«Истина - живая сила»: братья Аксаковы и Кохановская (Н.С. Соханская) в 1860 г

неофициальным редактором журнала и значительно обновляет круг его сотрудников.

Между братьями не было полного единодушия, и в отношении к журналистской деятельности у них тоже существовали разногласия: Иван ратовал за бóльшую связь с современностью и ставил в пример журналы, в которых «слышится направление новое, требование просвещения, жизни, простора»2, именно он настоял на том, чтобы увеличить частоту выхода журнальных книжек. Константин, напротив, не одобрял саму идею выступлений в периодике, его идеал — солидные научные сборники3, подобные тем, что они выпустили в конце 1840-х — начале 1850-х гг. Но весьма объемные и серьезные по содержанию выпуски «Русской беседы» фактически являлись именно цельно выстроенными сборниками, а не случайным набором поступивших в редакцию вещей.

О славянофилах говорили, что это тесный круг не просто единомышленников, но родных и друзей, что все они могут разместиться на одном диване. В этот круг было не просто войти. Так, не стал в нем своим Т. И. Филиппов (первый редактор «Русской беседы»), хотя и был рекомендован самим И. В. Киреевским4. И конечно, «борьба за чистоту рядов» особенно усиливалась в связи с обострением полемики с западническим направлением. Еще в 1840-х гг., отвечая на саркастические выпады Белинского, москвичам нужно было показать свое отмежевание от тех, чьи nomina sunt odiosa (точнее сказать — были сделаны одиоз-ными)5. Яркий тому пример — известное стихотворение К. Аксакова

«Союзникам» (1844), поэтическое отречение от Н. М. Языкова как автора стихотворения «Не нашим», сильно повредившего славянофильскому движению в глазах общественности:

На битвы восходя святые, Да будем чисты меж собой! Вы прочь, союзники гнилые, А вы, противники, — на бой!6

Страх за «чистоту знамени» отзовется и в том эпистолярном диалоге, о котором пойдет речь в нашей статье.

У журнала «Русская беседа» изначально не было недостатка в философских, исторических, этнографических трудах, причем в журнале стали охотно печататься братья-славяне. Здесь появлялись литературно-критические статьи, печатались стихотворения лучших поэтов того времени, но давал себя знать один пробел — недоставало художественной прозы. И тут дело обстояло сложно: ведь в литературе тех лет господствовала «натуральная школа», славянофилам чуждая. Еще был жив и продолжал писать патриарх семьи Аксаковых — Сергей Тимофеевич, и «Русская беседа» поместила несколько его произведений. Но где же молодая современность?

Тем больше была радость встречи с мощным голосом, который, казалось, создан для того, чтобы влиться в славянофильский «лик». Хомяков и Гиляров-Платонов, Аксаковы, Кошелёвы и Елагины были единодушны: наконец они встречают творения «прекрасной, глубоко-художественной и сочувственной души»7, обретают писателя, точнее — писательницу, которая вопреки всем веяниям эпохи несет в своих произведениях то, чего они от литературы и ждали («положительное отношение к жизни»8 и конкретнее — к «заветам русской старины»), и не боится показаться «тенденциозной». Константин Аксаков не случайно акцентирует в статье о новейшем произведении этой «сочувственной души» определение «русская повесть»9, а его брат в своем первом письме к автору повести поясняет: «Ваша повесть названа <…> „Русскою повестью“; а этой похвалы не удостоивался от нас ни один писатель, стряпающий повести в русском духе, ни Григорович, ни даже Тургенев. Если б Вы имели понятие о Р<усской> Беседе и о строгости отношения ее сотрудников к изящным произведениям русской литературы, Вы бы знали — какую цену имеют эти слова под пером так называемых Славянофилов»10.

