Из историографии революционного процесса 1917 г

Независимо от того, какие это вызывает эмоции, определиться в судьбах ХХ столетия вряд ли возможно вне контекста революционных потрясений 1917 г. в России. Случайно ли появилось обозначение ХХ века как “короткого ХХ века”, четко увязанного в своём начале с вехой 1914/1917 гг. (или просто с 1917 г.), да и в конце – со временем обрушения СССР. Представляется, что именно эта неслучайность (и прежде всего – определение начала) породила формулу ХХ века как “века русского”. И тем не менее (особенно в связи с советской катастрофой) дискуссии относительно смысла, содержания событий 1917 г., разрешившихся Октябрём (в итоге – советской эпохой), не утихают, обретая сегодня по целому ряду как внутренних существенных, так и внешних причин особую актуальность.

Мощное расширение историографического и источникового пространства по теме за счёт обнародования на русском языке зарубежной “рос-сики”, советологической литературы, материалов совместных международных проектов; за счёт возвращения и публикаций впервые богатейшего пласта эмигрантских исследований и воспоминаний, воспоминаний-исследований и документальных материалов; за счёт серьёзнейшей отечественной документально-публикаторской работы с конца 80-х годов и т.д. – всё это чрезвычайно ценная реальность последних десятилетий. Однако не следует упускать из виду, что установка: “чем больше учтём, тем лучше” или “всё существенно” – есть иллюзия, как пишет известный отечественный “нелинейщик” Г.Г. Малинецкий. “Провал нескольких крупных исследовательских проектов показал, – по его словам, – что так действовать нельзя…”.1 Кстати, в отечественной научно-исторической практике подобного рода отношение к “фактажу” – “завалам фактического материала… “перекрыва/ющим/

Шепелева Валентина Борисовна, кандидат исторических наук, доцент кафедры современной отечественной истории и историографии. E-mail: VShepel@rambler кислород” …исторической мысли…”, проговаривалось не раз2. Ясно, что вне той или иной системы координат – осмысленных теоретико-методологических оснований – речь может идти разве что о формировании занимательных коллекций (впрочем, и здесь потребуется некое намеренное – и далеко не беспроблемное – пресечение стихийных теоретико-методологических поползновений или – сильная постмодернистская “коллажная” установка).

Представляется, что в исследовании нелинейного мира (в частности, мира людей и особенно в переломной ситуации) необходимо выявление: 1) сущностного – внутренних тенденций саморазвития и 2) тенденций самоорганизации-само-регулирования для сложноорганизованных систем в 3) конкретных ( в том числе – метасистем-ных ) обстоятельствах “поле возможностей”, а потому и спектр допустимых управляющих воздействий и одновременно фактаж уровня “информационных шумов”. В этой связи относительно истории общества востребуются понятия культурный или цивилизационный код , онтологический код истории – иначе: актуализируется историософский и историко-этноментальный (по-другому – цивилизационный или культурно-генетический) подход. При этом внутренние тенденции саморазвития сопряжены с ядром культурного кода, а в нём, как представляется, главное – антропологические концепты. Поэтому и первый, и второй подход требуют определиться с антропологической концепцией (“что есть человек?”) как самого исследователя, так и объекта – объектов исследования. Заметим, что историософский подход предполагает, помимо прочего, непосредственное, а историко-этномен-тальный – опосредованное использование и “формационного” среза реальности.

И если всю совокупность наработок по Октябрю 1917 года (по “большому 1917 году”) можно свести к 1) признанию или 2) непризнанию за ним статуса революции – закономерного, внут- ренне обусловленного конструктивного явления, то не антропологическая ли концепция-пред-ставления русского суперэтноса, входящая-вхо-дящие, естественно, в ядро его “культурного кода”, прежде всего выступает матрицей-определителем возможного, предопределяемого изнутри, исторического выбора страны?

