Изобретая варварство: переводы, комментарии и трактовки Eur. IT 74-75

«Ифигения в Тавриде» Еврипида – трагедия до поры до времени малоисследованная [9: 62–65], [10: xxv], [15: 6], [19: 2], но в последнее время получившая множество трактовок. Эта драма несколько раз упоминается в «Поэтике» Аристотеля (1452 b 3–8, 1454 а 4–7, 1455 а 16–20) как пример лучшего узнавания (πασῶν δὲ βελτίστη ἀναγνώρισις) и строения сюжета в целом (1455 b 3–15), поэтому изначально она интересовала исследователей именно с точки зрения сюжетосложения. Еще одна проблема изучения «Ифигении в Тавриде» – проблема жанра: с конца XIX века в оценках исследователей появились такие версии, как «трагикомедия»,

романтическая драма (romance plot) или «мело -драма» [12: 446], [19: 6–12], трагедия интриги [19: 8], «трагедия спасения» (escape-tragedy) [8], [19: 6–55], travel tragedy (трагедия путешествия) [10: 48]2. Когда разговор доходит до проблематики, интерпретируется она по-разному: традиционный для трагедии мотив божественной воли и тема противопоставления эллинства и варварства; проблема «обманчивого знания» (неверная интерпретация Ифигенией своего сна) [19: 283–285, 362–363], сближающая «Ифигению в Тавриде» с проблематикой «Царя Эдипа» Софокла; «ритуальное» прочтение – изображение обряда инициации [9: 55–56], [16: 300, 302]; мотив прекращения кровопролития (как человече- ских жертвоприношений в Тавриде, так и череды убийств в роде Танталидов), указывающий на нравственно-этическую идею трагедии [5: 21–38]; патриотическая и проафинская направленность трагедии (роль Афины и связь сюжета с Аттикой – учреждение праздника Кувшинов в честь Ореста и культа Артемиды в Галах и Бравроне [15: 26]); возможные политические намеки (на антидемократический проспартанский переворот в Аргосе [4: 120–124]); проблемы теодицеи [15: 14]; высказывалось также и предположение об отсутствии серьезного смыслового наполнения в драме, отражающей лишь желание драматурга создать эффектное сценическое действие, увлекательное для публики [14: 314].

***

Наряду с очевидным мотивом жертвоприношения не менее наглядно в «Ифигении Таврической» проступает мотив варварства. Он заявляется (подчеркнуто, усиливаясь повторением) в самом начале, когда Ифигения характеризует место, где она оказалась: « где у варваров правит варвар » (ov y^^ &vaaaei варв^рою1 βάρβαρος 31). Далее мотив варварства звучит на протяжении всей драмы (180, 417, 629, 739, 775, 886, 906, 1086, 1170, 1174, 1112, 1337, 1400, 1422) и часто подчеркивается мотивом принятых в Тавриде человеческих жертвоприношений и противопоставлением с Элладой [5: 110–111]. Таким образом, «Ифигения в Тавриде» с точки зрения сюжета оказывается продолжением «Эвменид» (часть Эриний не приняли решения Ареопага, что и заставило Ореста отправиться в Тавриду) и одновременно противопоставляется этой трагедии Эсхила: при схожем сюжете (очищение Ореста после убийства матери при покровительстве Аполлона и Афины) место действия характеризуется противоположным образом: у Эсхила – Афины (редкий для трагедии случай), у Еврипида – далекая варварская страна.

Два основных мотива – варварство и жертвоприношение – обозначаются, как уже было сказано, в первом монологе Ифигении. Однако, упомянув и варварство, и обычай приносить в жертву чужеземцев (а точнее, эллинов), Ифигения большую часть своей речи посвящает, как это принято у Еврипида, широкому мифологическому контексту: краткому пересказу истории рода Танталидов / Пелопидов / Атридов и собственному мнимому (ὡς δοκεῖ, 8) жертвоприношению в Авлиде. Более узкий драматический контекст (причины появления Ореста в Тавриде) излагается во второй части пролога, диалоге Ореста и Пилада. Их же устами дается и характеристика места действия: они описывают храм Артемиды и алтарь, где «льется греческая кровь» (Ἕλλην οὗ καταστάζει φόνος 72). Сам по себе антураж – вполне греческий: храм предстает как дорийский, украшенный колоннами и триглифами (113, 128–129, 405). Но есть одна деталь в описании алтаря, которая специфически характеризует это место, переводится по-разному и озадачивает комментаторов:

Ὀρέστης

θριγκοῖς δ᾽ ὑπ᾽ αὐτοῖς σκῦλ᾽ ὁρᾷς ἠρτημένα;

Πυλάδης

75τῶν κατθανόντων γ᾽ ἀκροθίνια ξένων.

