Японские коллекции Анны Евгеньевны Глускиной в собрании музея антропологии и этнографии

Анна Евгеньевна Глускина (1904–1994) вошла в историю отечественного японоведения как выдающийся переводчик японской поэзии, знаток японской культуры, автор большого числа научных трудов (около 120 публикаций), педагог и наставник. Ее жизни, научному и поэтическому творчеству посвящен ряд публикаций таких известных ученых, как Накамура Ёсикадзу, Н. Ф. Лещенко, Л. М. Ермакова, Т. П. Григорьева, А. А. Олженко и др. 1 Однако до сих пор остается малоизвестной и недооцененной ее деятельность в качестве научного сотрудника МАЭ РАН, а также ее вклад в формирование и описание японского собрания музея.

Данная статья 2 посвящена краткому обзору деятельности Анны Евгеньевны в МАЭ и собранных ею коллекций по Японии, ныне хранящихся в музее. Эти коллекции, несмотря на многочисленность и тематическое разнообразие представленных в них экспонатов, а также широкое использование их в разнообразных музейных проектах, фактически не были опубликованы как цельный корпус ценных научных материалов по культуре Японии 20-х гг. ХХ в. То же самое можно сказать и о составленных Анной Евгеньевной рукописных описях этих коллекций – каждая из них представляет собой не просто формальный музейный документ, а научный труд, в который собирательница в полной мере вложила свои знания и душу. Цель статьи – ознакомить читателей с этой гранью японоведческой деятельности Анны Евгеньевны и ее достижениями на этом поприще.

Начало работы в МАЭ и «концептуальные» сложности

Анна Евгеньевна поступила на работу в МАЭ в Отдел Дальнего Востока 3 в 1925 г. сразу по окончании Ленинградского института живых восточных языков 4 и японского отделения Ленинградского государственного университета 5. «В рабочем порядке» ей пришлось осваивать две совершенно новые для нее специальности – этнографию и музейное дело, которые имели собственную, отдельную специфику и соответствующий круг компетенций и не входили в число дисциплин, преподававшихся студентам-японоведам. Задач, которые должен был решить профессиональный японовед, в МАЭ накопилось весьма и весьма много: за двести лет существования музея (на момент поступления туда на работу Анны Евгеньевны) сформировалось значительное собрание японских предметов, которые не были должным об- разом ни атрибутированы, ни описаны, а порою даже и не вычленены из состава сборных коллекций по другим этносам, так как большинство дальневосточных поступлений были сборными и объединяли предметы из разных регионов Восточной Азии 6.

Как можно предположить, вхождение Анны Евгеньевны в этнографическую проблематику могло сопровождаться определенными «концептуальными» сложностями. Профессионализм востоковеда, особенно – японоведа, проявляется в как можно более глубоком погружении в культуру страны изучаемого языка, понимании ее тончайших и сокровенных нюансов. Собственно говоря, постижение изучаемой культуры в ее уникальности и неповторимости и есть цель подготовки востоковеда, что и продемонстрировала Анна Евгеньевна в своих научных трудах. Наверно, в этой связи можно говорить также и о различиях в методологических подходах к музейно-этнографической проблематике со стороны «классических» этнографов, с одной стороны, и востоковедов, с другой. Профессиональные этнографы, работавшие в 20–30-е гг. ХХ в. в МАЭ, видели главную цель в создании общих теорий этноса в рамках методологической парадигмы своей школы (в 1920-х гг. доминировала эволюционная школа, а позже, в 1930-х, ее фактически вытеснила марксистская школа этнографии). Такой подход был прежде всего ориентирован на выявление общих, типичных для всех этносов и культур, базовых элементов на соответствующих стадиях социального развития, а также универсальных законов эволюции этносов, поэтому идеи о «культурной уникальности» того или иного народа отвергались как противоречащие господствовавшему дискурсу и даже рассматривались как «антинаучные» 7.