Действительно, вся либеральная, меньшеви-стствующая, а в определенной степени и большевистская рационалистически-прогрессистская Россия плюс западные наблюдатели ожидали в начале ХХ в. и в связи с Февралём³ реализации в стране буржуазно-либеральной альтернативы; В.И. Ленин весной 1917 г. вовсе не исключал подобного исхода.⁴ Зато пользующиеся стихийно или осознанно “культурно-генетическим методом” “правые” (см. П.А. Дурново и др., а гораздо ранее – К. Леонтьев), М. Вебер, русские религиозные философы, некоторые либералы (см. А.С. Из-гоева), не говоря о последовательных неонародниках, прозревали так или иначе, что “ революционное движение в России неизбежно выродится в социалистическое” из-за “ принципов бессознательного социализма… широких слоев населения”, из-за “ архаического аграрного коммунизма ” крестьян и новейшего социализма рабочих эпохи позднего капитализма, в силу специфики, как будет определено позднее, “русской идеи”, “цивилизационного кода” России.⁵ Примечательны в этой связи (хотя и небесспорны) выводы современного отечественного историка А.В. Гордона о том, что “одновременно с постепенным укоренением начал цивилизации Нового времени в русской общественной мысли нарастало критическое отношение к ней и как к западной , и как к буржуазной”. Причем “ первая линия – по мнению автора – выражала себя идеалом православно-монархической имперской цивилизации , в котором просветительские принципы цивилизованности соединялись с мотивами национальной идентичности ; вторая представляла сплав европейского социализма с идеалами общинности”. А в итоге “обе линии сходились на той или иной разновидности “русского социализма”…”.⁶

Однако эти две линии, конечно, не поглощали всех векторов общественной мысли России, ценностно-идеальных устремлений, жизненных интересов разных репрезентативных групп – слоёв – срезов российской “многонародной нации”. Более того, “первая”, по А.В. Гордону, линия, представленная “идеалом православно-монархической имперской цивилизации, в котором просветительские принципы цивилизованности соединялись с мотивами национальной идентичности” и приводили к социализму, вызывает вопросы применительно к достаточно широкому кругу “державников” (и прошлого, и настояще- го), скажем, к достаточно яркой фигуре Г. Мейера – православного “реакционера-националиста” (по самопрезентации), жесткого российского имперца-монархиста, антифевралиста, вообще яростного противника революции, участника журнала “Возрождение” в эмиграции и исследователя истоков революции.7

Любопытно, что в случае с Г. Мейером не годится и предложенная нами выше предельно обобщающая группировка проблемной историографии по принципу 1) признания или 2) непризнания за Октябрем или “большим 1917 годом” статуса революции – закономерного, внутренне обусловленного конструктивного явления. Дело в том, что Мейер признает революцией российский 1917 год, более того, подчеркивает, что речь в России идет именно о “ настоящей революции”, которая “в отличие от смуты и бунта никогда не возникает… из неудовлетворенности материального порядка”, но “зарождается в безрели-гиозной пустоте, когда правящие… круги теряют веру”, и начало тому – “ 60-е годы XIX века ”. Органичность, почвенность революции 1917 г. для автора несомненны, но несомненна и её инфер-нальность . При этом Г. Мейер подчеркивал: “Правду надо сказать до конца: освобожденный февральскими деятелями… ставший вполне суверенным, народ откровенно предпочел всему, в том числе и хлестаковскому “февралю”, разбойный “октябрь””, но все это – “фазы единого и неделимого революционного зла”.⁸

Таким образом, факт: органичность-закономерность, почвенность, “настоящность” революции – и вместе с тем – это зло. Как выстраивается подобная логическая цепочка? Г. Мейер (кстати, как и постоянно цитируемый автором И.А. Бунин) дифференцирует историческое население России, но, пожалуй, более основательно, чем русский писатель⁹, заявляя, что есть народ – “скопление людских биологических индивидов”, и “ нация”, которую “основывают вопреки и в противовес народу – герой, гений и святой при содействии…немногих избранных людей”. И потому, оказывается, “Россия и русский народ не только понятия не совпадающие, но… понятия взаимно друг друга исключающие” (! – В.Ш.). “Вот именно эта народная толща… /с её/ безбожными дикими племенными инстинктами… оказалась… в России никем и ничем не прошибаемой”, а “отсюда чрезмерная тонкость и хрупкость российского культурного слоя, российской имперской нации”, сокрушался последовательный “воз-рожденец” и неистовый оппонент П.Н. Милюкова в эмиграции (не замечая при этом некоторых своих буквальных заимствований у последнего).