В переводе И. Ф. Анненского3:

О.: Га. Головы пришельцев умерщвленных!

П.: Да глаз тут нужен да и глаз .

В переводе М. Л. Гаспарова [1: 273]:

О.: Доспехи ко стенам пригвождены...

П.: Добыча с тех, кто жертвой здесь погиб.

Если руководствоваться словарным значением (σκῦλον доспех ), дословно Орест спрашивает у Пилада: Видишь, под самым карнизом ⁴ подвешены доспехи? Пилад отвечает: Это - лучшая часть добычи погибших чужеземцев . Таким образом, «головы» можно бы счесть одной из многочисленных поэтических вольностей Анненского, однако в английских переводах мы видим схожие колебания. И в классическом переводе Маррея⁵, и современной версии Энн Карсон⁶ мы видим spoils, « доспехи »; в переводе Ковача⁷ – trophies, « трофеи ». Впрочем, еще в одном недавнем переводе Теодоридиса⁸ появляются и головы, точнее, черепа. По-французски уклончивое dépouilles можно найти и в издании Арто⁹, и в переводе Леконта де Лилля¹⁰.

Откуда же у Анненского могли появиться «головы»? Конечно, при наличии большого количества переводов трагедии на европейские языки найти первоисточник довольно трудно, но некоторые предположения все же возможны. Первое указание на проблему толкования этого места нам удалось обнаружить в издании Джеррема11: приведя ad. loc. основное значение доспехи, spoils, Джеррем высказывает сомнение, идет ли речь о доспехах или головах, и приводит для второй версии свидетельство Геродота (IV 103) об обычаях тавров: «τὴν δὲ κεφαλὴν ἀνασταυροῦσι», а для первой – мнение Шёне, что Еврипид отражает здесь греческий обычай вешать оружие поверженных врагов на стены храмов. Если же обратиться к комментарию самого Шёне, то картина здесь более интересная: Шёне, действительно, апеллирует к этому обычаю и приводит в качестве подкрепления фрагмент Аммиана Марцеллина XXII 8 34: «caesorum capita fani parietibus praefigebant velut fortium perpetua monumenta facinorum»12. Интересно, что для Шёне, очевидно, важна вторая часть свидетельства Марцеллина – «добыча дерзких подвигов» (die Beuteshtücke kühner Thaten, fortium perpetua monumenta facinorum), но первая его часть (caesorum capita), видимо, наводит Джерре-ма на идею о возможности двойного толкования. «Ифигения-жрица» стала последней драмой Еврипида, переведенной Анненским, и вышла только в 1921 году [2: 376] в издании Сабашниковых (1916–1921), так что мы можем предположить и влияние Джеррема, и влияние Шёне, комментарии которых переиздавались неоднократно до смерти Анненского в 1909 году.

Впрочем, у Анненского был еще один источник, который мог повлиять и на него, а возможно, и на Шёне и Джеррема, – это «Орест» Джованни Ручеллаи. Трагедия, написанная в 1516 году, представляет собой парафраз «Ифигении в Тавриде» и, хотя не воспроизводит текст дословно и имеет отличия в сюжетосложении, содержит практически буквальные переводы отдельных строк Еврипида (например, уже приведенная выше фраза Ифигении о Фоанте οὗ γῆς ἀνάσσει варвароют в^рварод (31 где у варваров правит варвар ) вкладывается в уста Ореста Barbar’uomo e di barbari tiranno (8)). В части, соответствующей нашему эпизоду (диалог Ореста и Пилада, в котором описывается местность и храм)¹³, появляются искомые головы:

Pil. Che pende dal fastigio alto del tempio?

Or. O сhe veggio! Elle sono teste…

Пилад: Что свисает с высокого фронтона храма?

Орест: О, что я вижу! Это головы...

Таким образом, в переводе Анненского в равной мере могла отразиться и литературная традиция (статья, предварявшая перевод еврипи-довской «Ифигении», была названа Анненским «Таврическая жрица у Еврипида, Руччелаи и Гете»¹⁴), и изыскания комментаторов .

Какой же из переводов является более верным? Как уже было сказано, в словаре σκῦλον или во множественном числе акиХа - это « доспехи ». В ответе Пилада появляются ἀκροθίνια – « лучшая часть, первые плоды ». Ни то, ни другое слово, если верить словарю, не используется со значением ‘голова’ (возможно, исходная семантика первой части композита ἀκροθίνιον, ἄκρος, ‘верхний’ могла повлиять на значение слова в целом, но в словаре это значение не фиксируется). Получается, что версия «головы», хоть и не частая в переводах, но принятая, периодически используемая в постановках¹⁵ и никем не оспоренная¹⁶, напрямую из текста не следует.

