Как «чужие» становятся «своими», или лексика включения казахской степи в имперское пространство России

с просьбой о принятии в подданство (во многом в расчете на обретение в лице России сильного союзника против Джунгарии), процесс этот обрел большую или меньшую завершенность только в 1865–1869 годах, когда было разработано и введено в действие «Временное положение об управлении Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областями», официально придавшее землям казахов статус областей Российской империи 1. На начальном этапе отношения русской власти с казахскими племенами напоминали отношения «сюзерен — вассал», позже они эволюционировали в сторону абсолютной зависимости казахов от России, и эта эволюция, наряду с военной, административной, экономической сторонами, имела и идеологическую сторону, что было обусловлено не одними интересами русских в регионе, но и образом (постоянно менявшимся) как самого региона, так и населявших его кочевников. Последние все более и более осознавались как «свои», а не как «чужие» 2.

То, что инициатива присвоения населению Казахской степи статуса «своих» исходила исключительно от России, позволяет считать этот акт актом «посвящения». Он предполагал более или менее явное снисходительное благоволение к казахам Российской империи как субъекта, по отношению кним изначально и априори вышестоящего ³. В связи с этим интересно проследить динамику лексической составляющей посвящения, во-первых, через анализ манеры русской власти обращаться к казахам в официальных документах и при личной переписке, во-вторых — через выявление особенностей лексики, использовавшейся между русскими чиновниками и военными для характеристики казахов и надлежащего в отношении них образа действия. Необходимо при этом учитывать историософские идеи эпохи, ту или иную степень осознания русской властью включенности Казахской степи в имперское пространство России, складывавшийся в русской общественно-политической мысли образ этого региона и населявших его кочевников. В качестве основного источника логично было бы использовать документацию, исходившую от представителей русской власти, дополненную их же публицистическими выступлениями.

«Султан 8-го класса»

Одним из важнейших показателей динамики статуса Казахской степи в восприятии русских властей является эволюция типа официальной документации, обращенной к казахам. При анализе ее необходимо учитывать один немаловажный фактор: если в XVII веке в рамках делопроизводственной деятельности приказов создание документов еще не имело четкой законодательной базы, то делопроизводство в коллегиях, учрежденных Петром I в начале XVIII века, уже твердо основывалось на нормах письменного закона («Генеральный регламент» 1720 года), который, наряду с регламентацией работы коллегий, фиксировал также определенные формы документов и порядок их оформления 4. Вступая в сношения с тем или иным учреждением или лицом, чиновники коллегии должны были четко обозначить для себя его статус, дабы облечь сношения с ним в «правильную форму». Эта норма касалась и Коллегии иностранных дел, в XVIII — начале XIX века официально курировавшей отношения с Казахской степью, и наследовавшего Коллегии Министерства иностранных дел, которое «отвечало» за степь вплоть до 1859 года, когда территория Казахской степи была отдана на попечение Министерства внутренних дел. Что касается министерского делопроизводства, введенного в начале XIX века, то оно было еще более формализованным и конкретным, чем коллегиальное 5, соответственно требовало от чиновников еще более ясного осознания характера завязываемых отношений, а от документа (что важно для нас) — четкости фиксации взаимных статусов.

Когда в 1730 году хан Младшей казахской орды Абулхаир в своем послании на имя императрицы Анны Иоанновны выразил желание принять российское подданство, это было воспринято русской стороной как стремление казахов вступить с Россией в вассальные отношения, означавшие всего лишь зависимость, но не подчинение. Ответ хану о согласии российской императрицы на его просьбу был оформлен в виде грамоты о принятии казахов в подданство России. Согласно Генеральному регламенту 1720 года термином «грамота» обозначались дипломатические документы, обращенные к иностранным государствам 6. Таким образом, факт выдачи грамоты Абулхаиру в 1731 году ясно свидетельствовал о его статусе внешнеполитического партнера в глазах русской власти. Характер внешнеполитического партнерства, помимо формы документа, отразился и в его общем тоне (прагматическом) и содержании (взаимовыгодное партнерство). Российская сторона обещала казахам защиту и «милость нашего Императорского Величества» в обмен на выполнение ханом определенных обязательств: верной службы, выплаты ясака, обещания не грабить российских подданных и вернуть захваченных казахами российских пленников 7. Однако декларативное равноправие сторон было лишь дипломатическим ходом, позволившим русским властям в условиях непростой политической ситуации в регионе направить симпатии казахской знати в сторону России. Уже тогда в русско-казахские отношения были заложены зерна неравноправия; чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, как российской стороной была организована церемония присяги казахского хана. Присяга подавалась как акт высочайшей милости и благосклонного соизволения императорской особы. Согласно инструкции, данной отправленному к Абулхаиру переводчику М. Тевкелеву, хан должен был принести присягу на Коране и подписать соответствующий документ, после чего ему должны были преподнести присланные императрицей «знаки милости» в виде сабли, собольей шубы, лисьей шапки и сукна. Детали церемонии подробно не прописывались, но Тевкелев получил указание замечать реакцию хана на то или иное действие и в случае необходимости специально акцентировать равноправие сторон 8.

