К интерпретации стихотворения А. С. Пушкина «Воспоминание»

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу, и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

Вряд ли можно согласиться со следующим утверждением во многих отношениях ценной работы Л.В. Щербы, посвященной анализу стихотворения «Воспоминание»: «… я считаю нужным подчеркнуть, что все семантические наблюдения могут быть только субъективными»². В каком-то смысле все наблюдения субъективны, так как принадлежат субъекту, наблюдателю. Но слово «только» отрицает общезначимость «семантических наблюдений» и возможность их верификации. Мы не разделяем такого герменевтического пессимизма. По-видимому, сама успешность «семантических наблюдений», которую можно назвать попросту пониманием, гарантируется лишь тем, насколько удается найти в этих наблюдениях объединяющий их принцип. При этом объективной почвой для такого искомого единства является, конечно, текст.

* * *

Семантическая структура произведения Пушкина начинает выявляться в обнаружении некоторого расхождения между готовым значением слова «день» и контекстуальным, окказиональным смыслом. В первой строке «день» символизирует всю жизнь: ведь «смертный» – это тот, чья жизнь «умолкнет», подобно «шумному дню». Конечность дня и конечность (смертность) целой жизни связаны отношениями взаимного представительства. При этом жизнь, репрезентируемая именно шумным днем, дана уже изначально в отрицательно оценочном горизонте: шум надо понимать как то, что заглушает открываемую лишь в безмолвии истину. Шум здесь – знак погруженности в беспамятство и растворенности в настоящем. Рифма день – тень репрезентирует всю ситуацию стихотворения. Звонкость слова «день» дает ощутить телесный, «шумный» план дневной жизни, в то время как тень – нечто бестелесное, синоним души. Так можно услышать переход от материального к идеальному плану бытия.

Слово «смертного» в первом стихе устанавливает больший по сравнению с обыденным масштаб: это о людях вообще. Возвышенный перифраз «человека» («смертный») придает определенную торжественность наступающему моменту: в бытовом (каждодневном) просвечивает бытийное, имеющее смысл окончательного итога. Эту же стилистически «приподымающую» функцию выполняет архаичное выражение «стогны града». Слово «стогны» уравнивает, делает неразличимыми детали улиц и площадей «града», очертания которого как бы растворяются, смешиваются. Таким образом, внешний вид передает внутреннее состояние: сон (смерть).

Определение «полупрозрачная» стирает резкость границы света и тени. Это можно объяснять географически (петербургская белая ночь) и эстетически, то есть по направлению к конкретной ситуации стихотворения: ведь бодрствование героя как раз стирает границу дня и ночи. Для героя тем самым время как бы отменяется. Но время, на первый взгляд, снимается еще и потому, что внутренне, идеально герой движется в прошлое, реальное же течение времени – переход от дня к ночи. Время и память противоположно направлены, и суть их определена в стихотворении Пушкина таким образом, что время – записывание строк жизни, а воспоминание – их чтение . Важность темы времени, как бы «отключаемого» в воспоминании, обусловлена тем, что речь идет о необратимости реальной жизни, невозможности «переписать» ее, как черновик.

Можно задаться следующим вопросом: почему здесь своя жизнь воспринимается как что-то отвратительное и печальное? (Мы в данном случае уважаем творческую волю автора, который не ввел в окончатель- ный вариант вторую часть стихотворения, начинавшуюся с «Я вижу в праздности…», и не принимаем ее в расчет).

Такое отрицательное отношение героя к жизни объясняется, по-видимому, тем, что не «труды» составили ее содержание (ведь сон – награда именно «дневных трудов »; поэтому сон здесь – спокойствие совести). Отсутствие трудов особенно печально перед лицом неизбежности смерти, так как означает бесследность, бессмысленность жизни. Вот для чего еще здесь напоминание о смертности в первом стихе. Если герой не предается сну, который определен как «дневных трудов награда», то выходит, что он недостоин такой награды.

