«Я так устала быть перелетной птицей» имперское пространство и имперское господство в автобиографии российской дворянки

1 Эта статья базируется на конкурсном докладе в Базельском университете 8.03.2010 и была опубликована на немецком языке в 2013 г. [1].

Биографический поворот, автобиографистика и история империй

С начала 1990-х гг. парадигма истории империй прочно закрепилась в историографии Восточной Европы. С тех пор история Российской империи также не может больше рассматриваться без учета ее имперского измерения, т. е. сложного соотношения и сосуществования различных этнических и социальных групп, а также господства имперской «метрополии» над обширными территориями имперской «периферии» ' . Если раньше сравнительная история империй долгое время занималась прежде всего изучением структур и практик господства над протяженными пространствами полиэтнических империй, то с недавних пор в этой исследовательской сфере можно наблюдать усиленный интерес к вопросам опыта и восприятия имперских пространств, а также к истории индивидуальных проектов жизни и идентичности². Юрген Остерхаммель в статье 2006 г. предрекал, что «…следующим “поворотом” в историографии империй будет “биографический поворот”» [4, S 62 ].

Следующие размышления задуманы как вклад в дискуссию по поводу расширяющегося исследовательского поля имперской (авто)биографи-стики в поздней Российской империи 3. В центре внимания находятся автобиографические тексты Варвары Федоровны Духовской (урожденной Голицыной, 1854—1931), представительницы русской аристократии, которая в 1900 г. опубликовала в С.-Петербурге свои объемные воспоминания [6]. Хотя воспоминания Духовской еще в 1911 г. были переведены на французский, а в 1917 г. увидели свет в Лондоне на английском языке [7; 45], этот захватывающий источниковый материал до сих пор использовался историками лишь как «залежи фактов» для прояснения конкретных исторических ситуаций. Ни автобиографистика, ни женская история поздней Российской империи до сих пор не удостоили вниманием личные свидетельства этой представительницы российской аристократии в качестве самостоятельного источника для изучения автобиографического конструирования смыслов. Наряду с ее мемуарами имеются опубликованные воспоминания Духовской о событиях ее жизни во время русско-турецкой войны 1977—1878 гг [8] (Переиздание из отдельной публикации под названием Из дневника русской женщины в Эзеруме во время военного занятия его в 1878 году». — СПб., 1879), а также ее «Туркестанские воспоминания» 1913 г., в которых она переработала свои воспоминания за 1898—1900 гг., которые она провела в Ташкенте в качестве супруги российского генерал-губернатора [9]. Эти источники составляют основу для последующего изложения.

Почему из перспективы истории империй представляется заслуживающим внимания занятие имперскими биографиями или личными свидетельствами людей с «имперской биографией»?4 Прежде всего, нужно выяснить, как целесообразно определить термин «имперская биография». Ведь в конце концов, понимая его широко, можно описать жизнь любого человека, жившего в империи, как «имперскую биографию»5. Если же определять это понятие более узко, то в поле зрения попадают те люди, которые принадлежали к пересекающим границы географически мобильным группам и на протяжении своей жизни воспринимали, переживали и формировали полиэтническую империю в ее географическом и культурном многообразии6. К ним следует отнести, например, путешественников и исследователей, которые на ограниченное время покидали метрополию, чтобы изучать земли и людей на периферии империи. Жизненные пути беженцев, мигрантов, колонистов, арестантов, которые покидали родные места и надолго переселялись в другие пункты империи, также могут быть описаны как «имперские биографии». Наконец, это относится и к представителям административного и военного правящего слоя этих государств, которые в качестве представителей «центра» на ограниченный срок направлялись в «периферию» империи, чтобы затем вернуться в столицу или продолжить службу в другой колонии или окраинном регионе.

