К проблеме концептуализации феномена интернационализированного внутригосударственного конфликта: о недостаточности изучения роли внешних государственных акторов

Введение . Международные измерения политически мотивированного внутригосударственного вооруженного насилия вызывают значительный интерес в научном сообществе. Академическая литература, посвященная «внешним» аспектам гражданских войн, получила бурное развитие с начала 1990-х гг. в основном благодаря распространению внутригосударственных конфликтов с очевидным международным участием в Южной Европе, на постсоветском пространстве, в Африке и на Ближнем Востоке.

В то время как в международном гуманитарном праве различие между международными и немеждународными вооруженными конфликтами носит в большей степени формальный характер, в междисциплинарной области изучения проблем конфликтов и мира сложная социальнополитическая природа данного явления и широкая вариативность его эмпирических проявлений привели к категоризации так называемого «интернационализированного внутригосударственного конфликта». Хотя строгого научного определения данного феномена не существует, компромиссное понимание его сути зафиксировано в классификации, принятой в рамках Уппсальской про- граммы данных по конфликтам, в соответствии с которой интернационализированный внутренний вооруженный конфликт (internationalized internal armed conflict) протекает между правительством государства и оппозиционной (-ми) группой (-ми) при одновременном вмешательстве других государств (в качестве вторичных акторов) в пользу одной или обеих сторон [2].

Однако совокупность теоретических и эмпирических знаний, накопленных к настоящему времени о динамике внутригосударственного организованного насилия, позволяет поставить вопрос о недостаточности данных концептуальных рамок для понимания того, как и почему структура внутригосударственного конфликта расширяется, приобретая международное измерение. В статье предпринята попытка, зафиксировав текущее состояние научных знаний о роли внешних акторов в гражданских войнах [3], обосновать необходимость обновления концептуализации феномена интернационализированного внутреннего конфликта за счет инкорпорации иных, прежде всего пространственных и системных, измерений.

Что мы знаем о роли внешних акторов во внутригосударственных вооруженных конфликтах? Хотя проблемы превращения внутренних вооруженных конфликтов в драйверы межгосударственных вооруженных столкновений стали объектом пристальных научных изысканий относительно недавно [4], различные аспекты вмешательства внешних акторов в ход гражданских войн (интервенций) уже достаточно хорошо изучены [5]. Нацеленность внешних акторов на тот или иной исход внутреннего конфликта связана с конкретными стратегическими интересами или идентичностными факторами и обусловливает вмешательство на стороне или центрального правительства (группы, контролирующей правительство), или вооруженной оппозиции. Формы и уровни вмешательства могут варьировать от прямой военной интервенции до относительно низкоинтенсивных и малозатратных стратегий поставок оружия и оказания логистической помощи как открыто, так и тайно, а также предоставления финансовой, политической и дипломатической поддержки одной или обеим воюющим сторонам. Если вмешательство направлено на поддержку оппозиции и приобретает форму прямой военной интервенции, внутригосударственный конфликт может фактически трансформироваться в межгосударственный.

Одним из ключевых аспектов механизма интервенции является процесс принятия соответствующего решения (о том, вмешаться или нет в ход вооруженного конфликта в другом государстве), которое всегда зависит от пересечения двух фундаментальных условий - мотивации и возможности. Наличие последней для интервенции может быть связано с ситуацией, характеризующей объект вмешательства (ослабление охваченного гражданской войной государства), субъект вмешательства (политическая поддержка или отсутствие сопротивления решению со стороны оппозиционных сил и (или) общественного мнения), а также ограничения внешней среды (отсутствие блокирующих условий со стороны международного сообщества на региональном либо глобальном уровне). Мотивы для интервенции обычно определяются в научной литературе как инструментальные (геополитические интересы, территориальные амбиции, экономическая выгода, внутриполитическая повестка дня и др.), аффективные (исторические обиды, родственная этническая и религиозная идентичность, расово-культурная близость, общие идеологические принципы и др.) либо являются комбинацией этих двух типов. В связи с этим оценка мотивации в конкретно-исторических примерах вмешательства внешних акторов обычно ограничивается одним из следующих общих сценариев.