Однако в 1740-х годах даже видимость равноправия начала исчезать, и проявилось это не столько в изменении типа официальных документов, обращенных к казахам (преобладающими вплоть до конца столетия оставались грамоты), сколько в изменении их тона. Как бы невзначай из них исчезли обязательства русской стороны по защите казахов, то есть начал утрачиваться договорный обоюдовыгодный характер отношений. В то же время в грамотах постепенно зазвучали повелительные нотки. «И о чем наш тайный советник Не-плюев 9 будет к тебе указом нашим писать или при персональном свидании словесно говорить, — читаем в грамоте, данной императрицей Елизаветой хану Абулмамбету в 1742 году, — и тому тебе совершенно верить и всевозможное исполнение чинить, за что ты, подданный наш Абулмамбет-хан, старшина, и все киргис-кайсац-кое войско о непременной нашей императорской к себе милости твердую надежду иметь можете» 10. Помимо того, что в данном тексте закрепляется использование нового типа документов в обращении с казахами — указа, имеющего явно императивную функцию, — и четко фиксируется подданнический статус хана, утрачивается также прежняя видимость договорных отношений. С российской стороны остались лишь посулы императорской милости, и выглядят они как традиционный оборот речи, а не как гарантия каких-то реальных благ. На место вассалитета приходит протекторат.

Особое значение для дальнейшего осмысления империей статуса Казахской степи и ее населения имел прецедент утверждения рус- скими властями в 1749 году старшего сына Абулхаира хана Нурали в ханском достоинстве. Нурали, стремясь к укреплению собственной власти в орде, сам просил об этом российское правительство, но его инициатива подала русской стороне повод для очередного переосмысления ролей. И хотя грамота, адресованная Нурали по поводу его конфирмации, была выдержана еще в тоне, характерном для 1740-х годов, сама церемония его утверждения, прошедшая практически полностью по русскому сценарию, а также факт назначения ему жалования уже говорили о начале целенаправленного встраивания казахских ханов в имперскую служебную иерархию.

Если до прецедента с Нурали казахские ханы и султаны предпочитали приносить присягу на верность России в собственных кочевьях, для чего к ним должны были пожаловать русские чиновники, то теперь церемонию предписывалось провести на русской территории: на берегу р. Урал, в пяти верстах от Оренбурга. Другими словами, хан должен был явиться к русским за подтверждением своего ханского достоинства. В отличие от отца, Нурали не стал «чинить затруднительных вопросов» ни о приезде в указанный ему лагерь, ни о церемонии ¹¹. Видимо, для него было важнее поскорей заручиться поддержкой русских против своего соперника султана Барака. Церемония полностью прошла в соответствии с петербургским сценарием, имперская власть символически поставила казахскую знать на подобающее ей (с точки зрения этой власти) место в имперской иерархии.

Церемония проходила публично на предоставленном русской стороной ковре, расшитом золотом. Вокруг него, как вокруг сцены, должны были располагаться султаны и старшины (они могли стоять или сидеть «по азиатскому обыкновению»). Вначале губернатор объявлял собравшимся, что «по избранию их он, Нурали, от Ее Императорского Величества киргизским ханом всемилостивейше конфирмован, читан был публично на то ханство присланный к нему патент, как на русском, так и на татарском языках». По прочтении документа хан должен был присягнуть, стоя на коленях и повторяя слова присяги вслед за муллой, потом поцеловать Коран и приложить к присяге свою печать. «А потом публично ж надета на него присланная к нему от двора Ее Императорского Величества шуба и шапка, також саблею опоясан» 12. Обращает на себя внимание акцент, сделанный русскими властями на публичности церемонии, которая, при явном стремлении унизить ханское достоинство (коленопреклонение, повторение текста присяги вслед за муллой, возло- жение на хана «знаков милости»), имела целью утвердить в глазах присутствовавших представителей казахской знати приоритет русской власти, богатство и величие Российской империи. В тот же день, согласно казахским обычаям, было устроено пиршество для народа, а старшинам и султанам даровано жалование.

Церемониал конфирмации казахских ханов в целом оставался неизменным вплоть до ликвидации самого института ханской власти по «Уставу о сибирских киргизах» 1822 года, ибо по сути неизменным оставался и тип отношений русской власти с казахской знатью. Единственное изменение — усиливается эффектность подачи образа империи. Достигается это посредством пушечных и ружейных залпов, производившихся в ознаменование акта присяги, после провозглашения тоста за ее (его) императорское величество, за наследника и его жену, за верноподданных ее (его) императорского величества, за весь генералитет и русское войско и, наконец, в честь новоутвержденного хана и киргизского народа 13. Порядок и число выстрелов в салюте в данном случае должны были недвусмысленно обозначать подчиненное положение казахской знати. Гул и треск залпов сливались с громом барабанов, труб и литавр как раз в тот момент, когда офицеры возлагали на хана дарованные ему шубу, шапку и саблю 14. Так по замыслу организаторов следовало воздействовать на «впечатлительных и честолюбивых дикарей», исподволь внушая им уважение к России и русским властям, воспитывая верноподданнические чувства 15.

