К вопросу о жанре мемуаров в творчестве И. Л. Леонтьева (Щеглова) конца XIX - начала ХХ в

В истории русской литературы ХIХ в., как известно, мемуарный жанр в творчестве писателей занимал одно из ведущих мест наряду с прозой и драматургией. Отечественные ученые (М. М. Бахтин, Л. Я. Гинзбург, Ю. Б. Виппер, С. И. Машинский, Г. Г. Елизаветина, В. Я. Гречнев, И. И. Кулакова, А. А. Чуркин и др.) считают, что изучение мемуаристики расширяет границы «литературного ряда», помогает увидеть процесс взаимного влияния и взаимного обогащения «промежуточной литературы» и «литературы художественной» (Л. Я. Гинзбург). Сегодня, по словам И. И. Кулаковой, эта тенденция «обоюдной «зависимости»« разработана достаточно полно и представлена во многих научных работах. В литературоведении мемуарная и документальная литература (дневники, письма, автобиографии) «несут на себе печать личности автора», а достоверные факты «приобретают своеобразную, свойственную индивидуально-авторскому миропониманию окраску, особое глубоко личное освещение» [9].

В Литературной энциклопедии зафиксировано такое понятие: «Мемуарная литература (от французского mémoire ‒ память) ‒ произведения письменности, закрепляющие в той или иной форме воспоминания их авторов о прошлом. Приближаясь подчас к художественной литературе, например, к таким жанрам, как семейная хроника и различные виды исторической беллетристики, мемуарная ли- тература отличается, однако, от них стремлением к точному воспроизведению определенного участка действительности. В отличие от художественной литературы произведения мемуарной литературы несут на себе исключительно или преимущественно познавательные функции без каких-либо специальных художественных установок. Однако четкую грань между ними и художественной литературой иногда провести крайне трудно» [13].

В работе А. А. Чуркина «Мемуарно-автобиографическая проза С. Т. Аксакова: проблемы поэтики» (2013), посвященной анализу мемуарного жанра в творчестве писателя, особое внимание уделяется отличительным чертам и поэтике мемуарной прозы на примере его произведения «История моего знакомства с Гоголем». Рассматривая такие аспекты, как «сюжетность» и декларируемую «субъективность», отказ от традиционной для жанра «беспристрастной» позиции автора-историографа, А. А. Чуркин считает, что автор таким образом «фиксирует для потомков то, чему он был свидетелем, и руководствуется в отборе тем и сюжетов своих произведений, прежде всего, эстетическими критериями» [18]. Можно принять точку зрения исследователя и отметить, что новый этап развития русской мемуаристики наступает в начале 1840-х гг., когда «происходит настоящий переворот в жизни жанра», «воспоминания частного человека о своей личной жизни становятся важным составным элементом литературной и общественной жизни». Свои умозаключения А. А. Чуркин строит на рассмотрении мемуаров и «записок» С. Т. Аксакова, которому «в этом сложном и противоречивом процессе была суждена особая роль» [18]. Мемуары С. Т. Аксакова оказали огромное влияние на становление этого жанра в русской литературе второй половины ХIХ в. (Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, В. Г. Короленко, А. П. Чехов, Н. С. Лесков и другие). Важнейшая причина пробудившегося интереса художников слова к воспоминаниям о сложной эпохе лежит в потребности подведения некоторых итогов в конце столетия, породившего в России «всплеск мемуаристики». «Свидетельства знаменитых людей того времени интересуют по разным причинам немалое число читателей» рубежа ХIХ–ХХ вв. [12].

Основные черты мемуарного жанра проявились в творчестве писателей-беллетристов «чеховской поры», в частности И. Л. Леонтьева (Щеглова), современника и близкого друга А. П. Чехова. Вопрос о появлении этого жанра в последний период его литературной деятельности вполне закономерен, но он мало изучен, что и определило цель данной статьи.

Появление молодого писателя Ивана Леонтьевича Леонтьева (1856–1911, псевдоним ‒ И. Щеглов) заметили первые критики его творчества: К. К. Арсеньев, П. Герцо-Виноградский, В. П. Горленко, Н. Ладожский, Орест Миллер, Ю. Николаев (Говоруха-Отрок) и другие, несомненный его талант был оценен в конце 1880-х гг., однако имя беллетриста не связывали пока с именем с А. П. Чехова. После смерти Леонтьева (Щеглова) творчество его и многих современников чеховской эпохи: И. Н. Потапенко, П. П. Гнедича, Вл. А. Тихонова, В. Л. Кигн-Дедлова, А. Н. Маслова-Бежецкого и других ‒ осталось в забвении на долгие десятилетия ХХ в. Поэтому актуальность работы связана не только с повышенным интересом к чеховскому наследию, начиная с 1960-х гг., но и к писателям чеховской поры. Известные исследователи Е. З. Балабанович, С. В. Букчин, И. Битюгова, В. Б. Катаев и другие обратили пристальное внимание на Леонтьева (Щеглова) как ученика А. П. Чехова. На рубеже ХХ–ХХI вв. в литературоведении вновь заговорили о Леонтьеве (Щеглове), появились отдельные работы Э. Д. Орлова, А. А. Новиковой, посвященные творчеству писателя [16]. Однако его мемуарам достаточного внимания не уделялось, за исключением статей И. Т. Будылина и М. М. Одесской [3].