В качестве супруги высокопоставленного сановника царской империи Варвару Духовскую следует причислить к последней из названных групп. Вместе со своим супругом Сергеем Михайловичем Духовским (1838—1901), который с 1893 по 1898 занимал должность генерал-губернатора Амурской области в Хабаровске, а в 1898 был в той же должности направлен в Туркестан, она принадлежала к мобильной российской правящей элите. Высшие чиновники и офицеры, которые вместе со своими семьями периодически перемещались из одного региона в другой, укрепляли господство императора на периферии, обеспечивали информационные потоки в центр и способствовали межрегиональным обменам имперскими практиками господства. Члены этого господствующего слоя, чьи жизненные пути пространственно охватывали Российскую империю, создавали своего рода личностный хребет имперской системы власти. И все же, несмотря на значение этой группы, мы знаем о ее представителях и представительницах, об их опыте и восприятии империи удивительно мало. Это особенно касается жен служащих и старших офицеров, которые сопровождали своих мужей во время служебных «путешествий», брали на себя репрезентативные функции и тем самым участвовали в формировании империи и формировались ею.

Как, согласно автобиографическим источникам, воспринимали члены этого господствующего слоя царскую империю в ее территориальной величине, культурном многообразии и политическом строении? Как им виделось место России в мире? Как они описывали социальные и этнические различия в своей стране? И, наконец, как они определяли собственные позиции внутри российской конфигурации власти и какое значение придавалось концепту имперской идентичности относительно других идентификационных предложений — национальных, региональных, конфессиональных, социальных или половых? На вопросы такого рода, которые нацелены на то, чтобы лучше понять империю как представление и пространство опыта ее обитателей и обитательниц, способствовать нашему пониманию автообразов и самоописаний, а также эффективности имперских государств, можно ответить, например, с помощью автобиографий ' . То, что источники такого типа едва ли пригодны для того, чтобы изобразить «аутентичную» картину исторического положения дел или показать, какой была империя «на самом деле», давно доказано соответствующими исследованиями об автобиографических текстах как историческом источнике² . Если же нас интересуют репрезентации этой «действительности» и — как в нашем случае — вопросы об империи как пережитой, помысленной и воображаемой реальности, то личные свидетельства приобретают источниковую ценность, которую трудно переоценить³. При анализе «опыта» речь может идти не столько об обнажении «аутентичных», индивидуальных образцов восприятия. В большей степени следует все время помнить о структурировании индивидуального восприятия общественными дискурсами и рассматривать сам мемуарный текст как попытку ретроспективно приписать значение или придать смысл лично пережитому и вписать себя в специфический групповой дискурс памяти и идентичности [16; 46, S. 31—74; 48]. Насколько полезным может быть чтение автобиографических заметок и использование их для истории империй, будет показано ниже на примере мемуаров Варвары Духовской, после краткого изложения ее важнейших жизненных этапов.

Варвара Духовская — биографический очерк

Варвара Федоровна Голицына родилась в 1854 г. близ Харькова4. Будучи отпрыском одного из важнейших дворянских родов, она провела детство в соответствии со всеми сословными привилегиями5 6. Она воспитывалась частными учителями, а также английской и французской гувернантками и еще в юности совершала далекие путешествия по России и в Западную Европу Достаточно взглянуть на генеалогическое древо и социальное окружение юной княжны Голицыной, в которых есть имена великорусских, балтийско-немецких и польско-украинских дворянских семей, чтобы убедиться в полиэтническом характере этой, лишь социально однородной имперской элиты. Уже девушкой Варвара Федоровна регулярно отправлялась в столицу империи

С.-Петербург, манивший дворянскими балами и насыщенной культурной жизнью. В 17 лет она была введена в дворянское общество и встречалась на придворном балу с императором Александром II. Во время пребывания в Тифлисе летом 1875 г. 21-летняя княжна познакомилась с Сергеем Духов-ским, молодым генералом, который служил в штабе командующего царскими войсками на Кавказе7. Духовской участвовал в усмирении кавказских горцев в 1860-е гг., и его ожидала, казалось, блестящая карьера. Они поженились в апреле 1876 г. Духовская будет сопровождать мужа по всем этапам его профессиональной деятельности.