Интерес (и славянофилов, и западников, и вообще широкого круга читателей) к новому явлению «большой литературы» подогревался еще и тем, что о писательнице никто ничего не знал — она выступала под псевдонимом, в котором даже не было инициалов, только украинская или польская фамилия. А владение словом, мастерское построение фабулы, житейская мудрость и какое-то необъяснимое, несколько отрешенное спокойствие в ее произведениях были таковы, что некоторые критики даже сомневались: да женщина ли перед ними? «В 1858 году в нашей литературе появился новый чрезвычайно-замечательный талант <…>. Мы говорим о г-же Кохановской и ее повести „После обеда в гостях“. Судя по тонкому анализу женского сердца, замечаемому в этом произведении, видишь, что автор его действительно дама; но необыкновенная наблюдательность над жизнью людей простого класса, необыкновенная верность, типичность языка действующих лиц, художественное спокойствие рассказа заставляют в этом сомневаться»¹¹.

Никакой литературной мистификации («Я вам секрет по-дружески открою: / Поэт — мужчина, даже с бородою»), однако, здесь не было. За псевдонимом «Кохановская» скрылась Надежда Степановна Сохан-ская (1823–1884), дворянка из обедневшей семьи, всё владение которой состояло в старом и тесном домике и саде при нем — хуторе Макаровка, расположенном в глухой части Изюмского уезда Харьковской губернии; выпускница Харьковского института благородных девиц, до 1862 г. не выезжавшая никуда, дальше Курской губернии, где родилась и где жила одна из ее бабушек. Сейчас имя этой писательницы забыто и только понемногу начинает возвращаться к нам12, а тогда ее звезда светила ярко: Л. Толстой признавал в Кохановской «размах и смелость»13, Тургенева одна из ее повестей «тронула… до слез»14, М. Н. Катков (в те годы один из издателей Кохановской) писал ей: «Или я ничего не понимаю, или вашему таланту предстоит широкая будущность»15, П. А. Плетнев, друг Пушкина и ректор Санкт-Петербургского университета, избранный Соханской еще в начале пути в литературные наставники, прочитав ее автобиографию, не уступающую лучшим образцам исповедальной прозы, заклинал «степную барышню»16 оставаться собой и утверждал, что скорее ему нужно многому поучиться у своей молодой почитательницы17.

Позднее ей предложат учить словесности младших детей Александра II, но она откажется покинуть свою степную глушь. А. Ф. Вельтман будет с восхищением писать: «„.вы сбросили с Русского Слова чужеземную литературную ливрею и заговорили родовым языком. Кто любит его, тот поймет ваш смелый подвиг и заслугу»¹⁸. Достоевский, далеко не всё в творчестве Кохановской принимавший¹⁹, отметит ее «настоящий, не выдуманный» «пафос»²⁰, а историк П. И. Бартенев в некрологе напомнит о человеческих качествах писательницы-христианки: «…всякому, кто не только знал ее, но лишь встречал, должен был врезаться в память и запечатлеться замечательно-светлый образ ее, всегда бодрой, энергичной, полной сил душевных и не признававшей слов: хандра, апатия, усталость жизни. Много нужно иметь, чтобы так сильно и прочно привязывать к себе людей. Ни лукавства, ни хитрости, ни компромиссов не знала ее душа, чистая, как стекло. Она была всегда одинакова, слово ее было верно, она неуклонно шла путем долга, чести и совести глубоко строгой к самой себе. <…> она так высоко стояла в нравственном смысле величия своего духовного, внутреннего я , что всякий, кто ее близко знал, чувствует потерю невозвратную, утрату незаменимую. Каждая строчка ее письма, где она надежно и мягко протягивает свою крепкую руку нравственной помощи, будет <…> храниться всяким, как святыня: так много давали и делали живые слова ее замечательно-отзывчивой души. Слова о зерне пшеничном „аще не умрет, не принесет многа плода“ сказаны об таких, как она»²¹.

Еще через десятилетие библиограф С. И. Пономарев, разбиравший по просьбе наследников обширный архив Кохановской (к сожалению, позднее утраченный по вине этих самых наследников), выделит такие «существенные свойства» писательницы: «…теплота чувства, религиозность, любовь к родной старине и горячая отзывчивость на важнейшие обстоятельства текущей жизни»22. Но, конечно, именно эти свойства далеко не всем приходились по душе, и уже в конце столетия украинский беллетрист справедливо замечает в письме к другу-писателю: «Кохановская — огромное дарованье, замятое и оклеветанное либеральной критикой»23.

