К вопросу трансформации традиционных социальных сетей в российском обществе

В результате трансформации российского общества в 90-е гг. ХХ в., уничтожения советских традиций, разрушивших в свое время российские архаические традиции (по крайней мере в основании российского общества), сформировался социум, ориентированный на адаптацию. Место традиционных социальных сетей родственной и соседской поддержки заняли социальные сети трансакционых обменов, позволяющие россиянам выживать в новых исторических условиях. В итоге социальный опыт, направленный на поддержание установившихся взаимоотношений и социально-ролевых позиций в современном российском обществе, породил «инерционный эффект, для которого характерна пролонгация стереотипизированного поведения людей, пытающихся использовать адаптационные модели поведения, показавшие свою эффективность в прошлом, но потерявшие эффективность в новых условиях развития общества» [1, с. 27]. В российском сельском хозяйстве наблюдалась тенденция ренатурализации производства крестьянских хозяйств [2, с. 22–26].

Как полагал З. Бауман, «являясь базовой ценностью современных обществ, индивидуализм в экономическом и политическом планах принимает форму «либерализма» [3, с. 134]. Однако это верно для европейских моделей модернизации. В России же индивидуализация породила стремление не к переменам в идеологии, а к поддержанию баланса личных интересов и их репрезентации во внешней среде при помощи имитации общественно ориентированного поведения. А такая модель индивидуального поведения граждан проистекает из низкого уровня развития основ гражданского общества и абсолютизации институтов российской власти [4, с. 16].

Поэтому, когда акцент в начале XXI в. был смещен на «вертикаль власти», бюрократы институциональных акторов и бизнес-сообщество заняли позицию, ориентированную на поддержание сложившегося к тому времени в субъектах статус-кво. Особенно это было характерно после эпохи «парада суверенитетов» и в условиях начавшегося проникновения в макролокальные геоэкономики агентов столичных и зарубежных компаний, обладающих неизмеримо большими экономическими, социальными и лоббистскими ресурсами в лице самих же глав субъектов Российской Федерации, которые предпочитали крупных и устойчивых налогоплательщиков, тем более что фактически местные политические элиты после отмены губернаторских выборов были подчинены выстраивавшейся вертикали власти, а местное бизнес-сообщество превратилось из источника ресурсов борьбы местных политических элит в элемент властной сети.

При этом в процессе индивидуализации российского социума была реанимирована традиционная трактовка воли, отраженная в праве свободного перехода крестьян к новому владельцу, что понималось не «как право строить свое и утверждать себя, а как право уйти, ничего не утверждая и ничего не строя» [5, с. 132]. Не случайно в конце 90-х гг. ростовская табачная фирма И. Савиди «Донской табак» в качестве рекламного слогана выбрала слова «Вкус вольной жизни».

- 53 -

Как справедливо указывает С.Н. Гавров, «в наших условиях достаточно сложно внедрять развитую систему процедурной законности и правосознания, этот процесс во многом подменяется договоренностями на уровне межсубъектных отношений, где и трансформируются, отсеиваются и отбраковываются, подразделяясь на нужные и не нужные, работающие и неработающие законы и установления Власти» [6, с. 166]. Правда, С.Н. Гавров объясняет это тем, что эта особенность российской правовой культуры является результатом ее сохранения на уровне ментальных стереотипов, при которых любые либеральные инновации либо просто отторгаются, либо, сохраняя лишь внешние формы, трансформируются до состояния релевантности системе [7, с. 167].

Действительность для авторов представляется несколько иначе. При функционировании правовой системы в рамках установленных законодательством правовых норм и норм применения права социальные сети, основанные на конвенциональных договоренностях, во многом лишаются своих трансакционных ресурсов. А это нарушает сложившийся порядок их функционирования, подрывает саму суть конвертации властных ресурсов в социальный капитал, который легко конвертируется в финансовый капитал. То есть лишает существование таких социальных сетей смысла существования в глазах их участников.

Создание правового поля лишает социальные сети власти, социальные сети обмена, социальные институты и отдельных индивидов возможности адаптации к меняющейся динамике внешней среды, а также традиционного для россиян ощущения «вкуса вольной жизни» (например, с ростом налогообложения увеличивается доля оплаты труда по «серым схемам» и т. п.). Участникам социальной сети обмена эта сеть со своим социальным капиталом «представляется своеобразной замкнутой системой, ресурсом, количество которого ограниченно для данной группы. Соответственно, если кто-то один из группы получает очевидное преимущество, это неизбежно происходит за счет других участников коллектива» [8, с. 50–63].

Основной характеристикой социальной сети обмена является ее стабильность и конвенциональная предсказуемость целеориентированных результатов, выбранных в ее рамках моделей поведения образующих ее акторов за счет форм коллективного контроля и индивидуальной ответственности каждого актора перед сетью в целом и перед участниками сетевых взаимодействий. В то время как деятельность государственных институциональных органов управления непредсказуема: например, в 2003–2007 гг. в разграничение полномочий федерального центра и органов государственного управления субъектов Российской Федерации вносились изменения 40 раз: «…нередко одни и те же полномочия то закреплялись на уровне субъектов Российской Федерации, то передавались «федеральному центру», то опять возвращались» [9, с. 15].