Вскоре после свадьбы Духовской был откомандирован в Тифлис и назначен командующим русских войск на границе с Османской империей на Кавказе. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. он руководил многочисленными военными операциями в восточной Анатолии. В начале 1878 г он был назначен временным генерал-губернатором турецкого города Эзерума (Эрзурума), куда за ним вскоре последовала супруга. Следующий шаг в карьере привел обоих в 1879 г. в Москву, где Духовской в течение 15 лет исполнял должность начальника штаба Московского военного округа. В эти годы Ду-ховская интегрировалась в московское дворянское общество и предприняла протяженные путешествия по Европе, а также в Египет и Константинополь. В 1893 г. ее муж был назначен генерал-губернатором Амурской области. До своего нового места жительства в провинциальной столице Хабаровске Духовские добрались после четырехмесячного путешествия через Атлантику и США. В должности генерал-губернатора Духовской был личным представителем царя в имперской периферии8. Он был главой войск России в самой восточной провинции России, наблюдал за строительством инфраструктуры, мест заключения, а также за притоком крестьянских поселенцев из европейской России9.

Хотя она не занимала официальной должности, В. Ф. Духовская воспринималась и принималась местным обществом как представительница российской императрицы. Как и императрица в далеком С.-Петербурге, супруга генерал-губернатора решала прежде всего репрезентативные задачи. Возглавляя «Комитет женщин-благотворительниц», она, подобно многим своим коллегам, активно работала в социальной сфере ' .

После шести лет службы Сергей Духовской в 1898 г. получил приказ отправиться в Ташкент в качестве генерал-губернатора Туркестана. Это был третий после Кавказа и Дальнего Востока имперский окраинный регион, в котором он служил царю. Варвара Духовская вновь взяла на себя роль местной социально ангажированной «первой леди» и приступила к записи своих воспоминаний. На протяжении двух лет жизни в Ташкенте Духовские тоже много путешествовали. Только в 1898 г. Духовская четыре раза преодолела расстояние более 4000 км между Ташкентом и С.-Петербургом2. После посещения Всемирной выставки в Париже и лечения в Бад Киссингере Духовской в декабре 1900 по состоянию здоровья подал прошение об отставке и отправился с женой в С.-Петербург, где вскоре, 1 марта 1901 г., он скончался в возрасте 62 лет. Эта дата маркирует также конец автобиографических записей Духовской. О дальнейшем жизненном пути автора известно мало. Мы знаем только, что она пережила революцию 1917 г. и умерла в Ленинграде в 1931 г. в 77 лет.

Автобиографическое письмо как акт социальной коммуникации

Даже этот краткий очерк жизни объясняет, почему Варвара Духовская особенно хорошо подходит для конкретного исследования имперских биографий или имперской автобиографистики в поздней Российской империи. Во-первых, она принадлежала к мобильной российской правящей элите, которая направлялась правительством из одного региона в другой и поэтому соприкасалась с географическим и культурным многообразием империи, как никто другой. Во-вторых, Духовская, будучи представительницей аристократии, материально могла себе позволить многочисленные заграничные поездки и тем самым могла сравнивать политические и социальные отношения в своей стране и в других странах и империях. В-третьих, представляется особенно выгодным заняться биографией и личными свидетельствами именно Духовской, а не ее мужа. В соответствии с концепцией ролей и полов того времени Духовская следовала за мужем на всех этапах его карьеры, но сама не имела возможности профессионально самореализоваться3. Однако ее положение женщины в гуще элиты российского общества открывало ей возможность заняться наблюдением своего жизненного мира и жизненного мира супруга. В то время как Сергей Духовской занимался многочисленными служебными обязанностями, его супруга много времени уделяла чтению и с юности регулярно вела дневник4. Позднее эти записи образовали основу для ее автобиографии, над русским изданием которой она работала больше всего в конце 1890-х гг. и которую сегодня можно использовать как ценный источник для исследования империй.