Пока же, в 1850-е гг., даже и либеральная критика (причем такие разные авторы, как П. В. Анненков, М. Е. Салтыков-Щедрин, Д. И. Писарев) расположена к самобытной и загадочной (никто ее не видел, никто ничего не может о ней сказать) «литераторке». Это уже после тесного сближения писательницы со славянофилами критика переменит тон («Отжившие идеалы» — характерное название одной из рецензий²⁴). Даже Аполлон Григорьев «с сокрушением сердца» будет «готов оплакивать подчинение этого блестящего таланта славянофильским теори-ям…»²⁵. На самом же деле никакого подчинения теориям не было, потому что Соханская еще до знакомства с трудами славянофилов и до личных с ними контактов придерживалась сходных воззрений²⁶, а когда впервые открыла «Русскую беседу»²⁷, испытала «задушевное счастие», как она уже впоследствии рассказала И. Аксакову: «…увидела, что мои основные уединенные мысли так во многом сходны с вашими»²⁸.

Что же касается славянофилов, им пришлось потрудиться, чтобы залучить в свой круг автора «Гайки» и «После обеда в гостях». Cначала даже не получалось отыскать ее адрес. Это взял на себя энергичный Иван Аксаков, которому пришлось прибегнуть к помощи своего харьковского знакомого, историка А. П. Рославского-Петровского. Первое письмо Ивана Сергеевича датировано 31 декабря 1858 г., основной мотив раннего периода переписки (а она будет длиться до самой смерти Соханской²⁹) — усиленные заверения на тему «Вы — наша», порой звучащие почти как «Вы — наше всё». «Ваша повесть дохнула свежим, здоровым дыханием цельной русской жизни. В ней впервые является такое свободное положительное отношение к русской жизни, в противоположность отрицательному или искусственно-положительному, фальшивому <…>. „Семейная хроника“ и „После обеда в гостях“ начинают собой новую эпоху в литературе» (31 декабря 1858 г.); то же в письме от 7 апреля 1859 г., после появления следующей повести — «Из провинциальной галереи портретов»: «Я вижу в вас зарю нового отношения искусства к жизни»; 15 февраля 1859 г.: «…прежде я всё деликатничал, а теперь решительно прошу у вас повести для „Русской Беседы“ <…>. Вам следует быть в „Русской Беседе“ , никто вас так не оценил, как мы: вы наше давно искомое и желанное»; 28 апреля — 2 мая того же года: «Дадите или не дадите вы статью в Беседу — знайте, во всяком случае, что вы — наша, т. е. ваша деятельность имеет для нас большое значение, уже уяснена и определена нами (смейтесь, пожалуй) философски, исторически, филологически и проч.»³⁰.

Повести Кохановской читались у Аксаковых вслух, им радовался Сергей Тимофеевич31. Незадолго до его кончины писательница успела поблагодарить его за теплые отзывы и присылку книг сердечным письмом. Переписку с хутором Макаровкой вел Иван Сергеевич, но когда он отправился в заграничное путешествие, то перепоручил эту корреспонденцию Константину. Кохановская к тому времени уже стала сотрудником «Русской беседы», только не как автор повестей (тогда она еще была связана обещаниями журналам, с которыми сотрудничала раньше), а как литературный критик32. Журнал славянофилов шел к своему концу33, — в 1860 г. вышло только две книги, — но именно для этих завершающих книг писательница готовила большой труд — статьи о старинных песнях, которые записала от своих матери и тетушки (собственно у нее получился синтез очерков, отличающихся глубиной наблюдений, и публикации самих песен34, среди которых были редчайшие, неизвестные даже видной плеяде фольклористов той эпохи).