Уже прецедент с Нурали позволяет нам зафиксировать появление нового типа документов, используемых в двусторонних отношениях. Наряду с грамотой об утверждении в ханском достоинстве казахскому хану был выдан так называемый патент. Практика выдачи патентов получила продолжение и в дальнейшем. Так именовались документы, свидетельствовавшие о праве занимать определенную должность, носить определенное звание или титул. Помимо того, что этот тип документа, в отличие от грамот, предназначался уже не для внешнеполитических отношений, из него исчезали последние намеки на обоюдовыгодность, а именно — обещание высочайшей милости. Уже сам факт выдачи патента должен был, видимо, означать эту милость, равно как и безусловную верность и покорность адресата «как подданному нашему благопристойно есть и надлежит» 16. Так была подготовлена база для реализации среди кочевого населения Казахской степи различного рода просветительских проектов екатерининской эпохи.

Реформы в Младшей казахской орде, проведенные по инициативе симбирского и уфимского губернатора О. А. Игельстрома 17 в 1786–1787 годах, начали процесс включения территории Казахской степи в орбиту российского законодательства и в сферу действия внутренней политики Российской империи. Это повлекло за собой кардинальное изменение и номенклатуры обращенных к казахам документов, и их общего пафоса. Так, в 1805 году оренбургский губернатор Г. С. Волконский обратился к казахской знати и казахскому народу с «объявлением», где сообщил о высочайшем соизволении «восстановить посреди орды спокойствие и водворить навсегда дружелюбие и согласие между всеми родами киргизскими», более того — выразил желание лично показать родоначальникам наилучшие способы к разбору взаимных претензий между родами, для чего казахам предписывалось избрать депутатов для отправки в Оренбург 18. Раньше высочайшие пожелания и волеизъявления адресовались только хану, выступавшему, пусть формально, в роли вассала российского императорского престола; теперь, в русле политики, направленной на понижение авторитета ханской власти, создавалась специальная возможность для непосредственного выражения императорской воли казахскому населению, родоначальникам же отводилась роль простых исполнителей.

«Устав о сибирских киргизах», подготовленный М. М. Сперанским в 1822 году, законодательно зафиксировал происшедшие статусные изменения и наметил дальнейшие тенденции их развития. Территория казахов Средней орды, принявших подданство России, была оформлена, согласно Уставу, в виде внешних округов Омской области, что позволило четко зафиксировать статус казахской знати в имперской служебной иерархии. Старшим султанам, которые должны были председательствовать в создаваемых окружных приказах, жаловался чин майора, что соответствовало 8-му классу Табели о рангах и статусу войскового старшины в казачьих войсках. После девятилетней службы они имели право претендовать на получение потомственного дворянства 19. С этого времени они — обычные имперские чиновники, наделенные полномочиями на подведомственной им территории. Как следствие, распоряжения русских властей к ним стали оформляться в виде циркулярных писем, прокламаций, предписаний и т. п. Другое дело, что из-за стремления примирить традицию с реальностью при обращении к новоявленным должностным лицам их титулатура выглядела громоздко и даже несколько абсурдно. «Киргиз-Кайсацкой Большой орды, Юсунской волости верноподданному почтеннейшему султану 8-го класса», — так обращался в 1823 году западно-сибирский генерал-губернатор П. М. Кап-цевич к старшему султану Сюку Аблайханову 20.

Интересно, что с ликвидацией в 1822 году института ханской власти русские власти не отказались окончательно от церемониала конфирмации казахской знати. Только теперь он принял форму утверждения в должности старших султанов открываемых окружных приказов. Не отказались и от обычно приуроченной к этому событию так называемой уездной байги 21, которая впоследствии стала также непременной составляющей церемонии награждения казахских султанов за те или иные заслуги перед русским правительством. Внешне утверждение избранного из казахов председателя приказа практически ничем не отличалось от процедуры конфирмации хана, и все же усиление имперской составляющей было заметно. Это выразилось в дополнительной церемонии самого открытия приказа в специально для него построенном доме: с закреплением российского герба на фасаде здания, торжественным внесением портрета императора и составлением акта открытия приказа 22. Байга же представляла собой угощение казахов за счет губернатора и сопровождалась традиционными казахскими играми и состязаниями. Как отметил в 1876 году семипалатинский губернатор В. А. Полторацкий в отношении к генерал-губернатору Западной Сибири Н. Г. Каз-накову, эта практика была выработана Сперанским с целью составить «звено в системе отеческих убеждений и политических ласкательств» 23. Таким образом, смысл старой церемонии принятия присяги изменился, но цели правительства остались прежними: исподволь внушить казахской знати и казахскому народу благоговение перед русскими властями, приучить их к подчинению, к сознанию своей включенности в имперскую целостность.

Сходным образом развивались события и в Казахской степи оренбургского ведомства. Согласно «Уставу об оренбургских киргизах» 1824 года и пунктам реформы по проекту Г. Ф. Генса 1831 года, казахская знать Младшей орды была облечена в должности султанов-правителей (старших султанов), возглавлявших восточную, среднюю и западную части Области оренбургских казахов, и начальников дистанций и местностей 24. Последние назначались военным губернатором области, получали жалование, зависевшее от размера подведомственной территории, и были подконтрольны султанам-правителям и русской власти как высшей инстанции.