Кстати, не следует ли усматривать в Г. Мейере и первого отечественного мастера “констру- ируемых сообществ”? Во всяком случае, резко отрицая сопричастие России-нации глубоко антипатичных ему народничества, славянофильства (и явно перекликаясь при этом в оценках последних с нынешними А.С. Ахиезером и его коллегами), он даже соглашается признать “правду марксизма”, правда весьма оригинально им понимаемую. “В марксистском учении, – пишет автор, – содержится немалая доля истины… оно проповедует идею, имеющую как бы свое самостоятельное бытие и извне организующую и перевоспитывающую человеческое общество. <…> …марксизм… верит в идею… прививаемую народам извне, в целях выработки психически и телесно новой человеческой породы”. И потому “учение Маркса… злодуховно, но все же оно духовно”, и здесь даже не исключается возможность “из Савла преобразиться в Павла” (жест в сторону уважаемого П.Б. Струве), в полную противоположность абсолютно бездуховному, оказывается, народничеству и славянофильству. Вопреки “народнической вере в народную утробу”, по марксизму “народ … не есть носитель “правды”… “правда”… обретается не в народе, а в организующей его идее”. Такое – мейеровское представление о марксизме очень близко мейе-ровской концепции нации. “Как будто бы, – писал он с негодованием, – истинная самобытность любой нации может возникнуть по щучьему велению из так называемых народных недр…”. Ничего подобного, оказывается, “Петр, путем чужеродной, насильственно сделанной прививки, преобразил зоологическую человечину в людей и россиян (! – вот, кстати, и “россияне” – В.Ш.)”. Солидарно автор цитирует Lagarde: “…на-ции не состоят из миллионов; они состоят из отдельных людей, сознающих национальные задачи и … способных, встав впереди нулей (! – В.Ш.), обратить их в действительную величину”. К тому же, оказывается, “нацию рождает… право гражданства” (совершенно либеральный подход; ср., кроме того, современные противопоставления: “политическая нация” ”! “этническая нация”).

Любопытный расклад в итоге получается у “истинно православного”, истинного носителя “белой идеи” имперца, националиста. “Мы должны, – настаивает он, – непрестанно помнить, что Россия-нация, Россия – великая держава и Россия-цивилизация и культура – неотделимы от Европы… мы всегда были частью Европы… наше национальное развитие совершалось по обще-европейскому образцу”. Отличие же состоит “в природе основного этнического /т.е. великорусского/ субстрата, на котором возведена наша культурная и национальная постройка”. И мы “чужды были… и есть” Европе именно “как этническая стихия”. Причем если “на Западе эта стихия представляет наследие … многих тысячелетий древневосточных и античной культур”, то “у нас… кочев/ую/ кибитку скифа… скифскую бездну, ужас которой …заставил нас некогда обратиться к варягам” (этот “обоготворенный славянофилами и всеми… народниками” субстрат – “самобытность… есть не что иное, как наша скифская бездна… из которой … все центробежные безумства, вся “первобытность” нашей истории. И плоть от плоти и кровь от крови этого этнического хаоса – наша проклятая Богом “общественность”” – негодует автор). И оказывается, “действительный смысл …бытия… самодержавия – борьба с нашей темной этнической стихией… этнической бездной, которая всегда противостояла ему” (как, видимо, и общественность? – В.Ш.), и суть “Петербургской программы … борьба с эт-низмом”10. Зато славянофилы, народники всех оттенков – “общественность, провозгласив “самобытность” первым членом своего Символа Веры”, привели страну “туда, куда неизбежно и должны были” привести – “к Революции, к большевикам”.