«Эволюционная школа» была представлена в МАЭ такими яркими и харизматичными личностями, как Лев Яковлевич Штернберг (1861–1927) и Владимир Германович Богораз (1865–1936) и их учениками; марксистская – Николаем Михайловичем Маториным (1898– 1936), Исааком Натановичем Винниковым (1897–1973), отчасти – Евгением Георгиевичем Кагаровым (1882–1942) и др.

Можно сказать, что в те годы наметилась тенденция рассматривать музей и музейные коллекции как второстепенный по значимости ресурс, предназначенный для иллюстрирования теоретических построений «высокой» этнографический науки. Такой подход подразумевал, что ценность коллекционных предметов заключается не столько в них самих, сколько в репрезентируемых ими концептах. В контексте этого подхода и примитивное кустарное изделие с минимальной обработкой представляет собой не меньшую научную и музейную ценность, чем уникальный шедевр традиционного искусства, выполненный в сложнейших орнаментальных техниках.

Подход Анны Евгеньевны, судя по составленным ею описям, был несколько другим: влюбленная в японскую культуру, она была сосредоточена на самих предметах, и даже в незамысловатых ремесленных изделиях видела сокрытую в них поэтическую составляющую и чарующее обаяние. И свою задачу как сотрудника этнографического музея она видела в детальной атрибуции каждого конкретного предмета в контексте его этнокультурного функционирования. Примечательно, что Анна Евгеньевна, посвятившая бо́льшую часть своей научной карьеры изучению японской поэзии с ее сложнейшими философско-религиозными концептами, прекрасно владела и очень специфической лексикой, описывающей традиционные хозяйственные процессы, инструментарий кустарных промыслов и реалии бытовой повседневной крестьянской культуры. В отличие от большинства предшественников, в составленных ею описях коллекций она систематически давала японские названия каждого предмета, а иногда и разные локальные варианты; указывала их иероглифическое написание и латинскую транскрипцию 8, характеризовала обстоятельства приобретения и составляла подробное описание, что придает описям особую научную значимость. Это особенно важно ввиду того, что целые пласты традиционной японской культуры уже давно безвозвратно ушли в прошлое, и даже современные японцы в настоящее время не только не могут «вспомнить» адекватное название того или иного «этнографического» предмета, но и искренне удивляются, узнав, что сей предмет имеет отношение к японской традиции 9.

В дальнейшем эти материалы Анна Евгеньевна частично публиковала в своих научных работах. Например, в труде «Заметки о японской литературе и театре» приводится детализированное описание кукол теневого театра Кагэ-э сибай ( Кагэ-боси ), приобретенных ею в 1928 г. в местности Хигаси-Окубо у известного мастера-кукольника Кондо Гинноскэ [Глу-скина, 1979, с. 206–225]. Эти предметы (всего – 28 кукол и аксессуаров для пьес «Ацумори» и «Тюсингура» ¹⁰) вошли в состав коллекции МАЭ № 3827, подробнейшая опись которой также была составлена самой Анной Евгеньевной.

Что же касается музейной рутинной работы, в Отделе Дальнего Востока МАЭ в те годы было только два специалиста: заведующий Отделом китаист и японовед Георгий Оскарович Монзелер (1900–1959) 11 и сама Анна Евгеньевна 12. И именно на их плечи легла вся работа по регистрации и составлению описей очень значительного числа как старых коллекций, так и новых поступлений по Восточной Азии – не только японских, но и китайских, монгольских, бурятских, а также коллекций смешанного состава как по тематике, так и по этнической принадлежности.

В те годы шел поток новых поступлений: от различных музеев, новообразованных советских организаций (например, поступления от Музейного Фонда, Адмиралтейского музея, Русского музея, Военно-Медицинской академии, Лесного музея и других учреждений), от частных собирателей, в том числе князя Эспера Эсперовича Ухтомского (1861–1921), Льва Яковлевича Штернберга, Николая Александровича Невского (1892–1937) и многих других.

