Книга Р. А. Кравченко-Бережного "Между белым и красным" как исторический источник и авторский текст

В обширной историографии русской мемуаристики успешно решаются многие проблемные вопросы. Они связаны с границами предметной области, типологией и классификацией мемуаров, литературными разновидностями [6], [8], [15]. Изучается история становления и развития письменной мемуарной культуры1. Обсуждается правомерность объединения с помощью понятий «мемуары», «мемуаристика» слишком разнородных исторических источников и литературных произведений. С литературоведческих позиций мемуары рассматриваются как «нехудожественное повествование, предполагающее доминанту нефикциональности» [2: 348]. Историки дискутируют о возможностях использования мемуаров в качестве исторического источника, об их специфике и соотношении с другими видами источников личного происхождения, в том числе дневниками, эпистолярием, автобиографиями

[3], [4], [5]. По отношению к источникам личного происхождения, включая дневниковые и мемуарно-автобиографические, широко используется обозначение «эго-документы» (см., напр.: [14], [16], [19], [21]). В то же время есть основания считать этот термин слишком обобщенным, применимым в основном к периодам, которые хорошо документированы, и по смыслу не вполне соответствующим характеру документов – «свидетельств о себе» [22].

Традиционное недоверие историков к фактографической информации источников личного происхождения на сегодняшний день сменилось пониманием того, что мемуарность и автобиографичность, личностное начало и эмоциональное отношение авторов к описываемым фактам имеют самостоятельную эвристическую ценность. Сближение исторического, антропологического и социологического ракурсов изучения прошлого привело к тому, что «на первый план выводит- ся не столько запечатление исторических событий, сколько их ощущение» [1: 7], наблюдается «дрейф исследовательского интереса историка от изучения событий к изучению состояний» [13: 7]. Источники личного происхождения, отражая «жизненный мир» и социальные связи автора, способствуют изучению рецепции исторических событий, социальной истории, истории повседневности, ментальностей эмоций и многих других областей гуманитарного знания, в которых они успешно используются.

Изучение мемуарной литературы получило новый импульс благодаря бурному развитию memory studies (см., напр.: [11], [12], [17], [18], [20]). Поскольку память ограничена социальными рамками, «изучение мемуаров позволяет проиллюстрировать смену социальных стереотипов, идеологий и общественных настроений на примере сознания всего лишь одного индивида» [10: 112]. Социально-культурное значение мемуарных текстов не сводится к политическим и познавательным функциям. Благодаря им осуществляются процессы социальной идентификации и происходит осмысление прошлого. Потребность помнить, по замечанию П. Нора, «превращает каждого в историка самого себя» [9].

На этих основаниях мы обратимся к книге участника Великой Отечественной войны, ученого Кольского научного центра РАН Р. А. Кравченко-Бережного.

Роман Александрович Кравченко-Бережной (04.06.1926, г. Кременец, Польша – 20.05.2011, г. Апатиты, Мурманская область) – участник Великой Отечественной войны, награжден орденом Отечественной войны II степени, медалями. Физик по образованию (окончил в 1955 году Львовский университет), кандидат физико-математических наук (1961), он известен в научном академическом сообществе Кольского научного центра РАН (ФИЦ КНЦ РАН) как специалист в области физических методов исследования вещества, организатор лаборатории физических методов исследования минералов. Этой лабораторией он заведовал до 1988 года, после чего перешел на работу в Центр гуманитарных проблем Баренц региона КНЦ РАН. Деятельность Кравченко-Бережного как главного специалиста была связана с международным сотрудничеством2. В частности, Роман Александрович был занят переводческой работой и курировал в этом отношении научную молодежь, поскольку знал шесть языков. Переводчиком он был еще в 1945–1950 годах – в зоне советской оккупации Германии.