Восприняв идеи и художественные принципы поэтики Чехова, выработав самостоятельный подход к решению многих общественных вопросов, поставленных временем и жизнью, Леонтьев (Щеглов), на наш взгляд, осмыслил свои литературные и эстетические позиции. Как писатель чеховской эпохи он влился в общее направление русской литературы последней трети ХIХ в., проявил себя и прозаиком-беллетристом, и драматургом, а в последний период своего творчества обратился к жанру мемуаров.

Отдельно нужно сказать, что не все так просто было в жизни Леонтьева (Щеглова). Еще С. А. Венгеров в свое время заметил, что «писатель имел успех, все обещало Щеглову благополучное литературное бытие, но в 90-х гг. он как-то совершенно растерялся в водовороте борьбы старых и новых течений и, не примкнув ни к тем, ни к другим, был отброшен в сторону» [4, с. 6]. Неуверенность в своей литературной позиции, отсутствие твердой позиции и духовный кризис повлияли на спад творческой активности Леонтьева (Щеглова), о чем он часто писал в своем дневнике и письмах А. П. Чехову. Несмотря на то, что беллетрист публиковал свои произведения в «Новом времени» и «Русском обозрении» (1890–1898), все же «как нравственно-приличный человек» он также не при- жился и в этом лагере. Одинокий, без литературных связей и без средств к нормальному существованию, известный когда-то писатель остался в забвении. Несмотря на то, что он искал новые формы в литературе и в жизни, система его ориентиров была уже нарушена и сил что-либо изменить в своей судьбе у него уже не было.

Сложные жизненные обстоятельства послужили, на наш взгляд, той отправной точкой, когда в конце своей жизни Леонтьев (Щеглов) обратится к мемуарному жанру, в 1880-е гг. будет вести активную переписку с А. П. Чеховым, собирать материалы для книги о Н. В. Гоголе, писать воспоминания о Ф. М. Достоевском и т. д. Особый интерес представляет его дневник, дающий ответы на многие вопросы, связанные с личной жизнью писателя, его характером и настроениями в этот период. Н. Г. Розенблюм отмечал, что «на страницах дневника Щеглова то и дело начинают проскальзывать ревнивые нотки, но легко угадывается уязвленное самолюбие и зависть Щеглова при виде далеко обогнавшего его и преуспевающего художника» (имеется в виду А. П. Чехов. ‒ А. Н .) [7, с. 479].

Действительно, извлечения из дневника Леонтьева (Щеглова) являются дополнением к его известным воспоминаниям о Чехове и к многолетней с ним переписке, дающие возможность представить историю их взаимоотношений. Уже после смерти А. П. Чехова он изменит свой взгляд на «милого Антуана», записав в дневнике: «…неумолимая тоска, глубокое одиночество. Смерть Чехова точно дала новое зрение, переродила меня морально и укрепила волю на служенье долгу» [12, с. 480]. Переписка двух писателей показывает, что, несмотря на возникавшие недоразумения, между ними установились крепкие дружеские отношения, творческое взаимопонимание. А. П. Чехов в жизни Леонтьева (Щеглова) имел большое значение, был для него и мудрым наставником, и учителем.

Многие исследователи отмечали, что в своих воспоминаниях Леонтьев (Щеглов) несколько преувеличивал свою дружбу с писателем, тем не менее, в дневниковых записях сквозит искренность чувств, чистые нравственные качества его души и трепетное отношение к единственно настоящему другу ‒ Чехову. И все же именно душевные страдания и неопределенность дальнейшей литературной деятельности Леонтьева (Щеглова) стали предметом критики М. О. Меньшикова, защищавшего в свое время имя А. П. Чехова от различных несправедливых нападок его современников [2, с. 227].