Следующим этапом, согласно логике подчинения новых территорий, должна была стать замена казахской знати русскими чиновниками. Этот процесс шел одновременно со смещением российской границы на юг. По «Положению об отдельном управлении сибирскими киргизами» 1838 года во главе Области сибирских киргизов было поставлено Пограничное управление. В него в качестве советника при пограничном начальнике входил только один представитель от казахов. Согласно «Положению об управлении оренбургскими киргизами» 1844 года общее управление ими было поручено Оренбургской пограничной комиссии под председательством русского офицера. «Положение» 1854 года выделило из Области сибирских киргизов Семипалатинскую область, подчинив ее русскому областному управлению. В 1855 году законодательно была разрешена практика занятия должности старшего султана русским чиновником. Указом 1859 года управление Казахской степью было передано из Министерства иностранных дел, где оно до сих пор находилось, в Министерство внутренних дел. Итог подвело «Временное положение» 1868 года, фактически оформившее вхождение Казахской степи сибирского и оренбургского ведомств в состав Российской империи в виде четырех областей: Уральской и Тургайской, поставленных под контроль оренбургского генерал-губернатора, и Акмолинской и Семипалатинской, отнесенных к западно-сибирской юрисдикции.

«Сохранить их, устроить и просветить»

Со времени петровских реформ перед русскими образованными кругами стала задача идентификации себя в качестве общества, цивилизованного по европейскому (западному) типу, однако, согласно известным социокультурным и психологическим законам, они нуждались для этого в объекте для противопоставления 25. Таким объектом для России стали общества неевропейского (незападного) типа, включая кочевников Центральной Азии. Последние, кстати, оказались объектом очень выгодным, так как особенности кочевого образа жизни, хорошо иллюстрируя «варварскую» стадию развития общества, давали исключительно богатый материал для антитез самого разного характера 26, которые сыграли важную роль в складывании образа казаха-кочевника в русской общественно-политической мысли XVIII–XIX веков. Эти факторы в совокупности сказались на выборе русской властью определенной стратегии политического действия в степи, заметный поворот в которой совпал с началом правления Екатерины II и не обошелся без влияния философии Просвещения с типичной для нее верой в прогресс человеческого рода и преимущественно уничижительными суждениями о «диких» и «варварских» народах.

Уже у греческих и римских интеллектуалов возникает момент противопоставления своей цивилизации варварскому обществу: оно осмысливалось как антипод греческому или римскому миру 27. Однако тогда эта бинарная оппозиция была статичной, не допускала возможности развития сообщества варваров до вершин греческой или римской цивилизации. Представление о прогрессивном развитии человеческого рода появляется в европейской интеллектуальной среде I века до н. э., и связывают его с именем римского поэта и мыслителя Тита Лукреция Кара 28, изложившего в своей философской поэме «О природе вещей» идею трех стадий развития человечества (первобытное охотничье состояние, пастушеский период и земледельческая цивилизация), смена которых — следствие роста материального благосостояния, развития законодательства, изящных искусств, торговли, а также смягчения нравов 29.

Европейские мыслители эпохи Просвещения вернулись к предложенной Лукрецием схеме. Предельно четко ее обозначил шотландский философ Адам Фергюсон в работе «Опыт истории гражданского общества», опубликованной в 1767 году и только при жизни автора выдержавшей семь изданий 30. Выделив в истории человечества эпохи дикости, варварства и цивилизации, Фергюсон связал их главным образом с развитием отношений собственности, появлением и усугублением социального неравенства, совершенствованием законодательства и политических учреждений 31. В фер-гюсоновской теории трех стадий были использованы довольно распространенные в то время представления о так называемом естественном состоянии человечества (у Фергюсона оно соответствует эпохе дикости), берущие начало в трудах английского философа Томаса Гоббса. Именно Гоббс в своем произведении «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского», вышедшем в 1651 году, впервые предложил разделить человеческую историю на естественную и общественную в рамках светской, свободной от библейских сюжетов, концепции. «Естественное состояние» в понимании Гоббса — это не только «война всех против всех», но и отсутствие у первобытных людей навыков земледелия, торговли, ремесла, общежительства, а также гарантий безопасности 32. Впоследствии теория естественного состояния человечества стала краеугольным камнем философии Жан-Жака Руссо, полемизировавшего с Гоббсом в русле взглядов Джона Локка и Шарля Монтескье и усматривавшего в первобытном обществе прежде всего дух свободы, равенства и мирного сосуществования 33. В отличие от Руссо и частично Фергюсона, которые были склонны к идеализации «естественного состояния» первобытных людей и говорили о регрессе человечества, проявившемся в ряде негативных явлений современности (социальное неравенство, упадок нравов ит. п.), французские философы Анн Робер Тюрго и Антуан Кондорсе проводили мысль об однозначно прогрессивном поступательном развитии человеческого рода. Развитие это они разделяли на все те же три большие стадии и объясняли успехами человеческого разума 34. Немецкий мыслитель Иоганн Готфрид Гердер тоже верил в идею предопределенного прогресса человечества, но его залог и выражение видел в росте гуманности 35.