• 1.    Оппортунистическая интервенция . Такое вмешательство обычно направлено против центральных властей и нацелено на использование внутренней нестабильности в государстве, являющемся стратегическим противником, для его ослабления или смены правящего режима посредством прямой военной кампании либо через оказание помощи оппозиционным группам, в том числе при задействовании их в качестве прокси-акторов [6].

• 2.    Оборонительная интервенция . Такое вмешательство обычно имеет место со стороны государства, расположенного по соседству с охваченной гражданским конфликтом страной, и может быть нацелено, во-первых, на предотвращение кросс-граничных перемещений вооруженных групп (например, считающихся террористическими) и потоков беженцев из государства-объекта [7], во-вторых, на пресечение нарушений границы со стороны сил безопасности государства-объекта, преследующих оппозиционные отряды в пограничных районах [8].

• 3.    Охранительная интервенция . Данный сценарий может базироваться как на аффективных мотивах, так и на инструментальных. Традиционно в научной литературе, посвященной динамике гражданских войн, охранительная интервенция интерпретировалась в качестве попытки оказания помощи родственной этнической группе, находящейся под угрозой в условиях внутригосударственного конфликта в стране-объекте [9]. Подобная этническая солидарность особенно акцентуируется в ситуации так называемого «этнического альянса», когда группа, составляющая большинство населения в государстве - субъекте интервенции, одновременно является непривилегированным меньшинством в государстве-объекте и ее участие в гражданской войне воспринимается как борьба за выживание против репрессивного режима [10], что провоцирует вмешательство, как правило, на стороне оппозиции [11].

• 4.    Ирредентистская интервенция . Такое вмешательство имеет место, когда в гражданской войне в государстве-объекте задействованы сепаратистские цели, а лидеры оппозиционной группы апеллируют к элите родственной этнонациональной группы, находящейся у власти в государстве-субъекте, с целью вынудить последнюю (или по ее инициативе) осуществить военное вмешательство и добиться инкорпорации спорной территории в свой состав [13].

Однако охранительная интервенция может быть вызвана и инструментальными мотивами, связанными, например, с заинтересованностью внешнего актора (субъекта интервенции) в сохранении у власти в государстве-объекте правящего режима и, как следствие, с готовностью вмешаться в ход гражданской войны для предотвращения его падения [12]. При этом аффективные и инструментальные мотивации в данном сценарии не являются взаимоисключающими и вполне могут сочетаться в определенных ситуациях, еще больше повышая вероятность интервенции.

Кроме того, согласно результатам некоторых исследований, принятие решения о вмешательстве во внутригосударственный конфликт со стороны государства-субъекта во многом определяется сочетанием таких его характеристик, как институциональная конфигурация и этнический состав. При этом из всех возможных комбинаций этническое многообразие вкупе с жесткими институциональными ограничениями на выработку государственной политики оказывает наибольший сдерживающий эффект на принятие решения о вмешательстве во внутренние конфликты других государств [14]. Дальнейшее изучение взаимосвязи этнического состава государства-субъекта и вероятности интервенции показало, что этнически гетерогенные государства с доминантной этнической группой более склонны к вмешательству во внутренние этнические конфликты в других странах, чем этнически гомогенные или этнически гетерогенные государства без доминантной группы [15].

Если интервенция все-таки происходит, она чаще всего приводит к увеличению как продолжительности гражданской войны [16], так и ее интенсивности [17], а также вероятности возобновления в будущем [18]. Результаты исследования Б. Джоунса показывают, что выбор стратегии и времени военного вмешательства в развитие гражданской войны имеет фундаментальное значение для ее исхода с точки зрения того, становится ли она затяжной или нет и заканчивается ли она победой правительства либо оппозиции или же мирным соглашением [19].

Недавние исследования также дают основания полагать, что традиционная дифференциация между нейтральной медиацией как стратегией третьей стороны, направленной на управление конфликтом, с одной стороны и предвзятым вмешательством для поддержки одного из участников конфликта с другой стороны не вполне корректно отражает дилемму выбора для таких внешних акторов и нуждается в более интегральном понимании. В частности, как демонстрируют Р. Корбетта и М. Мейлин, внешние акторы, имеющие существенный интерес в протекающем гражданском конфликте и располагающие соответствующими ресурсами, более склонны задействовать двойственные стратегии вмешательства, включающие в себя как предвзятые принудительные методы, так и непредвзятые непринудительные [20].