Об одиночестве Леонтьева (Щеглова) русский философ, критик и публицист ХХ в. В. В. Розанов писал: «Он всегда был в литературе одинок, не опирался ни на какую фракцию очень определившихся и твердо сплоченных мнений, которые поддерживали бы и облегчили его личные усилия, давали бы воздух под крылья» [17] . Видимо, внутренние терзания не давали писателю возможности оценить собственное поведение по отношению к Чехову, о чем есть записи в его «Дневнике».

Святой праведник Иоанн Кронштадский в своих проповедях говорил: «Быть духом, иметь духовные потребности и стремления и не находить им удовлетворения ‒ какое мучение для души!.. Истина ‒ основа и многоразличие всего, что ни сотворено, и в твоих делах (внутренних и наружных) истина да будет основою всего, особенно ‒ основою молитвы; пусть на истину, как на основу, нанизывается жизнь твоя, все дела твои, все мысли и желания твои» [8, с. 272]. И потому как Леонтьев (Щеглов) искал путь к Истине, слова Иоанна Кронштадского как нельзя лучше проясняют его нравственные искания и стремление быть лучше. Можно оправдать поведение Леонтьева (Щеглова) словами теолога и филолога М. М. Дунаева о состоянии души подобных ему людей в такой период: «Мы должны трезво осмыслять все отступления от Истины в творчестве и жизни любого писателя (как и любого человека): не для осуждения его, ибо нам заповедано не осуждать (Мф. 7, 1). Мы должны осознать: в личности и творчестве великого художника обостренно и ярко могут быть выявлены те дурные свойства натуры человека, которые в прикровенном виде существуют и в нас же. Человек чаще узнает грех в другом человеке, если имеет такой грех в себе самом» [6, с. 8].

В мире же, в каком жил и творил Леонтьев (Щеглов), невозможно было, по-видимому, понять истинную цену настоящей дружбы, ее он осмыслил намного позднее в своих воспоминаниях о Чехове. И вот тому развязка этого недопонимания: «Для меня он слишком высок. Вот все недоразумение. Толпа разделила» [5, с. 487]. И хотя душа Леонтьева (Щеглова) в это время «двоилась на добро и зло» (И. Кронштадский), истина, наконец-то, привела его к осознанию многих своих ошибок по отношению не только к Чехову, но и ко многим беллетристам, издателям, с кем ему приходилось сотрудничать. И когда он практически остался в одиночестве, то проиграл не только жизненную, но и литературную битву, душа его словно «бродила в потемках» [14, с. 50].

Важным представляется отметить малоизвестный для читателей и исследователей факт из биографии Леонтьева (Щеглова), также повлиявший на его обращение к воспоминаниям и мемуарам. Как когда-то Чехов предпринял поездку на остров Сахалин, так в начале 1890-х гг. писатель отправился по «святым местам», посетил духовных пастырей в Оптиной пустыни с целью «познать себя» и найти успокоение «израненной» душе. Эта поездка, на наш взгляд, была попыткой обрести духовное равновесие, нарушенное последними событиями, связанными с сотрудничеством в газете «Новое время», разногласиями с рядом беллетристов, потерей творческого успеха у публики. Результатом путешествия явились его записки «Оптинский старец о. Амвросий» (1892), «У о. Иоанна Кронштад-ского» (рассказ очевидца) (1892). Именно о. Иоанн, по его мнению, «почитался народом весьма широко как великий чудотворец и подвижник» [10, с. 145].

Произошедший в начале 1900-х гг. духовный кризис в личной жизни Леонтьева (Щеглова) привел его к разрыву со многими писателями-современниками. Особенно подействовала на него смерть любимого им друга и соратника по перу А. П. Чехова. В это время Леонтьев (Щеглов) относился к своей жизни довольно самокритично, что весьма сказалось в его размышлениях и очерках «Подвижник слова. Гоголь и о. Матвей Константиновский» (СПб., 1909), «Гоголь в Оптиной пустыни (из дорожных заметок», 1909).

Известно, что Леонтьев (Щеглов) очень любил Данилов монастырь и его кладбище, и, когда приезжал в Москву, он обязательно бывал там, где был похоронен его любимый писатель Н. В. Гоголь, которому он посвятил свой труд «Гоголь Николай Васильевич. Избранные мысли и отрывки из сочинений Гоголя, его писем и воспоминаний о нем» (СПб., 1887). И вновь ища спасения от самого себя, пытаясь отречься от мира житейского, Леонтьев (Щеглов) отправился в Оптину пустынь еще раз. Продолжая собирать материалы о Гоголе, он услышал рассказ одного из паломников об отношении к писателю протоирея Ржевского Успенского собора о. Матвея Константиновского, который называл Гоголя «неверующим в Бога». Служитель церкви, по словам Леонтьева (Щеглова), имел «властный тон», был «ограниченным, но обладавшим несокрушимо твердой волей ржевского пастыря». Выражая критическое отношение к деятельности Константиновского, находясь под сильным впечатлением от услышанного им рассказа очевидца встреч пастыря с Гоголем, Леонтьев (Щеглов) выступил в защиту автора «Мертвых душ» и «Ревизора» [11].