Знакомство русского общества в царствование Екатерины II с идеями философии Просвещения повлекло за собой и трансформацию концепции политического действия в отношении казахов. Чисто утилитарная со времен Петра I политика, часто неразборчивая в средствах противодействия кочевникам и их усмирения (чего стоит, например, проект оренбургского наместника И. И. Неплюева по разжиганию вражды между казахами и башкирами), в последней трети XVIII века стала приобретать окраску попечительской заботы о своих «дикарях» с характерной установкой на их охранение и просвещение. Этому вполне соответствовало и происшедшее при Екатерине II изменение образа империи, приобретение ею черт просвещенной монархии, следовательно, просвещенческого потенциала в отношении населяющих империю «диких» народов 36.

Впрочем, установка на попечительство в казахской политике российского правительства впервые обозначилась еще в правление Елизаветы — в практике вмешательства русской власти в процедуру выборов казахских ханов в форме конфирмации. Однако тогда эта российская инициатива имела все же преимущественно практическое значение, преследовала цель инкорпорации казахской знати в имперскую бюрократическую систему ради установления над ней более широкого контроля. В период же правления Екатерины II попечительская тенденция под влиянием идейных веяний с Запада обрела продолжение в появившихся в 1780–1790-х годах проектах преобразований в Младшей и Средней казахских ордах. В них российская сторона, в дополнение к своей позиции усмирителя и контролера, брала на себя также роль просвещающего и воспитывающего наставника. При этом порыв «наставника» был в первую очередь направлен на искоренение тех качеств казахов, которые в представлении имперской власти ассоциировались с дикостью как стадией развития общества: «диких нравов» кочевников, их своевольного характера, невежества, неэффективной системы управления и общественного устройства, самого кочевого образа жизни. Конечно, определенную роль продолжали играть и утилитарные по своей сути соображения государственной пользы, поскольку просвещение и лучшее благоустройство, по замыслу большинства авторов поданных на высочайшее рассмотрение проектов, должны были сделать казахов более мирными и более управляемыми. В этом смысле задачи просвещения и подчинения оказывались тесно переплетенными: просвещение кочевников должно было облегчить их подчинение, а подчинение, в свою очередь, открывало путь для более широкой реализации просветительских проектов.

Вполне в духе западноевропейской теоретической мысли эпохи Просвещения о диком и варварском периоде человеческой истории писал автор первой в России научной работы о казахах А. И. Левшин. Он характеризовал их как людей, «которые не знакомы ни с наслаждениями нравственной природы, ни с средствами улучшить самое физическое существование свое; которые, закоренев в грубости, боятся всего того, что могло бы их смягчить; которые думают, что величие состоит в одной жестокости и что храбрый должен вечно проливать кровь; которые, наконец, понимают только выгоды частные, не возносясь до тени понятия о пользе общей...» 37. Аналогичные характеристики были в русской публицистике и бюрократической документации того времени не просто распространенными, но практически обязательными. Грубость и дикость нравов, как правило, увязывались с воинственностью, «хищничеством» (особой, якобы имевшей место тягой к разбою, грабежам и убийствам), с жестоким обращением с пленниками, с почти животной инстинктивностью поступков и поведения в целом, а также с тягой к праздности, с легкомыслием и ограниченностью потребностей 38.

Важно отметить, что чиновники, занятые непосредственной управленческой деятельностью, в целом разделяя общественные настроения, воспринимали «дикость» степняков в реальном контексте их поведения по отношению к русской власти. Для них «дикие»

означало, главным образом, своевольные, приверженные «дикой свободе», непредсказуемые, беспокойные, опасные, тяготеющие к разбою и постоянной междоусобной розни. «Нравы киргизов непостоянны и грубы, — отмечал в своей записке первый командир Отдельного Сибирского корпуса Г. И. Глазенап, — народ сей вообще вспыльчив, любит почести, пытлив и легковерен. Они отважны и пылки в междоусобных спорах, но робки и покорны пред великою силою» 39. Якобы присущий казахам «дух непостоянства и хищничества» отмечен и в другом документе за подписью Глазенапа 40. Именно врожденные свойства характера представлялись российским властям одной из основных причин непокорного и строптивого поведения кочевников. Как следствие, возникало естественное желание перевоспитать «степных дикарей», укоренить в их душах более высокие и подходящие для имперской политики нравственные начала.

Другим маркером дикого состояния признавалось невежество. «Народ безграмотный и невежественный, находящийся и доныне в первобытной простоте полудикого человека», — писал в публицистическом очерке о казахах первый начальник Омской области С. Б. Броневский 41. Левшин помещал невежество в характеристике казахов в один ряд с грубостью и необузданным своевольством 42. На самом деле, понятие «невежество», как и понятие «грубость нравов», имело несколько смыслов. Оно могло употребляться для обозначения элементарной неграмотности; но невежеством также считались и отсутствие письменной исторической традиции и письменного права, земледельческого опыта, знаний в области теоретических и практических наук; и наличие языческих пережитков в религиозной практике; и непонимание «невежами» собственных выгод и общественного блага. В глазах представителей российской власти невежество казахов, подобно свойствам их «характера», нередко являлось препятствием для тех или иных правительственных инициатив 43; соответственно возникало желание просветить невежественных — чтобы эффективнее ими управлять.