Это – толкование. Опорой ему служат факторы вне текста – сообщения Геродота и Аммиа-на Марцеллина и ряд визуальных свидетельств.

Влияние Геродота на текст Еврипида прослеживается достаточно отчетливо [11: 111–112]. Во-первых, сам этноним «тавры»17 до Геродота, скорее всего, не был известен, и все обитатели региона в представлении греков были скифами и только [11: 110]. Еврипид же на протяжении всей трагедии ни разу не упоминает скифов, смешение скифов и тавров в рассказах о судьбе Ифигении после Авлиды произойдет позже, а у Еврипида, который, по всей вероятности, и является изобретателем этого сюжета, присутствуют указания исключительно на тавров. Одним этнонимом дело не ограничивается: рассказ Геродота напоминают и описание храма, стоящего на высоком утесе рядом с морем, и ставший основой сюжета мотив жертвоприношения эллинов, и способ расправы с чужеземцами (Геродот рассказывает, что тела их сбрасывают со скалы, а головы насаживают на колья возле жилищ (4. 103) – Фоант грозит примерно тем же, только говорит о телах, а не головах (1429 λαβόντες αὐτοὺς ἢ κατὰ στύφλου πέτρας / ῥίψωμεν, ἢ σκόλοψι πήξωμεν δέμας)). Однако заметны и отличия: в рассказе Геродота различаются «потерпевшие крушение в море эллины», приносимые в жертву Деве (θύουσι μὲν τῇ, Παρθένῳ τούς τε ναυηγοὺς καὶ τοὺς ἂν λάβωσι Ἑλλήνων ἐπαναχθέντες), и «захваченные в плен враги» (πολεμίους δὲ ἄνδρας τοὺς ἂν χειρώσωνται), головы которых водружают над домами возле дымоходов (ἀποταμὼν ἕκαστος κεφαλὴν ἀποφέρεται ἐς τὰ οἰκία, ἔπειτα ἐπὶ ξύλου μεγάλου ἀναπείρας ἱστᾷ ὑπὲρ τῆς οἰκίης ὑπερέχουσαν πολλόν, μάλιστα δὲ ὑπὲρ τῆς καπνοδόκης). Об «украшении» головами храма Геродот все же не говорит, и Деву, которой посвящен таврический храм, он идентифицирует не с Артемидой, а с самой Ифигенией. Таким образом, Еврипид либо творчески переработал сведения Геродота, либо опирался и на другие, неизвестные нам источники [15: 21]. Учитывая свободное обращение автора трагедии с мифологической и религиозной традицией в отношении праздника Кружек и культов в Бравроне и Галах Арафенидских [10: 90], [15: 25–26], почему бы не предположить и для геродотовско-го текста искажений в интересах драматургии? Тем не менее, учитывая расхождение в деталях (жертвоприношение эллинов не предполагает отсечение голов), рассказ Геродота, очевидно, недостаточен для однозначного толкования «головы».

Дополнительным аргументом в пользу этого толкования выступает приведенное ad loc.

у Шёне свидетельство Аммиана Марцелли-на XXII 8 34: «caesorum capita fani parietibus praefigebant velut fortium perpetua monumenta facinorum». Однако поздний текст Марцеллина, очевидно, не мог служить для Еврипида источником, скорее возникает вопрос, откуда информацию взял Марцеллин. Возможно, источником его стал все тот же Геродот, возможно, Еврипид (если мы допускаем, что семантика «головы» в его тексте была отчетливой для античного читателя).

Сторонники версии о головах апеллируют также к античным изображениям, прежде всего к вазам. Существует довольно большое количество ваз, посвященных эпизодам «Ифигении в Тавриде», прежде всего – сцене передачи письма и узнавания брата и сестры [10: 36, 74, 83–85], [17], и среди них есть только одно изображение, соответствующее нашей версии текста, то есть изображение головы рядом с храмом: на вазе из Кампании 330–320 гг. до н. э., хранящейся в Эрмитаже (B 2080 (W 1033)) [10: 90, fig. IV.7]. Южноиталийское происхождение вазы показательно (единственная афинская «иллюстрация» этого сюжета [10: 77, fig. IV.2] толкования «головы» не подтверждает). Соответствующую деталь мы находим также на этрусской урне [10: 138, fig. VII 2] и римском саркофаге [10: 152, fig. VII.7]. Таким образом, возможно также влияние на Марцеллина еще одной традиции, помимо литературной, – визуальной.