Первая запись о регистрации коллекции, сделанная Анной Евгеньевной в Книге поступлений по Отделу культурных стран Азии, относится к 1926 г., последняя – к 1933 г., всего – около 40 коллекций, несколько тысяч предметов. Примечательно, что записи, сделанные А. Е. Глускиной, отличаются очень аккуратным и ровным почерком; они перемежаются с записями Г. О. Монзелера, которые весьма неразборчивы и трудночитаемы.

Командировка в Японию

Можно сказать, что пиком службы Анны Евгеньевны в МАЭ стала ее научная командировка в Японию в 1928 г., где она много и плодотворно работала над изучением японской поэзии в целом и поэтического свода «Манъёсю» 13 в частности. А кроме этого ей посчастливилось участвовать в этнографической экспедиции по ряду районов префектур Токио 14

и Сайтама в составе группы Янагита Кунио ( 柳田國男 , 1875–1962), «отца японской этнографии и фольклористики», что весьма и весьма поспособствовало ее целенаправленному собиранию для МАЭ японских этнографических коллекций. Собранные ею материалы были очень высоко оценены коллегами и руководством музея и сразу же стали использоваться в экспозиционной и научно-просветительской деятельности ¹⁵.

Всего Анна Евгеньевна приобрела для МАЭ и организовала отправку из Японии в Ленинград свыше 700 предметов, характеризующих различные аспекты традиционной японской культуры:

• •    синтоистские культовые предметы, в том числе костюм мико-сан (см. рисунок, 1 ), аксессуары синтоистского похоронного церемониала, различные амулеты (см. рисунок, 2 ) и т. д.;

• •    предметы по театральному искусству (танцевальные костюмы и маски театра Кагура, музыкальные инструменты, модели сцены театра Но (см. рисунок, 4 ), куклы-марионетки, куклы теневого театра Кагэбоси;

• •    традиционные сельскохозяйственные орудия; предметы крестьянского быта и костюма (мужского, женского и детского) (см. рисунок, 3 ), аксессуары шелководческого производства;

• •    разнообразные рыболовные снасти;

• •    традиционные детские игрушки;

• •    фотографии и негативы.

Собранная Анной Евгеньевной коллекция в японском собрании МАЭ является одной из самых больших по числу предметов, самых качественных по подборке и самых профессиональных по научному описанию за всё время существования музея.

Следует отметить, что Анна Евгеньевна при сборе коллекций целенаправленно подбирала предметы именно этнографического характера, разносторонне иллюстрирующие народную культуру японцев. Тем не менее, среди привезенных ею предметов есть и произведения высокого искусства: например, прекрасная коллекция из 72 гравюр синханга, изображающих образцы гримирования актеров тетра Кабуки, исполненные художником Ота Гако (太田 雅光, 1892–1975) 16 и полученные в дар от знаменитого актера Кабуки Итикава Энноскэ II (^^й^^#^^, 1888-1963). Уникальным экспонатом можно назвать представленный в постоянной экспозиции МАЭ авторский макет традиционного крестьянского жилища, выполненный по чертежам знаменитого архитектора и дизайнера Кон Вадзиро (今和次郎, 1888–1973), работавшего вместе с Янагита Кунио (см. рисунок, 5).

Все эти предметы были сведены в 7 предметных и 6 фотографических коллекций, описи которых были составлены самой Анной Евгеньевной.