Невежеством и врожденными свойствами характера обычно объясняли и особенности традиционного типа управления и общественного устройства казахского кочевого общества. «Велика зависимость правительства от нравов народных, но еще больше влияние образа правления на дух и свойства народа, — отмечал А. И. Левшин. — Безначалие, грабежи, убийства киргизов, конечно, происходят от невежества, грубости, корыстолюбия, хищничества и мстительности их, но пороки сии существуют, распространяются и наносят им разные бедствия только потому, что нет силы для удержания оных, нет власти, которая бы укрощала их и пеклась об общем благе. Абез законов, без порядка и подчиненности какой народ когда-либо наслаждался благоденствием?» 44. Безначалие и недисциплинированность, отсутствие письменного закона и коренящаяся в прирожденной мстительности и хищничестве склонность к разбою и междоусобицам как свойствам общественного бытия сливались в образе казахов-кочевников с их неразвитым состоянием. С точки зрения российских властей именно неразвитость политической и общественной сферы делала казахов патологически неспособными к устройству и порядку — и к адекватному восприятию имперских гражданских учреждений.

Еще одним индикатором неразвитости казахского общества служил кочевой образ жизни. «Если происхождение многих образованных народов покрыто неизвестностью или теряется в баснословии, то как ожидать противного от Киргиз-Кайсаков, полудикого, необузданного народа, скитающегося в пустых, бесплодных степях иза-нимающегося единственно скотоводством, звериным промыслом и грабежом?» — задавался вопросом, начиная свой очерк о казахах, публицист и издатель журнала «Сибирский вестник» Г. И. Спасский 45. Уничижающее восприятие кочевого образа жизни логично вписывалось в историософские представления философов Просвещения, в которых пастушеское хозяйство соответствовало периоду варварства. Интересно, что сам процесс кочевания, как правило, даже не воспринимался сторонними наблюдателями всерьез. По их мнению, это было не что иное, как практически бесцельное скитание и бродяжничество 46, связанное все с той же врожденной склонностью кочевников к «дикой воле», праздности и беззаботности.

В концептуальном поле Просвещения народы ранжировались по степени их развития, а фактически — по степени соответствия их культуры европейским стандартам. Тем самым создавалась почва для критического восприятия других, не похожих на европейскую, культур с позиции представлений об их дикости или варварстве. Но то же поле позволяло утвердиться и иной, руссоистской, репрезентации «отсталых» племен, акцентировавшей внимание на их «естественном состоянии». Тут уже кочевники по преимуществу представали непосредственными и несмышлеными детьми, нуждающимися в охранительном и развивающем попечении взрослого опытного наставника. Иначе говоря, образ добродушного, «естественного» дикаря, как и образ дикаря дикого и необузданного, тоже предполагал необходимость развивающего влияния; но первый образ, в отличие от второго, содержал в себе гораздо меньше негативного пафоса, настраивал на более гуманный способ действия в отношении казахов, наделял их способностью к разумной оценке и принятию предлагаемых им преобразований. Этот аспект восприятия казахов-кочевников в России отчетливо обозначился в последней трети XVIII века, когда активизировался интерес русского образованного общества к философии европейского Просвещения, в том числе к идеям Ж.-Ж. Руссо 47.

Реформы в Младшей казахской орде, проведенные в 1786– 1787 годах по инициативе симбирского и уфимского губернатора О. А. Игельстрома, стали первым конкретным проявлением изменившейся концепции политического действия русской власти в Казахской степи. Им предшествовал беспрецедентный для того времени рескрипт Екатерины II (1786), в котором было объявлено об отстранении от власти Нурали, занимавшего ханский престол в Младшей орде, и о высочайшем отклонении выборов нового хана. Левшин позже удачно назовет реформы Игельстрома романтическими, имея в виду ни на чем не основанную веру губернатора в способность казахов к моментальному преображению 48.

Реформы заключались в ликвидации в Младшей казахской орде ханской власти, учреждении в Оренбурге Пограничного суда в составе русских чиновников и выбранных от казахского населения старшин и подотчетных ему Расправ внутри орды в составе казахских старшин и русских писарей-помощников. Одновременно уральским казакам были официально запрещены набеги на казахские аулы (раньше на эту практику казаков администрация смотрела сквозь пальцы), а казахам предоставлены под кочевья земли между реками Уралом и Волгой (раньше переход кочевников через Урал допускался только с разрешения пограничного начальства и после внесения определенной платы). Известно также, что в проекте преобразований, составленном Игельстромом, предусматривалось возведение в Младшей орде мечетей и школ для детей казахской знати. И хотя реформы вскоре пришлось свернуть из-за возникших в степи волнений, смена парадигмы российской политики в Казахской степи была четко зафиксирована: утилитарная установка на защиту любыми средствами границ империи и на замирение кочевников с целью обеспечить безопасность торговых путей трансформировалась в стремление к благоустройству края на началах цивилизации через исправление и совершенствование степных порядков по образу и подобию общеимперских. Сам Игельстром в 1789 году в записке на Высочайшее имя отмечал: «Я во всех моих предположениях имел в предмете всегда то, чтоб все новые между киргиз-кайсаками заведения во всех частях соответствовали высочайшей Вашего Императорского Величества воле, священным законам государства вашего и желанию самого киргиз-кайсацкого народа, дабы оные были основательны и прочны» 49.