Картина получается достаточно запутанной, и путей разрешения можно увидеть несколько. Можно признать за σκῦλα или ἀκροθίνια словарное значение ‘головы’. Либо допустить, что «головы» – это часть сценической обстановки, не нуждавшейся в дополнительных описаниях, эвфемизм для смягчения картины, аналогичный «золотистым прядям» (ξάνθ᾽ ἔχει τριχώματα) крови (ἐξ αἱμάτων) на алтаре, на одну строку выше рассматриваемой. Но тогда возникает новый вопрос: почему такие туманные [7: 93] выражения? Ведь другие ритуальные элементы действия описываются подробно (191–193, 204, 207). В основе сюжета драмы Еврипида лежит мотив «спасение от варваров»18, а в качестве одного из аспектов проблематики, как уже говорилось, рассматривается противопоставление эллинства и варварства. Характеристики места действия здесь важны именно с драматургической точки зрения. Действие трагедии часто происходит в далекой стране, но в «Ифигении Таврической», как и в «Елене», еще одной «трагедии спасения», далекая страна отличается не просто удаленностью, но именно «варварством». В целом тавры характеризуются вроде бы схожим с греками образом: у них есть полис, они почитают Артемиду и храм ее внешне похож на греческий, но пролитие греческой крови делает тавров варварами, а их страну – «анти-Элладой». Казалось бы, головы чужеземцев на алтаре или стенах храма – яркая иллюстрация «варварства», но и потом, когда угроза нарастает, Ифигения твердит о жертвоприношениях и молчит о висящих головах. Да, мотив слишком страшен (τὰ δ’ ἄλλα σιγῶ, τὴν θεὸν φοβουμένη, 37), но находились же у трагиков слова даже для пира Фиеста. Да и почему слова окажутся страшнее декораций, если мы признаем, что они были таковыми?

Скорее можно предположить, что головы появились в одной из поздних, южноиталийских постановок, подтверждение чему и кампанская ваза, и этрусская урна, и римский саркофаг. Италийские версии аттических драм содержали самого разного свойства отступления от оригиналов, в том числе и в трактовке образа варвара и понятия варварства. Сам по себе мотив человеческих жертвоприношений, с одной стороны, достаточно ярко характеризует тавров как варваров, но с другой – перекликается с преступлениями рода Танталидов [4: 115–116] и с примерами жертвоприношений греческого героического века, начиная с жертвоприношения самой Ифигении и продолжая ритуальным убийством троянских юношей у могилы Патрокла (Il. 18.334–337; 21.26–28; 23.22–23, 114–176) и жертвоприношением Поликсены и Макарии, изображенным Еврипидом в трагедиях «Гекуба» и «Гераклиды». Поэтому после сообщения Ифигении о деянии Ореста μητέρα κατειργάσαντο κοινωνῷ ξίφει реплика Фоанта Ἄπολλον, οὐδ᾽ ἐν βαρβάροις ἔτλη τις ἄν звучит иронично [18: 29], а Анненский в своей статье о Таврической жрице замечает: «…главная цель самой трагедии заключалась в стремлении проектировать грубость собственного прошлого в варварский мир». Так что «варварство» тавров должно было быть оттенено более контрастным образом. Видимо, так в более поздней постановке (южноиталийской или латинской адаптации) и появились головы – возможно, под влиянием не столько Геродота, сколько кельтских ритуалов, знакомых уже этрускам (вывод, сделанный Бонфанте на основании изучения этрусских саркофагов [6], [10: 138]). Еще одним утраченным для нас звеном может быть трагедия об Оресте (Doulorestes) Пакувия19, а дополнительным фактором – «эстетика ужасного» в трагедиях Сенеки [10: 165]. Так и сформировался образ, повлиявший на Марцеллина и вербально реализованный Ручеллаи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

С учетом италийской локализации визуальных свидетельств можно предположить, что «головы» – это не перевод, а интерпретация культурологического свойства, один из элементов рецепции драм Еврипида в Италии, и не стоит относить их ко времени классической постановки V в. до н. э. Да и странно было бы ожидать, что италийские изображения эллинистического и позднеэллинистического времени будут вос- производить сценографию афинской постановки эпохи классики. Итак, у нас есть два пути решения: либо мы допускаем у σκῦλα или ἀκροθίνια эксплицитное значение «головы» – и тогда нам нужно уточнение в словарях; либо мы все же рассматриваем это значение как позднее толкование, сложившееся под влиянием нескольких факторов, но тем не менее не являющееся неотъемлемой частью содержания и возможное не в переводе, но лишь в комментарии.

ORESTES: And spoils of slaughtered men – there by the thatch.

ORESTES: And do you see spoils hanging from the top?

Orestes: Look up there! Look at all the prizes hanging up there, under the eves!

ORESTE: Vois-tu ces dépouilles suspendues aux corniches du Temple?