткой форме, прослеживается в упомянутом выше сборнике «Культура и письменность Востока», посвященном языкам и вопросу латинизации алфавита тюркских и славянских народов СССР. В качестве примера приведем статью И. Левина с характерным названием «Материалы к политике царизма в области письменности “инородцев”». Обращает на себя внимание крайне политизированная риторика автора: «Для того чтобы упрочить свое господство в “инородческих” окраинах, царизму нужно было глубоко внедрить казенную русскую идеологию в жизнь “инородцев”, вытравить сознание национальной специфичности» [1930. С. 3].

Таким образом, в научной литературе во второй половине 1920-х гг. идет не просто замена «инородческой» терминологии новым языком, формирующимся под влиянием идеологических установок и реформ Советской власти, определявших настоящее и будущее малых / коренных народов / племен. Происходит целенаправленная дискредитация понятия «инородцы», актуализация его негативных коннотаций. Из относительно нейтрального оно превращается в инструмент разоблачения политики «национального угнетения» прошедшей эпохи. Тем не менее на этом этапе историки не отказались окончательно от применения соответствующих терминов, учитывая их адекватность языковым реалиям XIX – начала XX в.

Своеобразная черта этому процессу была подведена в статье «Инородцы», опубликованной во втором томе Сибирской Советской Энциклопедии в 1931 г. В ней определялись два значения этого термина. Первое, в узком смысле, «принадлежность к определенному сословию, приравненному к крестьянскому, но отличному от последнего в некоторых отношениях». Второе, более широкое, «этнографический термин для обозначения многочисленных коренных народностей окраин» [Инородцы, 1931. Ст. 267]. В этих значениях данный термин продолжал использоваться, как мы видели, в первые полтора десятилетия после Октябрьской революции в официальном языке, в научной и публицистической литературе. Но наибольший интерес представляет заключительный абзац названной статьи: «Термин И.[нородцы], отражавший угнетенное положение туземцев, в настоящее время является архаизмом. Вот почему с установлением сов.[етской] власти в Сиб.[ири] и в процессе форсированной ликвидации доставшегося от прошлого фактического культурно-экономического неравенства различных т.[ак] наз.[ываемых] “отсталых” народностей, термин “инородец” совершенно изгнан из обихода, как остаток былого угнетения, и заменяется получившим всеобщее признание новым термином “коренных местных народностей”» [Инородцы, 1931. Ст. 269]. Данная формулировка в такого рода издании фактически выносила «приговор» и ставила своеобразную точку (оказавшейся все-таки запятой) в судьбе термина «инородцы».

Подводя итог, важно отметить следующее. Доставшиеся Советской России в наследство от предшествующих периодов истории Российского государства классифицирующие термины, использовавшиеся для идентификации индигенного населения Сибири, не могли быть немедленно заменены в силу целого ряда причин. Консервации и легитимации терминов, связанных с понятием «инородцы», способствовали: политическая обстановка – Гражданская война и антибольшевистское восстание в Сибири начала 1920-х гг.; сохранявшиеся институты самоуправления в виде инородных и родовых управ, практика сбора ясака; устоявшаяся самоидентификация автохтонов посредством категорий имперской социальной стратификации, которые использовались ими для обоснования своего особого положения в новой России. Можно констатировать, что до середины 1920-х гг. имели место конкуренция и взаимовлияние «старого» и «нового» языков описания автохтонных социумов. В этом находили отражение особенности начальных этапов советской модернизации и формирующейся национальной политики, проявлялись стереотипы мышления о «коренных» и «малых» народах. Для исследователей, прежде всего историков, этнографов и лингвистов, этого периода важное значение имела связь инородческого дискурса с реалиями исторического прошлого. Идеологически обусловленное переосмысление этого прошлого, требование его резкой критики и формирование на этой основе образа будущего «угнетенных царизмом» народов, четко обозначившееся к началу 1930-х гг., не оставляло места для термина «инородцы» в языке власти и науки.