О необходимости обновления концептуального понимания феномена интернационализации конфликтов . При всей значимости проанализированной научной базы представляется, что ограничение концептуальной репрезентации феномена интернационализации внутренних конфликтов лишь изучением мотиваций, возможностей, стратегий, динамики и последствий вмешательства внешних государственных акторов редуцирует наше понимание международных аспектов внутригосударственного организованного насилия. Отчасти данная проблема объясняется семантическими особенностями использования категории « интервенция » ( intervention ), которой и ограничиваются проявления интернационализации, включаемые западными авторами в операциона-лизацию рассматриваемого феномена. При этом в такую операционализацию обычно не включаются многочисленные проявления, которые можно было бы отнести к категории « вмешательство » ( interference ), в том числе разные непрямые и не всегда кинетически фиксируемые влияния. Это диссонирует с подходами некоторых российских авторов, например С.М. Маркедонова, прослеживающего связь между «размораживанием» конфликтов на постсоветском пространстве и вмешательством внешних акторов, что привело к трансформации всей евразийской системы безопасности в 2000-е гг. [21]. Кроме того, подобные редуцированные концептуальные рамки оставляют за скобками интегративного понимания не только важные международные проявления внутригосударственных конфликтов, но также транснациональные и кросс-граничные.

Первым аспектом , подлежащим инкорпорированию в научное представление об интернационализации конфликта, является его пространственное (географическое) разрастание , которое может как быть связано с вмешательством внешних акторов, так и являться самодостаточным измерением. Статистическая значимость различных проявлений пространственной эскалации внутригосударственных конфликтов (кросс-граничные перемещения беженцев, оружия и наемников, спорадические кросс-граничные перетекания насилия, разрушение пограничной инфраструктуры и др.) в качестве факторов, опосредующих внешнее вмешательство, подтверждена многочисленными исследованиями.

В частности, подобные дестабилизирующие для соседних государств последствия могут вызвать эффект «заражения» (т. е. повысить риск зарождения собственного внутреннего конфликта) [22], что в свою очередь воспринимается ими как угроза собственным интересам и повышает вероятность вооруженной интервенции в государство-источник для обуздания там гражданского насилия [23]. При этом Дж.Д. Катман утверждает, что в такой ситуации решение соседнего государства о вмешательстве в гражданскую войну в государстве-источнике связано не только с интересами в зоне данного конкретного конфликта, но и с более широкими региональными интересами, которым может угрожать его пространственное расползание [24].

Кроме того, согласно результатам исследований, полученным Б. Атцили, международная норма нерушимости государственных границ, увековечивающая состояние слабости/несостоя-тельности отдельных государств, может способствовать перерастанию внутреннего конфликта в международный. В частности, слабое государство неспособно расселить и интегрировать входящие потоки беженцев из зоны вооруженного конфликта в соседней стране, а следовательно, предотвратить инфильтрацию и нападения со стороны военизированных групп, составленных из таких беженцев, против государства-источника, вынуждая власти последнего прибегнуть к ответным силовым действиям [25, p. 152].

Хотя внешнее вмешательство во внутренний конфликт, мотивированное риском его диффузии, обычно направлено на предотвращение кросс-граничного перетекания насилия и его последствий, оно может быть не только следствием, но и причиной пространственной эскалации. Так, результаты исследований Д. Пексена и М.О. Лоунсбери демонстрируют, что интервенции в поддержку оппозиции повышают риск «заражения» соседних государств, в то время как интервенции на стороне официальных властей, наоборот, снижают этот риск в региональном масштабе [26].

Вторым аспектом , изучение и фиксация которого важны для понимания природы интернационализации конфликтов, является ее международно-системное измерение . Разрастание внутригосударственного насилия может затрагивать интересы не только соседних территорий, но и системно значимых акторов как в региональном, так и в глобальном масштабе, изменять распределение мощи и влияния на международной арене, встраиваться в устоявшиеся диады стратегического соперничества между отдельными державами, вызывать повышенный интерес и внимание со стороны международного сообщества и – как следствие всего перечисленного – воздействовать на вероятность внешней интервенции.