Мы не знаем, что побудило Духовскую опубликовать свои воспоминания. В предисловии автор упоминает, что выручка от продажи книги пойдет на женскую гимназию в Ташкенте [6, форзац]. Иначе, чем в начале XIX в., на рубеже XIX—ХХ вв. публикация женской автобиографии не являлась в России нарушением табу5. В противоположность другим мемуаристкам того времени, которые в опубликованных воспоминаниях и дневниках критиковали традиционные образы гендерных ролей — достаточно вспомнить, например, Марию Башкирцеву, Елизавету Дьяконову или Анастасию Вербицкую, — воспоминания Духовской читаются почти как апология патриархального гендерного порядка6. В отличие от современниц Духовская подчинилась общественно признанной роли преданной мужу заботливой жены и хранительницы семейного очага. Духовская не стремилась ни изучать медицину в Швейцарии, ни просвещать русских крестьян, ни работать в конспиративных кружках на свержение самодержавия, ни ставить под вопрос стародавние образы женственности в России7. Тот факт, что Духовская поставила точку в своих автобиографических воспоминаниях на моменте отставки муже (в английском переводе — на его смерти), указывает на то, что она рассматривала свой текст как попытку дать самой себе отчет о собственной «имперской биографии», которая теснейшим образом переплеталась с профессиональной карьерой Сергея Духов-ского. В то время как русские тексты адресовались, очевидно, скорее политически консервативной читающей публике, английский перевод был обращен к более широкой зарубежной общественности 1. Прежде всего русское издание следует понимать как коммуникативный акт, как попытку вписаться в дискурс об имперской идентичности того времени и, будучи женой высокопоставленного сановника, подчеркнуть свою принадлежность к государственной элите полиэтнической империи2.

При анализе образцов восприятия и опыта в Российской империи, какими они получили отражение в автобиографических трудах Духовской, следует делать два шага. Первый из них отражен в следующем параграфе, посвященном пространственному восприятию империи, так называемым «ментальным картам» (Mental Maps) автора3. Затем будет показано, как она изобразила самодержавную систему господства, ее «сценарии власти» (Scenarios of Power) и собственную роль внутри имперской системы власти4.

Автобиографическое письмо и ментальное картографирование

Вопрос о том, как в пространственном измерении изображала для себя «Россию» представительница мобильной правящей элиты царской империи Варвара Духовская, представляется для исследования империй особенно важным. В какой степени она описывала страну как пространственную целостность? К каким более крупным культурным пространствам причисляла она Россию? И, наконец, какую роль играли внутренние границы и пространственные иерархии в ее территориальных представлениях? У Духовской было точное представление о России как взаимосвязанном пространстве господства и о ее месте на политической карте ее времени. В своих записях она называет свою страну «обширной Российской империей» или «великой матушкой-Россией», внешние границы которой она во время своих путешествий каждый раз воспринимала как «нашу границу». В качестве опознавательных знаков присутствия на «своей» территории ей служили, с одной стороны, такие оптические впечатления, как, например, униформа персонала на пограничных вокзалах. С другой стороны, ощущение пребывания «у нас дома» ей давало звучание русского языка [6, с. 153]. Так, она с удовлетворением узнала, что на улицах Карса, города на Черном море, в 1878 г., вскоре после его завоевания российской армией, уже можно было услышать «нашу речь», а солдаты бухарского эмира на военном параде в конце 1890-х гг. отвечали на приказы по-русски [45, P. 312]. Это позволяет предположить, что «Россия» имела для Духовской двойное значение: с одной стороны, она подразумевает территориально обширную и пеструю империю, с другой — русскую страну, т. е. национальное пространство. То, что эти концепции нелегко было соединить, вселяло в автора растущую неуверенность. Ее, например, смутило, что на конкурсе красоты в Чикаго Россию представляла польская еврейка или что в Гельсингфорсе капитан отказался говорить с нею по-русски [9, с. 13; 45, P. 131;].

Как и большинство представителей российской элиты, Духовская рассматривала свою страну и ее жителей как часть Европы. Она возмущалась, когда в западных газетах читала сообщения с родины в рубрике «Вести из Азии» или ей говорили, что она выглядит не как «русская», а как настоящая «европейка» [6, с. 313—314, 323; 45, P. 269]. Ее идентификация себя как европейки была выражением состояния духа, которое Мартин Малиа описал как «аристократический интернационализм»5 [34]. Духовская чувствовала себя как дома в грандотелях Парижа, Биаррица и Лондона в такой же степени, как и в С.-Петербурге и непринужденно вращалась в общественных кругах, в которых сословная принадлежность была важнее национального происхождения. Ее убеждение, что Россия является частью Европы, было производным из восприятия себя либеральной и просвещенной европейской дамой. Ее описания мусульманок в Эзеруме, Константинополе или Египте читаются как трактаты западного ориентализма. В то время как турецкие женщины в гаремах, в ее понимании, жили тупо, скучно и сумеречно, без чтения и литературной деятельности, она могла свободно и открыто появляться на публике, будучи замужем общаться с другими мужчинами и самореализоваться в литературе [27, p. 38]. Мысль о том, что она сама в своем обществе находилась в дискриминированном положении, ею, напротив, не обсуждалась. Впрочем, образ России Духовской как европейской и цивилизованной страны благодаря ее личному опыту вновь и вновь подвергался испытаниям. Она подробно описывает, например, как она стыдилась поведения пьяных русских матросов за границей, или что в Туркестане мусульманки были для нее еще более «ориентальными», чем в Турции [45, P. 105].