25 ноября 1859 г. Аксаков сообщил Соханской, что журнал прекращается, но просил быть с изданием до конца: «Позвольте Вас убедительно просить — Ваши статьи о песнях не отдавать ни в какой другой журнал, а прислать их мне или брату, который хочет издать один из Сборни-ков»35. 5 декабря Кохановская отвечала: «С величайшим удовольствием. Мне самой было бы больно столько живого славянофильского интереса передать в чьи-нибудь чужие и, вдобавок еще, неприязненные руки! <…> Теперь я сделаю вот что: сколько есть написанной статьи, я вышлю ее вам <…> чтобы вы заранее ознакомились, чего вы можете ожидать от этих статей…»36

В письме от 1 января 1860 г. Иван Сергеевич напоминает о своем скором отъезде заграницу и вновь просит высылать материалы или брату Константину, или издателю «Беседы» А. И. Кошелёву37.

Аксаков-младший немного беспокоился насчет того, что же Коха-новская напишет о песнях. Дело в том, что к тому времени между ними успели выявиться существенные разногласия. Серьезные споры вызвала статья «Степной цветок на могилу Пушкина», программная для Коха-новской, понимающей писательство и особенно поэтическое творчество как христианское служение. По выражению современной исследовательницы, Аксакова «смущал откровенно иконописный облик поэта, который выходил из-под пера писательницы»38. Неприемлемым и странным для него были звучавшие в статье монархические мотивы39. Аксаков сразу оговорил необходимость редакционных примечаний. Всё это подробнейшим образом обсуждалось в письмах.

Вот почему он был так тревожно настроен зимой 1860 г., когда узнал, что первая статья о народных песнях уже прислана в Москву. «Я не знал, что получена статья от Кохановской. Кто ее читал? Хороша ли? Ее следовало бы непременно прочесть предварительно Константину. Дело идет о песнях, а тут она может сделать грубый промах в определении народности самой песни. Если Константин не читал, то пусть прочтет — непременно»⁴⁰.

Перед нами занятнейший парадокс: Соханская живет в песенной культуре⁴¹, где сам быт пронизан песенным и сказочным словом⁴², а московские «книжники» (в данном случае К. Аксаков как магистр филологии) должны проверить ее на «истинную народность». И парадокс этот тем более странный, что сам Иван Сергеевич не далее как 7 апреля

1859 г. (однако, как видим, еще до чтения статьи о Пушкине) писал ей: «Я думаю — Вам даже странны наши толки и заботы о народности — Вы в ней пребываете, русская песнь у Вас в жилах течет, Вы совершенно хозяйничаете в этой среде…»⁴³

2 февраля 1860 г. первая статья («Несколько русских песень») готова, Кохановская посылает ее К. Аксакову вместе с письмом. Оно опублико-вано44, изданы и ответы на него и на следующие четыре письма из Мака-ровки, но по каким-то соображениям издатели переписки (О. Г. Аксакова и А. А. Александров) не включили в публикацию три любопытнейших письма Соханской45. Таким образом одной из сторон диалога посмертно было, по сути, отказано в праве «самозащиты». А тут была именно самозащита: К. Аксаков оказался столь назидателен и суров в финальной части этого короткого диалога, что Кохановской пришлось всерьез обороняться.

Как же дело дошло до этого? Эпистолярная беседа началась очень мирно: с комплиментов аксаковским филологическим штудиям и обсуждения тонкостей грамматики и орфографии (например: можно ли использовать апострофы в случаях стяжания гласных, можно ли сохранить написание «песень» вместо «песен» и т. д.). Аксаков спешит ответить, еще не прочитав статью. Он «успел только взглянуть на некоторые превосходные песни»⁴⁶. Письмо, однако, вышло очень большим, потому что Константин Сергеевич вскочил на любимого конька: припомнив случай, когда впервые собирался написать Соханской (возразить на одно из замечаний в ее письме к брату), он раскрывает перед собеседницей свое понимание авторитета и свободы ⁴⁷, говорит о том, как развивалось славянофильство и как важно блюсти его чистоту. К этой теме нам еще нужно будет вернуться.