Эта смычка между системной эскалацией внутригосударственного конфликта и возможностью внешнего вмешательства аналитически может быть упорядочена посредством имеющегося концептуального инструментария, разработанного в рамках различных теорий прокси-конфликтов (прокси-войн). Типичная структура последнего может быть представлена как результат непрямой интервенции со стороны минимум двух внешних сил (государств), которые одновременно с этим находятся в состоянии стратегического соперничества или конфронтации друг с другом, при том что они оказывают поддержку противоположным участникам внутреннего конфликта. Такая структура стала обычной в период холодной войны в силу понимания двумя сверхдержавами пагубности прямого взаимного столкновения. Неслучайно, согласно результатам исследования М.Дж. Финдли и Т.К. Тео, когда одно из государств в диаде стратегического соперничества уже вмешалось в ход какой-либо гражданской войны на стороне официального правительства, вероятность вмешательства другого государства диады на стороне оппозиции повышается в 11 раз. Когда изначальное вмешательство одной стороны стратегической диады происходит в поддержку оппозиции, вероятность ответного вмешательства другой ее стороны в поддержку официальных властей возрастает в 4 раза [27].

В большинстве случаев существующая стратегическая диада поглощает зарождающийся внутригосударственный конфликт, в результате чего последний начинает встраиваться в системное противостояние более высокого уровня (например, войны во Вьетнаме и Афганистане в эпоху холодной войны, война в Ираке 2003–2011 гг., ставшая ареной противостояния между США и Ираном, и др.). В других ситуациях стратегическое соперничество только формируется (или обостряется) и начинает проецироваться на затяжные внутригосударственные конфликты, меняя их динамику (в частности, влияние современной системной эскалации между Россией и США на некоторые хронические региональные конфликты).

Причем прокси-структура может быть не только замкнута на внутренний конфликт в третьем государстве, но и представлять собой своеобразное зеркальное кросс-вмешательство, когда обе стороны стратегической конфликтной диады оказывают прямую или непрямую поддержку внутренним оппозиционным силам (в том числе вооруженным повстанцам) друг друга (примером может служить использование некоторыми ближневосточными правительствами курдского меньшинства в соседних странах для ослабления стратегических противников при одновременной борьбе с проявлениями курдского национализма в пределах собственных границ).

Такие непрямые попытки взаимной дестабилизации позволяют избежать более рискованной альтернативы, связанной с прямой военной конфронтацией [28]. В этом смысле Э. Мамфорд, внесший большой вклад в концептуальное осмысление феномена прокси-войн, делает акцент на различении прямого вмешательства, мотивированного готовностью нести бремя помощи на основе обязательств военного союза, и непрямого прокси-вмешательства, обусловленного стремлением, наоборот, избежать издержек прямого участия в конфликте [29, p. 16].

Однако такая структура может быть и асимметричной (однонаправленной), если возможности оказания помощи вооруженной оппозиции соперника есть лишь у одной из сторон стратегической диады (например, в условиях отсутствия мобилизованной вооруженной оппозиции у другой стороны). В обоих случаях глубоко интернационализированный внутригосударственный конфликт замещает собой традиционную войну между национальными государствами в качестве более распространенной формы организованного насилия в международной среде.

Заключение: перспективы применения обновленной концептуализации в дальнейших исследованиях . Таким образом, устоявшееся в науке представление об интернационализации внутригосударственных вооруженных конфликтов как о вмешательстве внешних акторов нуждается в дополнении и уточнении. Изучение мотивации и возможностей для интервенции внешних сил во внутренний конфликт, а также ее различных форм и последствий продвинулось достаточно далеко и позволяет описывать типовые сценарии подобной интервенции, а также факторы, определяющие ее вариативность. Однако вмешательство внешних акторов тесно связано с рядом других международных, транснациональных и кросс-граничных проявлений внутригосударственного насилия, исследование которых необходимо для понимания того, как и почему внутригосударственный конфликт приобретает международное измерение.