К предметным коллекциям относятся:

• •    МАЭ № 3824. Коллекция гравюр синханга – образцы гримирования актеров тетра Кабуки, работы художника Ота Гако, дар от артиста Итикава Энноскэ II (1888-1963). 72 предмета;

• •    МАЭ № 3826. Театральные маски, музыкальные инструменты и аксессуары. 41 предмет;

• •    МАЭ № 3827. Куклы и аксессуары Театра теней Кагэбоси. 35 предметов;

• •    МАЭ № 3825. Предметы рыболовства (сети, верши и т. д.). 30 предметов;

• •    МАЭ № 3914. Предметы крестьянского быта (полные комплекты мужского, женского и детского костюмов), орудия крестьянского труда и т. д. 19 предметов;

• •    МАЭ № 3915. Предметы, связанные с шелководством. 216 предметов;

• •    МАЭ № 3916. Аксессуары различных ритуалов и церемоний (свадьбы, включая свадебный костюм и аксессуары, похоронного ритуала, предметы чайного действа, аранжировки цветов и т. д.). 265 предметов.

  

Из постоянной экспозиции «Япония» МАЭ РАН:

• 1    – rостюм мико 神輿 – жрицы синтоистского святилища, исполняющей ритуальные танцы кагура ; 2 – амулет о-харамэ 御はらめ ( 大原女 ), изображающий крестьянку (сборщицу хвороста) в рабочем костюме; 3 – манекен, изображающий стоящую у рисодерки крестьянку, занятую отделением зерен от стеблей; 4 – макет сцены театра Но, пьеса «Мацукадзэ»; 5 – авторский макет традиционного крестьянского жилища, выполненный по чертежам знаменитого архитектора и дизайнера Кон Вадзиро. Все фото автора

From the Permanent Exposition “Japan” in the MAE RAS:

• 1 – a costume of Shinto shrine miko 神輿 priestess performing kagura ritual dances; 2 – an o-harame amulet 御はらめ ( 大原女 ) depicting a peasant woman (twig gatherer) in a working outfit; 3 – a mannequin figure of a Japanese peasant woman working at a rice handling device; 4 – a model of the No Theatre stage, the play “Matsukaze”; 5 – a model of a Japanese country house designed by a famous Japanese architect and designer Kon Wajiro. All photos made by the author

Фотоколлекции насчитывают около 300 единиц, включая фотографии, сделанные во время экспедиции Янагита Кунио:

• •    МАЭ № 3818. Фототипии предметов буддийского отдела Императорского музея г. Нара. 140 ед.;

• •    МАЭ № 3822. Фотографии по народному театру и народным празднествам. 37 ед.;

• •    МАЭ № 3941. Фотографии актеров театра Но. 29 ед.;

• •    МАЭ № 4006. Фотографии по циклу производства шелка и чаеводства. 55 ед.;

• •    МАЭ № 4007. Пленка-негативы с изображениями бытовых сцен и принадлежностей Праздника кукол. 23 ед.

Ниже в порядке примера составленных Анной Евгеньевной научных описаний предметов приведем описания двух комплектов крестьянской одежды, женского и мужского, собранных ею в префектуре Сайтама.

3914-2 17 . Крестьянский женский костюм #Й (^) [кимоно ( онна )] , состоящий из бледно-розовой бумажной ¹⁸ набедренной повязки с белой настрочкой у пояса, заматываемой у тальи ¹⁹ на манер юбки – наз. Koshimaki [ косимаки ] ²⁰ – 腰巻 ; из белой бумажной рубашки-кофточки с коротким рукавом и желтой шелковой нашивкой у ворота; из верхнего темного цвета полосатого кимоно, называемого по-местному uwappari [ уваппари ] – 上張 , а вообще носящему название hanten [ хантэн ] 半纏 , c узкими, несколько короче, чем у обычного кимоно, рукавами, отороченная каймой из этой же материи у ворота и идущая от ворота до самого низа одежды; из datemaki [ датэмаки ] – 伊達巻 – пояса из пестрой бумажной материи, обычно завязываемой под obi [ оби ] – широким поясом – 帯 – сделанным из шелковой голубой, слегка поблекшей материи с растительным орнаментом у краев; затем из mompe [ момпэ ] – モンペ – женских рабочих hakama [ хакама ] – шаровар из клетчатой, черной с белым материей, стянутых внизу и надеваемых во время работы поверх кимоно; из tenugui [ тэнунгуи ] 手拭 – полотенца-повязки, обычно надеваемой на голову во время работы. Tenugui сделан из бумажной материи с голубыми разводами и иероглифами; кроме всего, к костюму прилагаются tekko [ тэкко: ] 手甲 – специальные нарукавники, надеваемые крестьянами во время работы, и tasuki 襷 – повязка для рукавов. Tekko сделаны из бумажной черной материи с голубой подкладкой и тремя золотыми застежками. У середины переднего, выкроенного [неразборчиво] края, закрывающего руку вплоть до пальцев, имеется петелька, которая надевается на средний палец. Оба нарукавника соединены черной тесемкой, которая охватывает спину. Tasuki сделаны из зеленой бумажной материи.

Костюм ношенный – куплен в Saitama-ken [Сайтама-кэн, префектура Сайтама] – Murayama-gun [Мураяма-гун, уезд Мураяма] - Yamabe-machi [Ямабэ-мати, селение Ямабэ]. ЖЖЖ^Ш^ ШЖ^.

Длина koshimaki – 83 см. Ширина – 58 см.

Длина hadajuban – 58 см. Ширина – 60 см.

Длина hanten – 97 см. Ширина – 55 см.

Длина datemaki – 2 м 80 см. Ширина – 11 см.

Длина obi – 3 м 52 см. Ширина – 15 см.

Длина monpe – 77 см. Ширина – 84 см.

Длина tenugui – 95 см. Ширина – 30 см.

Длина tekko – 40 см. Ширина – 13,5 см.

Длина tasuki – 1 м 84 см. Ширина – 2 см.

3914-3 21. Крестьянский мужской костюм *W (М) [кимоно (отоко)], состоящий из белой бумажной набедренной повязки – fundoshi [фундоси] 褌, завязываемой белыми тесемками у пояса; из hadajuban [ха-да-дзюбан] 肌襦袢 (hanten [хантэн] –半纏) – нижней рубашки, сделанной из клетчатого, черного с белым, материала, и обшитой белой широкой каймой (материей) у ворота, рукавов нет; затем, из темных полосатых штанов momohiki [момохики] 股引, завязываемых вокруг пояса тесемками из этой же материи; из (поместному uwappari – 上張) hanten 半纏 – верхняя рубашка-кимоно из темно-серой бумажной материи, покроя обычного кимоно, только несколько короче, и с узкими прямыми короткими рукавами, несколько сужающимися к краям; кимоно повязывается поясом из гладкой черной бумажной материи. Кроме всего, к костюму прилагается tenugui 手拭 – полотенце-повязка из белой бумажной материи с каймой из синих шариков, которое повязывают на голову во время работы, и kyahan [кяхан] 脚絆 – наколенники из черной бумажной материи на голубой подкладке с семью металлическими застежками и черными тесемками, с помощью которых наколенники завязываются вокруг ног.

Костюм ношенный и из той же местности.

Длина fundoshi – 98 см. Ширина – 31 см.

Длина hadajuban – 76 см. Ширина – 57 см.

Длина штанов momohiki – 85 см. Ширина – 52 см.

Длина hanten – 100 см. Ширина – 60 см.

Длина пояса – 1 м 79 см. Ширина пояса – 36 см.

Длина tenugui – 91 см. Ширина – 30 см.

Длина kyahan – 36 см. Ширина – 18 см.