Перед тем как написать следующее письмо (с разбором статьи), Аксаков успел посоветоваться с Кошелевым и Хомяковым. Все трое решили исключить из статьи «одно место о плетке», потому что оно может быть не так понято публикой с «испорченным слухом»48. И, пока еще довольно мягко, Константин Сергеевич разъясняет: «…Вы взяли все песни, и древние, и новые, и чистые, цельные, и порченные с примесью, — и все их признали выражением народного духа, выражением равносильным, ибо Вы даже нигде не оговариваетесь»49. (Напомним: об этом и просил его брат — проверить, не напутала ли чего Кохановская в различении подлинно народного и привнесенного.) Поэтому, продолжает Аксаков, редакция и решила «выкинуть две песни»50.

Вокруг одной из этих песен («Я из рук, из ног кровать смощу…») и развернется дискуссия. Она все же будет напечатана51, потому что положение спасет Хомяков — снабдит текст подробным примечанием за подписью «А. Х.»52. В отличие от Аксакова он не отрицал подлинность и даже древность песни. Он даже усиленно настаивал на этой древности. По мнению философа, эта «странная… и уродливая во всех отношениях» песня представляет собой искаженную с течением времени мифическую повесть о происхождении мира53. Аксаков с этим объяснением не согласился, но песню оставить все же разрешил, о чем и сообщил Соханской 27 марта, отвечая на не дошедшее до нас письмо, в котором та защищала подлинность «уродливой песни», ставшей предметом спора. Одновременно он отвечал и на письмо от 4 марта, продолжившее спор о славянофильстве и славянофильском мировоззрении. Воздух становился предгрозовым: если, начиная переписку, собеседники сочлись заочным знакомством и воздали друг другу должные почести, то теперь Аксаков фактически отлучает Соханскую от славянофильства. Письмо было продумано, обильно правлено (сохранился его черновик), Аксаков, видимо, не сразу решился отправить его. «…В том-то и дело, что писал к Вам, как к старой знакомой. Я имел основание так думать <…>. И не то, впрочем, чтоб Вы не поняли смысла моих слов, нет, — а сами Вы стоите дальше, чем я думал <…>. Вам не нравится, как мы относимся к другим, не Славянофилам. — Но дело в том, что Славянофильство — не общество, не компания, не кружок даже. Славянофильство — идея; кто ближе к ней — тот ближе, кто дальше — тот дальше. <…> Нечистый союз, или еще, успех с помощью посторонней примеси — страшит нас. <…> я ошибся, сочтя Вас старою знакомою…»54

Впрочем, несмотря на эти резкие слова, Аксаков не указывает Сохан-ской: «Вот Бог, а вот порог!», а говорит почти примирительно: «…думаю, что мы с Вами во многом сочувствуем, и надеюсь, что есть возможность сочувствовать еще более»55.

К. Аксакову всегда был свойствен особый ригоризм. «…Никаких уступок! — Это всегда было и должно быть знаменем нашего направлени-я»56, — так наставлял он собратьев-славянофилов перед началом издания журнала. И вот теперь, чуть заподозрив в собеседнице приметы не полного единомышленника, он переходит в регистр весьма патетического обличения. Но и Кохановская «держит удар», уже достаточно закаленная в спорах с младшим Аксаковым, которого недавно (в письме от 5 декабря 1859 г.) уверяла, что «славянофилкою» она может быть, только сохраняя «право» своей «нравственно-личной свободы»57. Однако после письма-отлучения она по-женски пытается уладить дело: «Вы будто немножко на меня в гневе, что я не так поняла Вас, не поняла Вашего Славянофильства, и на этом основании разжаловали меня из старой знакомой в новую, отодвигаете куда-то вскрай от Ваших понятий… Но не зная, как близко Вы меня подводили к ним, я не могу судить, насколько Вы и отринули меня. <…> Достоинство и строгость Славянофильских начал оттого нимало не поколеблются, что где-то в уголке я немножко так или иначе думаю понимать их»58.

В письмах звучат и другие темы, которые мы вынуждены оставить за рамками статьи⁵⁹. Тянется с пор все о той же песне — и в письме

Соханской от 26 апреля, и в ответе Аксакова от 13 мая. Это письмо оказалось последним. «…Мне что-то нездоровится»60, — обмолвится Аксаков. И мы помним, что 1860-й год — последний год его жизни, что вскоре он, некогда богатырь, теперь медленно угасающий в тоске по ушедшему из жизни «отесеньке», отправится на леченье и скончается на острове Занте.