Для Духовской Кавказ, Дальний Восток или Туркестан были, само собой разумеется, областями российского господства. Одновременно ее описания окраин позволяют понять, что она весьма условно чувствовала себя там как «в своей стране». Когда она ехала из Тифлиса, Ташкента или Хабаровска в Одессу, Москву или С.-Петербург, то ехала она «в Россию» [6, с. 251, 323; 45, P. 231, 498]. Поэтому чувство отчуждения проявлялось у нее в различных окраинных регионах с различной интенсивностью, что указывает на иерархическую градацию периферийных областей на когнитивной карте автора. Если воображаемое расстояние между «Россией» и Кавказом казалось ей относительно коротким, то Туркестан и Дальний Восток представлялись ей областями, лежащими несравненно дальше от ее родины. Так, свое путешествие в Хабаровск она сравнивает с путешествием на Луну [6, с. 59, 446 — 447, 570]. Восприятие Духовской расстояния между различными окраинами и «Россией» существенно зависело от прочности связи периферии с ее родиной. Например, в Хабаровске, где она иногда по шесть месяцев ожидала письма из С.-Петербурга, а столичные газеты приходили устаревшими на два месяца, она чувствовала себя, как в «ссылке» [45, P. 313]. Ташкент, который в 1898 г. можно было достичь из Петербурга уже за 11 дней, напротив, казался лежащим почти в непосредственной близости. Ощущение Духовской себя в «своей стране» зависело, очевидно, от того, находила ли она на окраине социальную структуру, напоминавшую русскую. В то время как в Тифлисе или Бухаре существование феодального правящего слоя рождало у нее ощущение родного, жизнь на Дальнем Востоке, в ситуации фронтира, среди русских казаков, колонистов и арестантов она изображала с чрезвычайным отчуждением [45, P. 364]. Наконец, влияли на пространственное восприятие мемуаристки также культурные факторы и политическое развитие. Так, она была обрадована притоку русских колонистов в область Хабаровска, а мусульманские восстания в Туркестане в конце 1890-х гг. она воспринимала как личную опасность [6, с. 453].

Духовская безусловно чувствовала культурное и социальное многообразие своей страны. Она отмечала полиэтнический характер российской армии и рассматривала в качестве объекта цивилизаторской миссии народы Дальнего Востока и Туркестана, описанные ею как «дикие» и «варварские» [9, с. 16, 37]. Однако схожесть в ее описаниях так называемых «примитивных» народов с русскими рабочими и солдатами указывает на то, что для нее социальные идентификационные образцы имели большее значение, чем национальные. Интересно, что Духовская рассматривала цивилизационную миссию российской элиты на удивление бесстрастно. И культурный подъем кочевых племен в Амурской области, и военное подавление восставших мусульман в Туркестане она открыто изображает как задачу своего мужа. « Мужу предстоит тяжелая задача укротить этих дикарей», — так комментирует она обычаи и нравы аборигенов Дальнего Востока¹ [6, 469; 45, P. 381]. После мусульманского бунта в Андижане в мае 1898 г. она записывает в свой дневник: « Мужу придется принять самые энергичные меры для прекращения смуты»² [9, 5; 45, P 488]. Себя в этом колониальном проекте урегулирования Духовская рассматривала прежде всего как наблюдательницу выполнявшегося ее мужем имперского проекта.