Интересно, что место симбирского и уфимского губернатора Игельстром получил благодаря покровительству Григория Александровича Потемкина. Судя по всему, их связывали не только взаимные симпатии, но и общие политические взгляды, в том числе в отношении кочевых казахских племен. Фаворит императрицы тоже был сторонником гуманного и справедливого обращения: предлагая поступать с кочевниками «пособием привлекательного обхождения с ними и строгого во всех случаях правосудия». Кроме того, Потемкин был одним из первых, кто предположил возможность мирного приобщения казахов к оседлости посредством подачи им соответствующего примера через заведение в степи строений и помощь посельщикам 50.

Более детализированный проект преобразований в Средней казахской орде разработал в 1795 году генерал-майор Яков Боувер, служивший под началом Потемкина и, видимо, проникшийся его идеями. Проект этот включал в себя «приучение» (термин Боувера) казахов к более совершенному судопроизводству посредством учреждения судов на линии и в орде; к оседлости — через постройку постоянных домов и хлевов в степи; к сенокошению и хлебопашеству — путем научения и подачи соответствующего примера; к правильной торговле — для чего предписывалось ездить на торг партиями в целях безопасности и с разрешения старшин); к медицинской помощи — для чего должны были учреждаться на линии больницы для пребывающих на торг; наконец, к школьному обучению — через учреждение школы в крепости Святого Петра для обучения казахской молодежи русской и татарской грамоте 51.

Конечно, всем проектам преобразования казахов, появившимся в екатерининскую эпоху, был свойствен определенный утилитаризм — будь то цель замирения края, как для Игельстрома, или обеспечение беспрепятственной торговли с азиатскими странами, как для Потемкина и Боувера. Но теперь более важен их просвещенческий настрой, в них явно обозначилась разборчивость в методах политического действия. Меняется сам образ казахов: из пугающе диких «чужих» они постепенно превращаются в «своих», правда, все равно диких, но уже с неким положительным оттенком восприятия с позиций представлений о младенчестве их общества. В рескрипте, данном Александром I оренбургскому губернатору П. К. Эссену в 1821 году, о казахах говорится как о народе малообразованном и «еще младенствующем на степени благоустройства гражданского». Император выражает свое желание вести их «на высшую степень гражданской образованности», причем делать это предполагается постепенно и обязательно «на основании обстоятельств местных, обычаев, нравов, духа народа» 52.

Установка на постепенное развитие последовательно была реализована в «Уставе о сибирских киргизах» 1822 года. В прокламации казахскому населению по поводу введения «Устава» до сведения казахов доводилось высочайшее желание водворить в народе благоустройство, согласие, спокойствие, тишину и порядок, «доставить всем и каждому безопасное и ненарушимое владение собственностью», устранить варварские обычаи, пресечь самоуправство, мятежи, междоусобия, грабежи и баранту 53, предохранить от всяких общих бедствий, «словом, устроить народу киргиз-кайсаков и прочим пребывающим с ними племенам благоденствие и счастие» 54. С этого момента, одновременно с осознанием включенности Казахской степи в российское имперское пространство, в голосе российских властей все отчетливее звучат отеческие нотки, призванные убедить казахов в милосердном попечении и покровительстве российского правительства. С этим, кстати, совпало и изменение терминологии: вместо наиболее употреблявшегося в XVIII — начале XIX века названия «киргиз-кайсаки», выражавшего в какой-то мере желание русских учесть историческое самоназвание народа «казаки», вводится и становится общеупотребительным термин «киргизы», самоназвание совершенно не учитывавший. Видимо, сделав казахов в своем сознании неотъемлемой частью империи и приняв на себя обязательства по их развитию, русская власть желала отныне и называть их так, как ей удобнее.

Роль покровителя, взятая на себя в отношениях с казахами российской стороной, требовала соответствующей интонации в обращенных к ним документах. Тон обращения был выбран такой, чтобы у казахов создалось впечатление: единственной целью русской власти в степи является забота об их «благоденствии и счастье», и только Россия может им обеспечить то и другое. Так, обращаясь в 1824 году к султану Газы Букееву, первый омский областной начальник С. Б. Броневский писал: «Мы несем к ним мир и тишину, идем к ним, как друзья, имеющие одно в предмете — быть их защитниками и доставить им покой жизни, доставить и случай быть господами своей собственности, ибо теперь они не могут назвать свое своими трудами многих лет нажитое состояние» 55. Другой пример — из истории Казахской степи оренбургского ведомства. В 1831 году Оренбургская пограничная комиссия, дабы успокоить казахов, взволнованных распространившимся по степи ропотом о вреде русского управления, обратилась к ним с объявлением, в котором убеждала кочевников в ложности этих «слухов» и о намерении начальства заботиться единственно «о благоденствии киргизского народа и никогда не предпринимать ничего для него вредного» 56. Одновременно из документов и писем, обращенных к казахской знати, постепенно исчезали советы и пожелания по управлению степным населением; отныне знать должна была стать лишь верной исполнительницей спускаемых сверху распоряжений. По существу, казахам давали понять, что им не по силам самим исправить печальную ситуацию в степи (как ситуация она во многом существовала в воображении русских — не без влияния историософских концептов эпохи), и потому дальнейшую свою судьбу должны они вверить российским властям.