До этого Соханская слегка намекнула в письме к Ивану Аксакову на свои пререкания с Константином Сергеевичем61 и получила такой ответ из Вены: «Я не понимаю хорошенько Ваших слов о переписке Вашей с братом моим Константином. <…> С братом моим знакомство для Вас будет гораздо любопытнее, чем со мной: это человек, никогда, ни разу не сомневавшийся в своих убеждениях, сжившийся с ними так цельно, что не отделить, ни предположить одного без другого нельзя; человек очень добрый и нежный по природе, но по принципам своим неумолимо-строгой и ревниво блюдущий чистоту начал. Он в этом отношении строже всех нас»62.

Еще не успев получить это письмо, Соханская 7 июня вновь писала К. Аксакову, спрашивая, присылать ли «боярские песни», и опять, и опять стараясь загладить резкость зимнего спора: «…мне было очень приятно заметить несколько в Вашем письме, что моя непроизвольная разно-мыслица с Вами насчет той песни (которая увы! и теперь не до конца уничтожилась), что эта разномыслица не отняла многого из нашего идеального знакомства…»63 Ответ на это письмо неизвестен.

Характерно, что Соханская слегка оправдывается только в «разно-мыслице» по поводу «той песни». Значит, другое инакомыслие она оставляет при себе. К этому другому предмету спора, значительно более важному, чем фольклористические и этнологические пререкания, мы наконец и обратимся.

Выше было сказано, что К. Аксаков начал эпистолярную беседу с Со-ханской с напоминания об одном эпизоде из ее переписки с братом Иваном. Это было как раз в период обсуждения статьи о Пушкине, в котором участвовал и Хомяков, и другие славянофилы. И вот, познакомившись через О. Ф. Кошелеву (жену издателя «Русской беседы», с которой к тому времени Соханская тоже переписывалась) с отзывом Хомякова, «макаровская отшельница» сообщает об этом младшему Аксакову и словно извиняется за то, что будет возражать непререкаемо авторитетному вождю славянофилов.

Вот об этом и припоминает К. Аксаков, желая объяснить Соханской ее неправоту: «Можно было бы подумать, что у нас Хомяков считается непогрешимым авторитетом, Папою. — Не знаю, кто дал Вам такие ложные понятия о Славянофильстве. — У нас нет авторитетов. Мудрено быть ближе, как мы с Хомяковым; редко можно быть и согласнее, как мы с ним <…>. Мудрено ценить более и ставить выше, чем я ценю и ставлю Хомякова, — и со всем тем я ни на волос не считаю его авторитетом; да и никто в нашем Славянофильском круге ни к нему и ни к кому так не относится; это нарушило бы свободу, а свобода — есть высшее благо, есть — всеблаго. <…> Авторитета быть не должно <…>. В деле Веры — нет авторитета; его нет для свободы духа. — Сам Христос для меня не авторитет: потому что Он для меня — истина»64.

На это у Соханской возражений нет, она видит здесь принцип, уже знакомый ей по работам самого Хомякова, и благодарит за наглядное объяснение — об искушении преп. Исаакия Печерского, вызванном тем, что, как было сказано Аксаковым, «он на Христа взглянул как на Начальника, как на Авторитет, а не как на Истину <…> послушался не рассуждая, отказался от свободы»65. Но другая часть письма ее неприятно поразила. Бегло очертя двадцатилетний путь славянофилов от встречавшего их «первые слова» «неистового грома хохота и ругательств» до «почти всеобщего уважения», Аксаков объясняет это тем, что «Славянофильство не сделало ни одной уступки», а главное — «тех неприметных уступок, которых никто другой уступками и не назовет». И вот то характерное место, которое потом отзовется в письме, лишающем Соханскую права быть «старой знакомой» (т. е. настоящей славянофилкой): «Мы никому не мешаем сочувствовать нам на половину, на четверть и еще менее; но уж и стой на своем месте, на законном отдалении, не подходи ближе того, как ты стоишь на самом деле. <…> Ошибочно и неверно нам сочувствуют на всех расстояниях, во всех партиях; но в средине нашей должна быть и, Бог даст, будет всегда хранима чистая, непорочная мысль истины, святыня духа. Какое счастие, что, говоря о духе, говоришь о духе русского народа, что, стоя за истину, стоишь за Русь. — Я всего более боюсь нечистого союза»66.