Александр Мотыль сравнил пространственную структуру имперских государств с колесом, ступицу которого образовывали метрополии, а спицы — окраины или колонии [28]. В несколько иной форме описывает этот образ и представления Духовской о пространственной внутренней структуре ее страны. Несмотря на различную удаленность от центра и специфическое региональное развитие Кавказ, Дальний Восток и Туркестан всегда оставались для Духовской частью имперской периферии. Метрополия, центром которой был город С.-Петербург, в ее восприятии со всей определенностью отличался от них. Столица с ее западным обликом и пульсирующей общественной жизнью в описаниях Духовской выглядит пространственным центром притяжения и одновременно метонимией России как цивилизованной европейской страны. В принципе только там Духовская чувствовала себя как дома и всю свою жизнь стремилась вернуться туда. В ее воспоминании о годах в Хабаровске стоят записи, очевидно цитирующие ее дневник: «Как пойманная птица я стремлюсь улететь туда. Я мечтаю только вернуться в Петербург». В другом месте она отмечает: «Питер. Но как он далек!» [6, с. 467].

Определение своего места в сценариях власти

Не в последнюю очередь Духовская рассматривала С.-Петербург в качестве символического центра Российской империи из-за его роди царской резиденции. Позволим себе перейти ко второй части анализа, в которой следует осветить отражение восприятия в автобиографии Духовской имперского господства и опыта собственной роли в структуре власти царской империи. С введением в общество — ритуалом инициации, которому мемуаристка посвятила отдельную главу своих воспоминаний, юной княжне была приписана особая роль в инсценировании имперского господства. Дебютантка придворного царского бала или, позднее, супруга начальника штаба Московского военного округа — она была частью той социальной группы, которая заполняла зрительские трибуны на спектаклях, инсценирующих имперскую власть. Благодаря эпохальному произведению Ричарда Уортмана о «сценариях власти» российских императоров мы хорошо информированы о производстве образов и ритуалов имперского господства в поздней Российской империи [26]. Заглянув в воспоминания Духовской, можно убедиться, что спектакль власти доходил до своих зрителей и вызывал у них желательный эффект эмоциональной привязанности к правящему дому. Моменты встречи с членами императорской фамилии были звездными часами в биографии Духовской. Во время празднований, связанных с коронацией Александра III в мае 1883 г. она сидела среди зрителей, вместе со всеми кричала «ура» и была тронута зрелищем до слез [6, с. 147; 45, P 151]. Она праздновала дни ангела и дни рождения членов династии и со страхом и большим участием отмечала в конце 1870-х гг. опасность террора для жизни и здоровья царя. По всей видимости, Духовская пользовалась ролью зрительницы на почетной трибуне власти. Очевидно, существенная часть ее эмоциональной привязанности к России как империи вытекала именно из этого контекста.

Дело приняло совсем другой оборот, когда назначение ее супруга генерал-губернатором Амурской области переместило Духовскую из зрительских ярусов на сцену имперского инсценирования власти. В своей автобиографии она описывает назначение супруга в 1893 г. как шок, который вызвал у нее глубокий страх [6, с. 392; 45, P. 313—314]. Что он был не безоснователен, она узнала немного позже, во время путешествия в Хабаровск, когда русские анархисты-эмигранты в Нью-Йорке угрожали расправиться с ней и ее мужем [45, P. 328; 60, p. 5; 65, p. 1]. Духовские были вынуждены бежать из Нью-Йорка и путешествовать инкогнито по тихоокеанскому побережью Америки. А на их новой родине Духовскую ожидали неудобства иного рода. Начиная с момента прибытия во Владивосток и позднее в Хабаровске она как настоящую «пытку» испытывала назойливое внимание зевак [6, с. 458, 474; 45, P. 363, 369, 380].