Слово «живей» открывает здесь сложность понятия жизнь . Подразумевается активизация внутренней душевной работы в связи именно с «бездействием ночным», которое открывает «строки печальные», а дневной «шум» – наоборот – скрывает, отвлекает от печальной в своей бессмысленности сути жизни. «Бездействие ночное» оживляет активность совести («змеи сердечной угрызенья»). Образ змеи ассоциируется здесь с длинным «свитком» воспоминания. Кроме того, змея – олицетворение знания, печальной истины (ср.: «жало мудрыя змеи», появляющееся на месте вырванного «грешного» языка).

Жалобы и слезы суть свидетельства несовпадения действительного и должного, желаемого; несовпадения наличного бытия («жизни» как она «записана», прожита; жизни как уже-жизни) и смысла, о котором напоминает «змея сердечная».

«Бездействие ночное» – момент самопогружения, когда жизнь меняет направление от «естественной» установки к интроспективной. Отклю-ченность от действительности включает измерение возможности или как чего-то предстоящего («Мечты кипят…»), или как чего-то безвозвратно упущенного («И горько жалуюсь, и горько слезы лью…»).

Как это вытекает из самой ситуации воспоминания, описываемое состояние осмысливается и оценивается лишь «на фоне» предшествующего. Отсюда нижеследующая схематичная ценностно-смысловая разметка произведения как художественного единства:

день	ночь
прошедшее	настоящее
шум	тишина
труды (их отсутствие)	сон (думы)
действие	бездействие
жизнь	воспоминания (мечты)
запись	чтение
действительное	возможное, должное
реальное	идеальное
внешнее	внутреннее

Схематично развернутые моменты лирической ситуации произведения Пушкина соотносятся не просто как хронологически сменяющие друг друга, но как противоположно направленные реальное течение жизни и идеальное развертывание судящего ее воспоминания.

В стихотворении речь идет не столько о содержании какого-то определенного воспоминания (может быть, как раз этим объясняется невключение в окончательный вариант второй половины стихотворения), сколько о самом процессе воспоминания как таковом, об оглядке на прожитое, о помещении жизни в идеальный, ретроспективный план, в горизонт суда совести.

Смысл воспоминания глобальный: им гарантируется смысловое единство личности, о чем напомнила Р.А. Гальцева в статье «Поэт и царь Давид»3. Связь и преемственность прошлого и настоящего состоит не обязательно в «согласии», в мысленном одобрении того, что прошло, но и в отвращении, в проклятии. Ведь все это – жизнь моя. Так читатель подходит к закономерности последнего стиха. Смывание «строк печальных» означало бы не просто забвение прошлого – самих строк, – но и печали, интонации удерживающего воспоминания. Воспоминание хранит длящееся я, которое лишь и связывает таким образом время в единство смысла. Время с такой точки зрения есть преемственность, традиция, передача, то есть не пустая длительность, а длительность чего-то (кого-то). Такая передача как верность себе и есть залог хранения, пребывания смысла. Отсюда проистекает нравственная роль памяти – того, что удерживает передачу самого себя. Разрыв этой преданности есть предательство: я нынешний не имею ничего общего с тем – уже-не-я, окончательно прошлым.

Если я-воспоминаемый и я-воспоминающий суть совершенно разные люди (а к этому приводит уничтожение, «смывание» отвратительного и проклинаемого прошлого), то единство «я» рассыпается. Сохранить себя как виновного означает сохранить свое обвинение и себя как такового. Ведь быть личностью, в отличие от бытия индивидом, – это брать на себя ответственность, то есть, как говорит Г. Марсель, «смело идти навстречу своему прошлому»4.

Таким образом, не смываемые «строки печальные» – это выражение объединения прошлого и настоящего, реальной жизни и идеальной душевной требовательности, печалящейся об этой жизни. Процесс воспоминания не останавливает «поток» реального времени, так что живший оказывается в описанный момент якобы не живущим, а лишь вспоминающим. Эта жизнь, судящая свое прошлое, не прерывается, а освещается светом смысла, совести.

• ¹    Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М.,1995. С. 25.

• ²    Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957. С. 28.

• ³    Гальцева Р.А. Поэт и царь Давид // Новый мир. 1999. № 6.

• ⁴    Марсель Г. Опыт конкретной философии. М., 2004. С. 95.