Соханская будет горячо возражать на этот пассаж, удивляясь звучащей в нем гордости, и еще на одно место — то, где Константин Сергеевич радовался, что у славянофилов «не было и нет журнальной деятельности» и что «Русская беседа» наконец «становится просто сборником», еще дальше уходя от и без того чуждых славянофилам «легкости и ры-ночности»67. Писательница совершенно иначе понимала и вечные вопросы, и то, что называется современной обстановкой. Впрочем, вместо цитирования или пересказа лучше будет просто познакомить читателя с ее неизданным письмом68.

Н. С. Соханская — К. С. Аксакову

4 марта, 1860

Макаровка

Уважаемый Константин Сергеевич! Вам угодно было причесться ко мне в старые знакомые, и я отвечать на это могу только тем, что я очень люблю старые знакомства и очень дорожу ими. Благодарю Вас, что Вы, как добрый старый знакомый вспомнили со мною старину Вашего Славянофильства и поделились мыслию об его новых положениях и отношениях. Напрасно Вы думаете, что это могут быть вещи не вовсе занимательные для меня — так нельзя думать по старому знакомству.

В таком сжатом очерке своих основ и духа, Славянофильство еще не представлялось мне, как я его увидела из Вашего письма. «Стойкость принципа — верность началу — строгость начала» — всё это очень строгие слова по силе славянофильского духа. Но разве Славянофилы только Стоики? Христианская истина, которую они думают так строго носить в себе, не тем ли самым отличается от всякой другой философской истины, что она мало того, что она истина, но она преисполнена чувства любви — она сама любовь, эта святая истина! Но неужели Славянофилы не любят — они, которые проповедывают любовь и братство с самыми отдаленными Славянскими племенами, — исполнены такого жаркого внимания и сочувствия к своему народу? А к своим наиближ-ним братьям, к своим соперникам на поприще проповеди исполнены они сочувствия? Да, конечно. «Мы никому не мешаем сочувствовать нам на половину, на четверть и еще менее; но уж и стой на своем месте, на законном отдалении, не подходя ближе того, как ты стоишь на самом деле. Ни в свой тесный круг, ни в свои действия ни тени сделки мы не допускаем». И не допускайте этой тени, но удалите аскетизм партии. Вместо того, чтобы радостно, по-русски приветствовать; распахнувшись душою, первые зазеленелые ростки того семени дорогого, которое, с таким трудом и опасной решимостию, Вы сами 20 лет назад положили в землю, — Вы что же говорите, мой старый многоуважаемый знакомый! Вы говорите: «опасная минута» — что Вы более всего боитесь «нечистого союза» и во избежание чего думаете еще более сомкнуться, сжаться, схорониться в один тесный, непроницаемый Славянофильский Кружок. Как это грустно! И для чего же? «Да будет всегда хранима чистая непорочная мысль истины, святыня духа»…. «Иже везде Сый и вся исполняяй», вот где тесный кружок хранилища святыни духа.