На Дальнем Востоке, как и позднее в Ташкенте, к Духовской относились, по ее словам, как к королеве. Она жила во дворцах, располагала большим штатом прислуги и принималась во время своих путешествий с большой помпой. Хотя она умела ценить эти привилегии, в целом она воспринимала свою жизнь как золотую клетку, как физическую и психическую муку. В Хабаровске и Ташкенте она страдала от депрессии, апатии и бессонницы и вскоре обратилась за медицинской помощью. Врачи диагностировали у нее расстройство нервной системы, но не смогли ей помочь. Духовская, которая в молодости наслаждалась бурлящей жизнью петербургских дворянских балов, возненавидела публичные встречи, извинялась и уходила во время приемов и пряталась в железнодорожном вагоне путешественницы. Духовская, образно говоря, страдала от своей имперской биографии. Перемещаясь в границах своей страны, она чувствовала себя на окраинах империи чужой и отрезанной от света. «Светом» для нее была цивилизованная, шикарная Европа, грандотели Ниццы, Биаррица и Женевы, но прежде всего — желанный С.-Петербург. Духовская была женщиной с имперской биографией, которая ее, однако, все более тяготила. Когда ее мужа в 1898 г. направили в Ташкент, она записала в дневнике: «Я так устала быть перелетной птицей…, я могла бы закричать — так мне хочется покоя от постоянных поездок» [6, с. 599; 45, P. 487]. С отставкой супруга и переездом в С.-Петербург ее кочевая жизнь на время закончилась.

Личные свидетельствакак источники имперского самоописания

Почему, следует в завершение спросить, стоит ли разговорить личные свидетельства имперских субъектов в качестве источников по истории империй? Учитывая сформулированные здесь наблюдения, важными представляются три пункта. Во-первых, изучение людей, которые в своей жизни узнали многонациональную империю во всем ее географическом и культурном разнообразии, позволяет паноптически взглянуть на пространственные структуры империй и на их восприятие. Через линзу индивидуальных биографий и автобиографических текстов можно сразу обозреть имперский центр и различные окраины и проанализировать восприятие отношений между этими пространственными единицами [3]. Это делает возможным узнать о восприятии территориального единства, о включении воображаемых пространств в более крупные формации, о взгляде на внутренние границы и пространственные иерархии. Следующим шагом было бы сравнение описанных здесь образов пространства с пространственными образами людей иного социального и культурного происхождения и жителей других полиэтнических империй'. Взгляд на имперских субъектов и на их личные свидетельства позволил бы, во-вторых, исследовать усвоение имперских идеологий и задаться вопросом о воздействии инсценирования имперской власти. Для контекста Российской империи становится, например, ясно, что Духовская усвоила центральный образец толкования западного ориентализма, но цивилизационную миссию собственной страны рассматривала лишь как часть мужского имперского проекта. Кроме того, обнаруживается, что на мир представлений мемуаристки уже наложил отпечаток национальный образ мыслей, который сложно было согласовать с ее восприятием России как многонациональной империей и наднациональным сословным сознанием. Показательным кажется, наконец, что восприятие официальных сценариев власти содействовало ее эмоциональной привязанности к стране и правящей династии, но активное участие в этих инсценировках вызывало у нее страх. В-третьих, именно последний из перечисленных аспектов отчетливо показывает, что личные свидетельства имперских субъектов представляют собой бесценный источник, если мы хотим что-то узнать о субъективном восприятии имперского господства и при этом задаемся вопросом не только о перспективе угнетенных, но и имперской элиты. Это особенно касается текстов женщин, которые согласно господствовавшей тогда и в Российской империи концепции неравенства полов считались «чувствительными» существами и могли в автобиографических текстах выразить больший спектр чувств, чем мужчины2. В то время как в мемуарах выдающихся российских государственных деятелей вроде Сергея Витте и Дмитрия Милютина не найти описания эмоций, кроме мужской стойкости и патриотических чувств в отношении империи, дискурсивные границы женского автобиографического письма пролегали иначе. Ду-ховская могла писать о переживании шока, о чувстве заброшенности на периферии империи или о своих страхах под направленными на нее взглядами на сцене имперской власти. О таком опыте имперской элиты, который, возможно, не был специфически «женским», мы пока почти ничего не знаем. Мы должны серьезно отнестись к этой части исторической реальности — не для пробуждения жалости к представительницам и представителям имперского режима, а для получения новых ответов на вопрос о границах имперского господства и имперской экспансии. Интересным и открытым остается вопрос, хватало ли в царской империи персонала, который на рубеже XIX — ХХ вв. физически и психологически был в состоянии еще долго нести на своих плечах груз имперского проекта.

Перевод И.В. Нарского