Последние годы жизни Леонтьева (Щеглова) не были счастливы, о чем он сам высказывался предельно ясно. В архиве РГАЛИ (фонд А. А. Александрова) хранится письмо И. Л. Леонтьева, отправленное 13 ноября 1893 г. из Владимира-на-Клязьме, и коротенькая записка «Заветное желание Леонтьева (Щеглова)». А. А. Александров, работавший в то время над рукописью воспоминаний о творчестве А. П. Чехова, посчитал своим нравственным долгом огласить эту записку «во всеобщее сведение». Приводим текст архивного документа Александрова: ««Ах, голубчик, ‒ пишет мне покойный Щеглов, ‒ просто не поверите, как я был расстроен смертью П. И. Чайковского!.. Целые две недели только и думал о смерти ‒ и, между прочим, так решил: если я умру скоро и недостаточно прославлюсь ‒ похоронить меня в Боголюбовом монастыре, возле Владимира; а если проживу долго и достаточно прославлюсь ‒ упокоить меня в Даниловом монастыре в Москве, который я люблю с детства «странною любовью»!.. Да будут сии каракули Вам моим завещанием». Не знаю, оставил ли после себя покойный Щеглов формальное духовное завещание. Думаю, что да: он был человеком очень аккуратным. Есть ли в этом духовном завещании его, если оно существует, что-либо в отмену его выраженного заветного желания? А если нет, то не следует ли позаботиться о том, чтобы желание это было свято исполнено. Кто наследники и душеприказчики покойного, я не знаю. Но если в их распоряжении не окажется достаточно средств, что более чем возможно, ‒ то разве нельзя прибегнуть хотя бы к общественной подписке, чтобы собрать ту сравнительно весьма небольшую сумму, которая необходима для исполнения заветного желания этого талантливого писателя и прекрасного человека» [1, л. 39].

Умер И. Л. Леонтьев (Щеглов) 17 апреля 1911 г. Точных сведений о том, где он был похоронен, нет, однако существуют разные предположения о том, что могила писателя находится либо во Владимире, либо в Кисловодске.

Проблема православия с «истинно русскими началами», как ее понимал Леонтьев (Щеглов), все больше и больше волновала его, и он связывал с этими «началами» свои надежды на светлое будущее России, о чем писал в своем дневнике, в письмах и воспоминаниях. Но в начале ХХ в. имя талантливого беллетриста почти забыли читатели и критики, он напоминал о себе лишь переизданием отдельных своих произведений. Уже после смерти была переиздана его книга «Н. В. Гоголь» (1912).

В начале 1900-х гг. в творчестве Леонтьева (Щеглова) появились мемуары и литературные портреты современников. Сравнительно «эффективным способом обретения душевного равновесия» (П. И. Овчарова) стали для него воспоминания о поэтах и писателях («По следам Пушкинского торжества (из записной книжки)», «Три мгновения» (Из воспоминаний о Ф. М. Достоевском), «А. П. Чехов» и др.). В новых для него жанрах прослеживается и авторская позиция, и «самовосприя- тие» в качестве персонажа своих воспоминаний (по С. Т. Аксакову), и подразумеваемый разговор с собеседником (монолог и диалог), языковые и стилистически разнообразные средства выразительности его размышлений.

Леонтьев (Щеглов) много писал о народном театре, увлекался сценой, сочинял водевили и одноактные комедии, утверждал себя как театральный режиссер. Все это позже послужило созданию жанра «театральных записок» об искусстве (например, творческие портреты известных артистов М. Г. Савиной и П. М. Свободина).

Таким образом, первые представления о Леонтьеве (Щеглове) как о мемуаристе превратились для нас в твердое убеждение, что он ‒ талантливый писатель, имеющий пусть не прочную, но самостоятельную жизненную позицию, свою литературную стезю. Ранее мы указывали, что исследователями пока не выявлена в достаточной мере индивидуально-авторская специфика его творчества. Эпоха, в которую он жил, подсказывала для произведений свои сюжеты, своих героев и те художественные принципы изображения, которые были характерны для многих писателей чеховской поры [15, с. 60]. Многие принципы легли в основу его воспоминаний и «записок», поэтому своеобразие жанра мемуаров Леонтьева (Щеглова) ученым предстоит еще изучить.