Итак, специфика, особость России (как и Европы), следовательно – объективно – то, что определяет лик каждой из них, – в “этнизме”, этнической стихии. Но наш “этнизм”, по мнению “имперца-националиста”, ничтожен и ужасен, и с ним только и знало что боролось самодержавие, но недоборолось, потому и – большевизм (и, добавим, наличность русских – русского суперэтноса). Если же его – “этнизм” - исключить, то мы, получается, – стопроцентные европейцы… Впрочем, не вполне – у европейцев-то наличествует собственная очень приличная “древневосточно-античная” этническая стихия, и мы в таком случае – чистые европейцы, но как бы урезанные, обрезанные. Зато (при исключении великорусского этнизма – а объективно: русского народа, русского суперэтноса) не было бы Революции и большевиков (с чем не поспоришь). Правда, “этническая стихия” и “народ” у Г. Мейера – одно, а в противоположность им – “нация”, совсем другое. И тогда “мы”, “нация”, если быть корректными и последовательными, видимо, предстанет как сообщество единомышленников Г.Мейера и П.Б. Струве по журналу “Возрождение”. Несомненно, ни революции, ни большевиков в таких условиях бы не объявилось. Вот только при чем здесь “Великая Россия”, “культ Отечества”, православие, соборность, патриотизм, да и реальный национализм? Притязания на Пушкина, Гоголя, Тургенева, Тютчева, Достоевского? Зато совершенно справедливо: народ, этническая стихия – основа и Революции, и утверждения в России большевиков.¹¹

Итак, у Г.Мейера получается: 1917 год, конкретно Октябрь – это настоящая революция, глу- боко укорененная в российской реальности, в русском суперэтносе, но это зло. А главный источник революции, множества иных исторических бед России, зла – “великорусский этнизм”, получается – русский народ, потому что этническое сообщество – факт, пока есть его этническая ментальность = культурный код. Впрочем, повторим, автор и прямо утверждает: “Россия и русский народ /это/ понятия взаимно друг друга исключающие”. Страстный авторский “европеизм” при этом вполне логичен, вот только как быть в таком случае с причислением ко злу 60-х буржуазно-реформаторских годов – непонятно. Зато православие, соборность, патриотизм, русский национализм здесь явно неуместны.

Сходный вариант истолкования Февраля и Октября можно усматривать в позициях П.Б. Струве (при всей их противоречивости): ср. его оценки Февраля в марте 1917 г.: “Зло само в себе оскудело и обрушилось… Твердыня зла пала в России” и – в связи с Октябрем: “поразительная катастрофа, которая именуется революцией и которая… означает величайшее во всех отношениях падение нашего народа”. Струве после Октября склонялся к интерпретации событий 1917 г. (и последующих) как единой революции, причем именно сквозь призму Октября (понятие “революция” при этом у автора резко проблема-тизировалось). Он допускал возможным – но лишь “в политико-психологическом смысле” – разводить Февральско-мартовскую и Октябрьскую революции, которые тем не менее “социологически-исторически и метафизически-духовно” – одно: “духовно, морально-культурно и политически революция 1917 и последующих годов есть объективно и существенно единый процесс… приготовлявшийся десятилетиями”. И поскольку “реально вся революция как народное движение рождалась и родилась из духа большевизма… большевизм выражает русскую революцию”. А потому теперь – от начала и до конца для Струве: “Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором – таков непререкаемый морально-политический итог пережитых… с февраля 1917 года событий”. Но, то есть, все-таки революция? – Да. Укоренена в российской реальности? – Несомненно. Однако, оказывается, “приятие революции” есть приятие “эмпирического народа” или того, что “в данный исторический момент приемлет… большинство населения”, а это – фактопоклон-ство…преклонение перед пагубным и злым фактом” и только, тогда как к “метафизическому русскому народу” большевизм не имеет никакого отношения. Зато якобы имеет сам П.Б. Струве, поддерживавший, в частности, всеми силами П.А. Столыпина, его аграрную политику, кото- рая “кажется консервативной, но в существе своем… есть попытка перестроить Россию в самых её глубинах” (! – В.Ш.) - ибо это попытка создать, насадить частную собственность, частных собственников в деревне, а Струве – убежденный сторонник “трансцендентного эгоизма” как якобы сущности христианства – “учения и пути личного спасения”. Фактически - противник важнейших составляющих “русской идеи”, как её выявляли русские религиозные философы, противник диалектики в пользу схоластики - номинализма – плюралистического миропонимания в противоположность традиции отечественного теоретизирования; сторонник государства, опирающегося на идеи империализма и либерализма, усматривающий либеральные основания в “золотом веке” русской культуры12 и т.д. – и он, как ему представляется, имеет отношение к “метафизическому русскому народу”… Правда, заметим, очень показательна в этой связи дискуссия прежних близких друзей С.Л. Франка и П.Б. Струве, завершившаяся фактически признанием в конечном счете Петром Бернгардовичем, что лишь на почве протестантизма связались концы с концами в его построениях и поисках.13