И далее Вы говорите: «мы не имели журнала. Какое это счастие!»… Какое несчастье! позвольте мне сказать. 20 лет носить в себе сознание животворной высокой истины, чувствовать себя определенным проповедником этой истины и не иметь голоса, не иметь слова для проповеди! Истина — живая сила, и если она била живым горячим ключом в вашем сердце, если она, как истина, не формула, а как христианская истина — чувство, болела сознанием лжи, царствующей вместо царства истины — если вы сами, или эта истина с вами, не были «Скупым Рыцарем», уходящим в подвал, чтобы незримо и неведомо ни от кого любоваться там своим неоценимым сокровищем, то — довольствоваться несколькими сборниками, какое грустное довольство! И теперь у вас нет ни журнала, ни газеты! И в какое время? Когда со всех сторон начинают пробиваться ростки вашего зерна; когда с<анкт>-петербургский профессор Русской Истории, в огромной аудитории, тесной от слушателей, говорит с кафедры, что эта история будит народ, народ! 69 его судьбы, его страдания, его жизнь — его песня, несмотря на все ее анахронизмы, поставится, при случае, выше и знаменательнее самого достоверного прославленного памятника… а у вас слишком десяток тысяч этих песень лежит неразобранным, захороненным!70 «Мы сбили, мы решили», могут с полным удовольствием сказать другие и взобраться на самую верхушку дерева и кушать там преспокойно каштаны; а вы, которые помогли им подняться туда, вы остаетесь внизу, и что же падает на вашу долю?.. Т. е. до того возмутительно, до того горько, что горечь чувствуется не только на сердце, а даже на языке! Вы, как философ, Константин Сергеевич, и если могу судить по старинному знакомству, — философ с довольно стоическим аскетическим направлением, вы можете довольствоваться сознанием того и другого; но нам, простым людям, таким, как я, с живым чувством женской преданности вашей философии и гордости ею в вашем лице Славянофилов, нам мало одного сознания71; а желалось бы чего-нибудь поживее, посущественнее… А между тем как я Вам благодарна за вашу беседу об Авторитете. Меня давно занимал вопрос, и я напрасно искала разрешить его: зачем это Господь говорит Апостолам: «Лучше, чтобы Я ушел от вас. Если я не уйду, то Дух Истины не прийдет к вам»72. Первое объяснение я встретила в брошюре Хомякова73 и была обрадована им как откровеньем свыше. А теперь Вы мне дали это объяснение так наглядно, так жизненно-применимо, что я точно приобрела какую-то осязаемую вещь! И тоже искушение Исаакия Печерского, в каком разумном свете вы мне показали его! А до тех пор оно шевелило во мне — вопрос: да чем же он виноват? Послушался не рассуждая. И как хорошо этому отвечает — помните, об этом говорилось как-то в Беседе — что, кажется, к Антонию Великому собрались старцы, чтобы решить: какая из христианских добродетелей самая важная? Они обсуждали целую ночь и разошлись не решивши — и, кажется, Антоний сказал: что самое главное есть рассуждение.

Но, извините, Константин Сергеевич! если мы с Вами немножко знакомы, то Вы знаете, что я совершенно не умею писать коротких писем. Они у меня выходят до того длинны, что становятся наказанием не только того, кто получает их, но даже самой меня, которая пишу их. Я знаю, что у Вас дела пропасть и разнообразного, как сами Вы говорите. Вы печатаете Грамматику, пишете возражение — на что?74 Напрасно я старалась разобрать Ваше писанье — туда и сюда поворачивала его — нет! Вижу, что это что-то касающееся народа… Как смеют учить его — что ли? Но почему же не поучить доброго доброму? Не я, конечно, стану возражать вам, что крестьянин не высоко стоит по своему созерцанию, по своему воззрению; но чтобы именно вот это-то свое высокое созерцание и воззрение он внес поболее во весь строй своей жизни, чтобы он получил самое главное: рассуждение — для этого надобно научиться, много и хорошо научиться нашему крестьянину. И какое великое спасибо людям, которые с уменьем и заботой принимаются за это великое дело! Вы правы, что настоящего Великоросса в его полной родной среде я не видала; но я не думаю быть в проигрыше, зная и видя Малоросса — этого величаво-спокойного, полного достоинства человека, рассуждающего, так поэтически чувствующего… Но я чувствую, что на этом пункте мы едва ли с Вами сойдемся — несмотря на наше старое знакомство, что однако же не помешает мне крепко пожать Вашу руку, если мы с вами когда-нибудь свидимся.

Н . Соханская

А что делает Иван Сергеевич за границею — чем он занят? И где он собственно теперь?