С середины XIX века, наряду с чисто практической задачей сближения политико-административного устройства кочевого общества с русским, обозначилась не менее важная с точки зрения властей задача выравнивания уровней развития двух народов за счет «подтягивания» казахов к русским в политическом, экономическом, образовательном, нравственном и религиозном отношениях, то есть за счет их «цивилизации». Установка на цивилизацию кочевников как на комплексное предприятие четко прослеживается в документах и записках русских властей того времени. Так, военный губернатор Семипалатинской области Ф. А. Панов в записке, поданной им в 1864 году на имя западно-сибирского генерал-губернатора А. О. Дюгамеля, обусловливал развитие умственной и нравственной деятельности казахов их цивилизацией 57. У самого Дюгамеля цивилизация ассоциировалась, наряду с прочим, с распространением в степи христианства 58. В записке полковника Генерального штаба В. А. Полторацкого, датированной 1865 годом, цивилизация означает повышение уровня благосостояния казахов 59. Цивилизаторские настроения, и соответствующая терминология находят в тот период отражение в публикациях и дневниках видных русских военных и чиновников 60. Нередко несение Россией цивилизации казахам и вообще «диким» народам представляется как ее особая миссия, назначенная ей судьбой и географическим положением. «Призвание России в отношении к племенам Азии — сохранить их, устроить и просветить», — говорил в 1840 году в публичной речи В. В. Григорьев 61; но не менее важно, что, по мысли будущего управляющего оренбургскими казахами, это было еще ползадачи. «Россия, — читаем далее, — призвана воспитать или перевоспитать, возродить или переродить большую часть народов этой части света, подвластных уже ей или соседственных, передать им все, чем благоденствует и возвеличивается сама, возвысить их до себя, уподобив себе и слить в одно великое, святое семейство!» 62 (курсив наш. — О. С.). Проницательный Григорьев уже прочувствовал логическое развитие идеи о цивилизаторской миссии: цивилизация не только переделывает к лучшему то, что кажется ей худшим, но и через это переделывание под себя, в конечном счете, стремится уподобить себе, спаять с собой в одно целое.

Вторая половина XIX века прошла фактически под знаком дискуссий во властных кругах по поводу задач и наиболее эффективных способов русификации63 казахов. Так же, как и цивилизация, русификация мыслилась как комплексное и разноплановое мероприятие, захватывающее и область образования, и административно-правовую, хозяйственную, коммуникативную, духовно-нравственную сферы. Постановка проблемы русификации, помимо цивилизационных задач, была также обусловлена осознанием опасности «отата-ривания» и исламизации Казахской степи, но, так или иначе, она должна была стать следующим и завершающим этапом в несколько затянувшемся акте посвящения в «свои».

* **

Русская власть посвящала казахов в «свои» фактически с самого начала принятия российского подданства казахскими ханами и султанами. Постепенное вовлечение казахской знати в российскую служебную иерархию сопровождалось изменениями как типа, так и тона адресованной ей официальной и неофициальной документации, которая приобретала все более односторонний и императивный характер, все отчетливее закрепляла за представителями казахской элиты роль простых исполнителей распоряжений вышестоящей власти. Одновременно шли процессы втягивания степи в орбиту российского законодательства, включения всей ее территории в состав России, что выражалось в реализации региональных проектов реформ и смещении к югу имперской границы.

Значительную роль в акте посвящения казахов в «свои» сыграли ведущие историософские идеи эпохи. Просветительские концепции стадиального развития человечества от дикости к цивилизации, равно как и представление о так называемом естественном состоянии общества, давали моральную санкцию распространению русской власти на «дикие» и «варварские» инородческие племена с целью их просвещения и развития (для чего, правда, требовалось их сначала подчинить). Идея выравнивания, то есть подтягивания инородцев в составе Российской империи, в том числе казахов, до себя , взойдя на русской почве в конце XVIII века, постепенно стала определяющей и во второй половине XIX века переродилась в установку на цивилизаторскую миссию России в Азии, в обоснование русификации азиатских окраин империи. Похоже, что, вначале лишь подпитыва-ясь идеями просвещения, процесс включения Казахской степи в российское имперское пространство постепенно стал следствием обращения к этим идеям. Ибо политика российской власти, направленная на цивилизацию и русификацию нерусских народов, во многом имела под собой чисто идеальные основания, нередко проводилась вне контекста конкретных военно-политических, экономических и других задач России в регионе, а то и вразрез с ними.