В связи с этим концептуализация феномена интернационализированного внутригосударственного конфликта должна быть дополнена как минимум двумя аспектами. Во-первых, пространственное расползание организованного насилия и его последствий (кросс-граничные перетекания военных действий, потоки оружия, наемников и беженцев) не только делает внешнюю интервенцию более вероятной, но и само по себе способно дестабилизировать соседние государства. Во-вторых, системная эскалация внутреннего конфликта может оказывать влияние на международные процессы и структуры в рамках региональной или даже глобальной системы и без прямой вооруженной интервенции в конфликт внешних акторов, хотя ее взаимосвязь с вероятностью такой интервенции посредством феномена прокси-конфликта также эмпирически подтверждена.

Инкорпорация данных измерений (пространственного и системного) в концептуальные рамки научного понимания интернационализации конфликтов не только более корректно отражает природу этого явления, но и имеет огромное значение для последующих работ по данной проблематике. В частности, она требует новой операционализации категории интернационализированного конфликта в количественных исследованиях: во-первых, за счет включения в нее эмпирически фиксируемых пространственных и системных проявлений, во-вторых, за счет дезагрегации между ними и вмешательства внешних акторов при кодировании зависимых переменных, описывающих классификацию вооруженных конфликтов на внутренние, внутренние интернационализированные и международные.

Практическое приложение предлагаемого подхода может привести к реоперационализа-ции и обновлению кодирования тех классификаций вооруженных конфликтов, которые основаны на базах Уппсальской программы данных по конфликтам [30]. В частности, ряд современных вооруженных конфликтов, классифицируемых в рамках переменной « тип конфликта » ( type of conflict ) как внутригосударственные (internal / тип 3), были бы перекодированы в категорию интернационализированных (internationalized internal / тип 4) в силу имеющих место проявлений непрямого вмешательства, пространственной эскалации или международных системных влияний. В качестве примеров можно привести следующие конфликты:

• –    между правительством Государства Израиль и движениями ФАТХ, ХАМАС, «Исламский джихад» (в силу значимых системных проявлений в масштабах всего мусульманского мира, а также непрямого участия Катара и Ирана);

• –    между правительствами Египта, Ливана, Туниса, Филиппин и группировками, аффилированными с так называемым «Исламским государством», запрещенным в РФ, в 2015–2017 гг. (в силу международной помощи соответствующим правительствам по линии военных, спецслужб и сил правопорядка);

• –    между правительством Мали и коалицией туарегских и арабских племен в 2012–2014 гг. (из-за значительных трансграничных потоков оружия и наемников);

• –    между правительством Турции и Курдской рабочей партией в период после 2011 г. (в силу тесного переплетения с сирийским конфликтом из-за кросс-граничных связей между курдскими общинами севера Сирии и юго-востока Турции).

В то же время дезагрегация данной классификации для тех конфликтов, которые уже отнесены или должны быть отнесены к внутренним интернационализированным (тип 4), позволила бы дифференцировать различные аспекты данного явления в следующих глубоко интернационализированных конфликтах:

• –    сирийский ( международный аспект – прямая интервенция РФ, США и Турции, непрямая интервенция Ирана; пространственный аспект – потоки беженцев в Турцию, Ливан, Иорданию и страны Европы, входящие и исходящие потоки оружия и боевиков из других стран региона Северной Африки и Ближнего Востока и обратно; системный аспект – «проксификация» на региональном и глобальном уровнях);

• –    ливийский ( международный аспект – прямая интервенция НАТО в 2011 г., непрямое вмешательство Египта, ОАЭ, Катара и других акторов после 2011 г.; пространственный аспект – входящие и исходящие потоки оружия и наемников из стран Сахеля, Северной Африки и Ближнего Востока и в эти страны, взаимосвязь с конфликтами в Мали, Судане, северном Нигере и северном Чаде; системный аспект – «проксификация» по линии стратегического соперничества между Катаром и ОАЭ, дестабилизирующие системные последствия превращения ливийской территории в хаб средиземноморских миграционных потоков).

Результатом такой реоперационализации (дифференцированного кодирования отдельных аспектов явления вместо одной агрегированной переменной) могут стать изменение представления о полученных ранее статистических взаимосвязях между вероятностью интернационализации внутригосударственного конфликта и факторами социально-политической реальности (социально-экономическим благосостоянием и состоятельностью государства, его политическим режимом и институциональным дизайном, этическим составом, транснациональными идентич-ностными связями и т. д.), их уточнение и существенное дополнение.

Ссылки и примечания: