Этические аспекты общественного договора в России

П роцесс формирования общественного договора в России с особой остротой ставит вопрос о субъектах этого договора и их нравственных характеристиках. Если у Аристотеля государственные интересы неразрывно связаны с общественными, т.е. еще нет четкого разделения государственной и общественной сфер, политического и социального, то с XVII в. политическое начинает выделяться как самостоятельная сфера. Политическое – это уже область реализации общественного договора во взаимоотношениях государства и гражданского общества [Карадже 2013: 7].

В начале XXI в. Л. Зидентоп предлагает «более сдержанное понимание гражданства, не предполагающее почти полного растворения индивидуума в группе. ...нам нужно такое понимание гражданства, в котором признавались бы важность и неприкосновенность частной жизни, а требования, предъявляемые гражданам со стороны общества, ограничивались бы рамками справедливости, понимаемой как гарантирование равной свободы…» [Зидентоп 2001: 77].

Справедливость по-прежнему остается главной ценностью для современного российского общества. Можно согласиться с Т. Карадже, «что справедливость как нравственное измерение политического является наиболее обсуждаемой и значимой проблемой политической этики» [Карадже 2014: 112], особенно в России. Важно, что так считают не просто 80% населения нашей страны. Многие студенты на вопрос: «Каким должен быть правитель?» – в первую очередь отвечают: «Справедливым». Порой это кажется удивительным, но они далеко не всегда вспоминают, что правитель должен быть еще и профессиональным. В России по-прежнему моральные качества политика более значимы, нежели его профессиональные способности.

Желание справедливости в какой-то степени провоцирует воспроизведение из поколения в поколение российского патернализма: «отец» мудр и справедлив, он лучше знает, что нужно детям, и не желает им зла. Этому отчасти способствует и специфика демократического устройства общества. Л. Зидентоп описывает «дилемму современной демократии, заключающуюся в том, что мы требуем от общественной жизни больше, чем готовы в нее привнести. Мы хотим участвовать во власти и в то же время желаем, чтобы нас оставили в покое» [Зидентоп 2013: 78], т.е. чтобы кто-то решал большую часть проблем за нас, без нас, но при этом в нашу пользу.

Обратной стороной подобной ситуации становится следующая проблема, очень точно сформулированная А .Глинчиковой: «Мы сами создали условия, когда ‹…› сегодня гораздо легче обосновать ‹…› что большая часть людей ‹…› не заслуживает того, чтобы быть гражданами, не заслуживает отношения к ним, как к равным. Поэтому нам в который раз нужно начать с того, чтобы принять без доказательств, что все люди ‹…› не заслуживают того, чтобы быть людьми второго сорта, заслуживают уважения в равной степени просто в силу того, что они люди» [Глинчикова 2012].

И вот здесь возникает очень важный вопрос: имеют ли эти граждане (с точки зрения части российской элиты, не слишком умные, не слишком развитые и не очень образованные), наряду с иными правами, право иметь свою точку зрения на происходящее в стране и за ее пределами и жить в соответствии со своими желаниями? Многие граждане хотят просто жить и воспитывать детей в большом стабильном государстве, и ради этого готовы жертвовать определенными свободами. Они согласны подчас с определенной цензурой, с отсутствием реального влияния на политику. А. Аузан, характеризуя происходящее в 2014 г., отмечает взаимное изменение отношений России и мира и ухудшение в связи с этим экономического положения российского населения. Но здесь «есть другого рода компенсация, потому что вы можете чувствовать себя частью великой державы, а в обмен на это должны быть готовы пойти на определенные ограничения. И судя по опросам, значительная часть людей может принять такую форму» ¹ .

Безусловно, принятие подобной «вертикальной» модели отношений общества и государства – это всегда большие риски, которые население фактически берет на себя. Это и перспектива скатывания в тоталитарное государство, и потенциальная потеря народом своих прав и свобод, которые сейчас он в массе своей и не знает, и не ценит. Однако контролировать власть в «горизонтальной» модели должны профессионалы: юристы, экономисты и т.п. Но ведь все население не может быть юристами и экономистами вместо того, чтобы заниматься своими профессиональными обязанностями в других сферах. Таким образом, мы либо вновь получаем «кухарку, управляющую государством», либо остаемся в рамках представительной модели, при которой важен не только профессионализм, но и моральные качества представителей народа во власти.

Много говорят о социальной ответственности бизнеса, но представляется более значимым говорить о социальной и моральной ответственности элиты, в первую очередь культурной и образовательной. А. Аузан, говоря о перспективах развития России, считает, что «дело все-таки в культуре, но в культуре, которая может меняться под воздействием образования, всякого рода долговременной работы с населением, что ее можно сдвинуть на протяжении 10–15 лет в нужную сторону и снять блокировки на пути развития» ² . И здесь возникает новая проблема: есть ли в России моральные ценности и нормы, которые предлагает и формирует государство? Оно должно их предлагать, определяться с идеологией, поскольку «свято место пусто не бывает». В поисках справедливости (при отсутствии ее в числе четко обозначенных государственных принципов) население естественным образом обращается к религии, причем не только в рамках основных российских конфессий, но и многочисленных сект. Пытаясь вернуть прихожан в лоно традиционных религий, конфессии усиливают свою пропаганду, захватывая уже и сферу образования.

Итак, мы пытаемся сформировать гражданина, ориентированного на общие ценности, некое общее благо, универсальную справедливость. Однако что такое «справедливость», каждый понимает по-своему. «Прогрессивная общественность», если использовать термины прошлого, должна бы сформулировать основополагающие принципы будущего этического общественного договора. Но кто может это сделать? Интеллигенция? В традиционном для России виде она практически утрачена, ее остатки антагонистически разобщены по политическим пристрастиям. Более того, можно сказать, что у каждой группы населения своя «интеллигенция», точнее, группа людей, мнящих себя таковой. С другой стороны, Россия многократно проходила через подобное испытание: народ, который про- свещали и звали на борьбу за свои права, в первую очередь сметал «просветившую» его интеллигенцию.

С элитой – еще более сложная проблема. В обществе с огромным социальным расслоением наличие богатых является скорее не мотивирующим, а демотивирующим фактором для населения. Во всяком случае, по мнению большинства россиян, быстро разбогатеть «по справедливости» невозможно. Поэтому проблема социального равенства по-прежнему остается актуальной для России и находит своих сторонников не только среди старшего поколения, но и среди молодежи. И парадокс нынешней ситуации заключается в том, что образование как один из важнейших социальных лифтов сейчас работает против общества. Дифференциация начинается уже с раннего возраста, с дошкольного образования. В конечном итоге разные с точки зрения престижа и династических возможностей «лифты» привозят в разные уровни элиты. И происходит следующее: те, кому не удается попасть в высшие эшелоны элит и стать с ними в один ряд, становятся широким слоем управленцев и на ходу придумывают свои правила игры, в которую оказываются вовлеченными и элита, и население. И эту игру общество и сверху, и снизу проигрывает, поскольку правил ее не знает.

Формирование нового гражданина возможно не просто через образование, но в первую очередь через воспитание. Кто же будет определять, как воспитывать и куда вести народ? И кто будет проверять сформированность этических норм у воспитывающих и ведущих? И каких именно норм – вот в чем вопрос! Не станет ли это вновь насилием и принуждением, от которого мы пытаемся застраховать российских граждан, «излечивая» их от патернализма?