В целом же, повторим, проблема исторического выбора страны – в нашем случае выбора России в 1917 г. – должна решаться исходя из выявления внутренних тенденций развития её и “вызовов Времени”, иначе – опираясь на цивилизационный (прежде всего историко-этномен-тальный) и формационный подход. Первый обращен главным образом к духовному миру, психической – ментальной сфере; второй – к социальной, т.н. “второй природе”. Однако разобраться в динамике и первого, и второго мира невозможно вне историософского контекста, требующего, в свою очередь, концептуально-антропологического самоопределения.

Если попытаться самым сжатым образом представить сложившиеся на сегодня характеристики событий, тенденций 1917 года, то оказывается, что глубокая обусловленность и Февраля, и Октября явно или неявно фиксируется, обозначается большинством вспоминающих, анализирующих, разрабатывающих эти проблемы современников, пусть и при крайне негативном восприятии этих событий, пусть и вопреки заявленным позициям пишущих. Можно сказать, что “пессимизация” относительно потенциала, конструктивных возможностей царизма, затем Временного правительства проступала в подаче современников (да и позднее – особенно в рамках зарубежной “социальной истории” вплоть до советской катастрофы) как преобладающая линия-тенденция. Любопытно, что в кругах принципиальных противников больше- визма, советской системы с самого начала среди прочего наметилась практика интуитивно-антропологического свойства: несомненная укоренённость происходящего в российской толще-почве приводила к попыткам вычленения “действительно России”, “России-нации”, “России-державы”, с одной стороны, и… этой самой “толщи”, “почвы”, “нутра” – с другой. Особенно говорящи в этом отношении (помимо подхода И.А. Бунина, П.Б. Струве, большей части российских либералов через формулы “Ахерона-Ахеронта”, “народа = низшей расы”14; а по-своему и социалистов – через формулу вроде “тупорылых землеедов”15) обобщения жесткого российского имперца, монархиста, яростного противника революции, “реакционера-националиста” (по самопрезентации) Г. Мейера. Обобщения, по которым получается, напомним, что проблема-беда в российской толще-почве, а иначе – “народ не тот”.16 Не тот, поскольку силой своего “этнизма” – культурного кода привел страну “туда, куда неизбежно и должен был” привести – “к Революции, к большеви-кам”17. И как несомненное подтверждение тому – фиксация и современниками, и позднее “низового большевизма”, “большевизма масс”, “большевизма” в самых разных слоях и стратах российского общества (вплоть до “церковного большевизма”).18

Вместе с тем предложенный Г. Мейером, П.Б. Струве и др. метод анализа реальности убедительно и вне намерений авторов обнаруживает, что неприятие революционного процесса 1917 г., Октября несовместимо в конечном счёте с культурным или цивилизационным кодом русского суперэтноса, России, при том что ядро этнической ментальности русских глубоко комплиментарно новейшим “вызовам времени” (начиная с эпохи “капиталистического империализма” и до сего дня).

Исследование выполнено при финансовой поддержке Федерального агентства по науке и инновациям в рамках федеральной целевой программы “Научные и научно-педагогические кадры инновационной России на 2009-2013 гг.”, государственный контракт №02.740.11.0350.