Если понимать собственность как легитимизированное и защищаемое правовыми нормами право владения и распоряжения материальными и нематериальными активами в установленных законами рамках, то «в этом смысле современные российские предприниматели собственниками не являются, поскольку их владение собственностью является условным; вне зависимости от сегодняшней ситуационной близости или неблизости к власти любого можно привлечь к ответственности за нарушение противоречивого законодательства, минимизацию налогообложения и т. п.» [10, с. 236]. В одном из выступлений осенью 2003 г. председатель Российского союза промышленников и предпринимателей А.И. Вольский, высказывая свой взгляд на соотношение конвенциональных договоренностей и права, заявил, что «взаимоотношения с властью надо решать путем переговоров, явных и тайных», причем «игра должна вестись по правилам». А «правило – это специфическое русское выражение и имеет более широкий смысл, чем закон» [11, с. 297].

В российском обществе сложилась традиция подмены права и справедливости милосердием и любовным снисхождением к слабостям – своим собственным и слабостям других людей [12, с. 110–144]. Согласно данным опроса руководителей российского бизнеса, включая представителей госкомпаний, «коррумпированное, неэффективное и наращивающее свое присутствие в экономике государство – главный вызов для России» [13].

Однако правовая неопределенность выгодна и части институционального бюрократического аппарата, потому что наделяет ее дополнительными источниками властных ресурсов в отношениях с субъектами макролокальных геоэкономий.

Процесс воспроизводства сложившегося баланса социальных институтов и акторов социальных процессов в современной России, формальных и неформальных социальных практик происходит в рамках сложившейся социально-культурной традиции, которая «не столько противится изменению, сколько образует контекст специфических временных и пространственных признаков, по отношению к которым изменение приобретает значимую форму» [14, с. 104]. При этом нельзя забывать, что всякая сложившаяся социальная система и подсистема, стремясь к самосохранению в рамках морфостазиса системы как автономного целого, настроена таким образом, что «большинство изменений, происходящих во внутренней среде системы, либо нейтральны по отношению к целой системе, либо, что происходит чаще, способствуют ее воспроизведению, а не трансформации» [15, с. 148]. Поэтому многие чиновники, в том числе и высокого уровня, стремятся уклониться от выполнения поручений, тем самым избегая риска изменений в системе [16].

Необходимо иметь в виду, что полуоткрытые социально-экономические системы рефлексивны по своей двойственной внутренней природе. В этих бинарных социально-экономических системах производственные отношения могут носить самый архаический характер, вплоть до использования на массовых индустриальных производствах полуфеодальной формы трудовых отношений, которая главным образом распространена по отношению к трудовым мигрантам, нелегально остающимся на рынке труда. Поэтому в реальных производственных процессах могут воспроизводиться архаические формы социально-трудовых отношений, основанных на получении дополнительной ренты при трансфере человеческих ресурсов в производстве товаров, реализуемых на рынке.

Сложные, выходящие за рамки рутинных социальных практик, требующие учета вариативности и стратегических последствий ситуации ставят такие проблемы, которые актор не может легко решить, если он не имеет идеологических убеждений. В то время как ситуации, основанные на вариативности рутинных социальных практик, освоенные с помощью личного или чужого социального опыта, «могут восприниматься «рационально» или квазирационально. В них актор способен с легкостью оценить одновременно весь спектр возможных линий поведения, определить и выбрать наиболее предпочитаемую из них» [17, с. 76–77].

Именно рутинные повседневные социальные практики, основанные на краткосрочном планировании, наиболее освоены представителями современной институциональной бюрократии. Поэтому для значительной ее части основным мотивом и целеполаганием краткосрочной деятельности в условиях среднесрочной и долгосрочной неопределенности, порождаемой факторами динамики глобальной микросистемы, не поддающейся релевантному долгосрочному прогнозированию, является стратегия сохранения своего социально-ролевого статуса. А в условиях давления верхних уровней властной вертикали, требующей модернизационной политики от нижних уровней институциональной государственной власти, оптимальной стратегией адаптации к потенциальным малопредсказуемым последствиям является деятельность по поддержанию стабильности и самосохранения макролокальной геоэкономии как автономной социально-экономической системы.

Ссылки:

• 1.    Бурдье П. Социология политики. M., 1993.

• 2.    Вольский А.Н., Нечипоренко О.В., Энтрена Ф. Ренатурализация хозяйства как эффект рыночных реформ // Социологические исследования. 2000. № 10.

• 3.    Бауман 3. Индивидуализированное общество. M., 2002.

• 4.    Новикова Л.И., Сиземская И.H. Три модели развития России. M., 2000.

• 5.    Вейдле В. Три России // Умирание искусства. M., 2001.

• 6.    Гавров С.Н. Модернизация во имя империи. Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России. М., 2004.

• 7.    Там же.

• 8.  Утехин И. Доля, справедливость и благодать общения. Из очерков коммунального быта // Знание – сила. 2001. № 11.

• 9.  Нарышкин С.Е., Хабриева Т.Я. Административная реформа в субъектах Российской Федерации. М., 2008.

• 10.    Гавров С.Н. Указ. соч.

• 11.    Там же.

• 12.    Вейдле В. Задачи России. Нью-Йорк, 1954. С. 110–144.

• 13.    Вызовы 2020. Взгляд российского бизнеса [Электронный ресурс]. URL: http://www.rvca.ru/rus/resource/library/chal-lenges-2020/ (дата обращения: 30.06.2014).

• 14.    Гидденс Э. Последствия модернити // Новая постиндустриальная волна на Западе : антология / под ред. В.Л. Иноземцева. M., 1999.

• 15.    Штомпка П. Социология социальных изменений. M., 1996.

• 16.    Как чиновники не исполняли волю президента // Коммерсантъ. 2011. № 155. 23 авг.

• 17.    Zapf W. Theorien des socialen Wandels. Kőln, 1969.