Конец музейной карьеры

Однако вмешавшиеся в жизнь музея драматические обстоятельства прервали деятельность А. Е. Глускиной на этом поприще. В 1929 г. началось печально известное «академическое дело», приведшее к аресту большого числа сотрудников Академии наук; в том же году под партийным давлением с поста директора МАЭ был снят академик «старой» школы Евфимий Фёдорович Карский (1891–1931); в 1930 г. решением Общего собрания АН СССР директором МАЭ был избран принципиальный марксист Николай Михайлович Маторин, самым активным образом участвовавший не только в развитии отечественной этнографии и поиске новых форм музейного дела 22, но и в затронувших академическую среду идеологических конфликтах. Он выступил с новой, весьма идеологизированной и политизированной концепцией реорганизации музея в Институт этнографии АН СССР, предполагавшей кардинальное изменение и его структуры, и научного состава. В одной из своих докладных записок в Президиум АН СССР новый директор следующим образом определил задачи музея:

Не простое любование стариной, а показ исторического процесса в конкретных вариантах, не голый объективизм, а заострённая политически музейная экспозиция, научная статья – школьный учебник – вот что необходимо сейчас в работе советских этнографов. Этнографические музеи, представляя особо могучее орудие пропаганды исторического материализма и ленинской национальной политики, могут и должны быть на высоте требований нашей эпохи... [Решетов, 2003, с. 26–27].

Дирекция МАЭ, преобразованного в Институт этнографии, в лице самого Н. М. Маторина и ученого секретаря И. Н. Винникова, в 1933 г. уволила многих сотрудников музея, взгляды и деятельность которых, как им казалось, не соответствовали новым задачам учреждения. Среди уволенных оказалась и Анна Евгеньевна…

Профессор Марианна Михайловна Шахнович в статье «“Веселые картинки”: из истории Музея антропологии и музея истории религии (1932–1933 гг.)» приводит обнаруженные ею сатирические стихи профессора Евгения Георгиевича Кагарова (1882–1942) «Перелицованная Илиада» об этих драматичных событиях; один из фрагментов посвящен тому, как И. Н. Винников увольнял Анну Евгеньевну [Шахнович, 2020, с. 146–147]:

Гнев, о богиня, воспой Исаака, Натанова сына.

Грозный, который маэвцам нанес неисчетные беды, Ибо он в царство Аида низринул могучие души

Многих и жен, и мужей, а самих на съедение бросил

Птицам и псам кровожадным, – так воля свершалась Зевеса.

Тою порою Исаак, как огонь или вихрь ненасытный, Грозно обрушился вдруг на незлобную Анну Японку, В грудь поразило копье и свалилася наземь, как ясень, Что на вершине горы, отовсюду открытой для взора, Медью подрубленный, близит к земле свои нежные листья. Анну сгубив, Исаак непреклонный почувствовал радость.

Таким образом завершилась деятельность Анны Евгеньевны в МАЭ; далее она работала сотрудником Японского кабинета Института востоковедения АН СССР, но это уже совсем другая страница ее научной биографии. Ее увольнение, безусловно, стало большой потерей для музея; можно с уверенностью сказать, что если бы она продолжила свою службу в МАЭ, то вполне могла бы стать основателем отечественной школы этнографического и музееведческого японоведения. Но, с другой стороны, переход в Институт востоковедения позволил ей сосредоточить весь свой исследовательский потенциал на любимом деле: изучении и переводе произведений японской литературы. Кроме того, можно предположить, что вынужденный уход из МАЭ / Института этнографии сыграл определенную положительную роль в ее дальнейшей судьбе; возможно, даже спас от более суровых репрессий, нежели те, что выпали на ее долю в 1938-1939 гг. Дело в том, что упомянутый выше первый директор Института этнографии Н. М. Маторин, устроивший самую настоящую «чистку» в рядах сотрудников МАЭ, сам попал под каток репрессий: в начале 1935 г. он был арестован по делу троцкистско-зиновьевского блока, а в 1936 г. - расстрелян. Вместе с ним подверглись репрессиям многие его ученики и коллеги. Г. О. Монзелер, сотрудник А. Е. Глускиной, оставивший работу в МАЭ, опасаясь репрессий, в автобиографии акцентировал конфликтный характер отношений с Н. М. Маториным [Чумакова, 2015].