Отец Романа Александровича имел дворянское происхождение, воевал в Первую мировую войну, получил офицерское звание, с войны вернулся инвалидом. В Польше родители будущего мемуариста, по его замечанию, оказались «в итоге лихолетья Гражданской войны. Когда кочевали и люди, и границы государств» [7: 9]. В 1930-х годах семья жила в Варшаве, где Роман и его старший брат Юрий учились в русской гимназии. Затем они возвратились в Кременец3, где жили ранее. В сентябре 1939 года территория вошла в состав СССР. В июле 1941 года город был оккупирован немцами – до середины марта 1944 года. Все это время семья находилась в Кременце. Оккупационные власти быстро закрыли школу, Роману пришлось начать работать, заниматься самообразованием и оберегаться от принудительной трудовой депортации. Одновременно юноша вел дневниковые записи о том, что происходило в городе, о сообщениях с фронта, о своих размышлениях и переживаниях. Именно этот дневник не только лег в основу будущих мемуарных книг Р. А. Кравченко-Бережного, но стал по существу частью европейской истории благодаря значению описанных в нем событий и роли, которую он сыграл в качестве свидетельства преступлений нацизма.

С приближением советских войск Роман Александрович ушел в действующую армию. Он участвовал в боях в Прибалтике, Польше, Германии, а по окончании войны несколько лет служил военным переводчиком. Пребывание на оккупированной территории отрицательно сказалось на его биографии. В 1949 году его отозвали в Куйбышев, там допрашивали по подозрению в контактах с немцами, после чего отправили на восстановление шахт Донбасса. Окончив вечернюю школу и демобилизовавшись, Р. А. Кравченко-Бережной смог получить университетское образование. Его дальнейший путь определила встреча с учеными-геологами Кольского филиала Академии наук А. В. Сидоренко и И. В. Бельковым, которые в 1955 году на всесоюзном совещании во Львове уговорили перспективного выпускника уехать на три года работать на Север. На склоне лет автор воспоминаний заметит: «Три года все еще продолжаются, уже в двадцать первом веке» [7: 356].

ДНЕВНИК

История дневника кременецкого юноши, ушедшего на фронт в 1944 году, приобрела широкую известность. Роман Александрович изложил ее в воспоминаниях, рассказывал журналистам. Она включается в биографии автора, в том числе размещенные на различных интернет-сайтах, и в аннотации книг. Дневник создавался с июля 1941 по январь 1944 года. Перед бегством на фронт Роман собирался его закопать, но в итоге спрятал на чердаке в родительском доме. С фронта, осознав, что его могут убить, написал о дневнике отцу, а тот решил передать этот документ Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию зверств немецко-фашистских окку-пантов4. Так дневник оказался в Москве, а затем в числе материалов Нюрнбергского процесса. Позже отец передал его в историко-краеведческий музей города Кременца.

В 1958 году кто-то из литераторов заинтересовался копией дневника, найденной в Центральном государственном архиве5. По свидетельству мемуариста, был объявлен всесоюзный розыск «Ромки Кравченко из Кременца». Его отыскали в заполярных Апатитах, из Кременца запросили подлинник дневника, и Роман Александрович занимался в московском архиве сверкой текста оригинала с машинописной копией. В результате дневник вернулся к автору в виде подаренного ему экземпляра копии. Он и лег в основу книги [7: 39–42]. Обстоятельства создания дневника, его использование в числе свидетельства государственного обвинения на процессе, который стал одним из главных событий ХХ века, сделало Р. А. Кравченко-Бережного исторической личностью, свидетельствующей против преступлений нацизма.

Анализ информационного слоя дневника представляется темой почти неисчерпаемой. Во-первых, юный «летописец» фиксировал все, что происходило в Кременце с приходом немцев, начиная с того времени, когда войска только приближались к городу, и до последних дней режима. Таким образом, выстраивалась хроника событий:

«Утром пошел в город. По дороге видел, как воздвигали арку: ES LEBE DIE UNBESIEGBARE DEUTSCHE ARMEE! – Да здравствует непобедимая германская армия! Такую же арку возводили и для встречи большевиков и, возможно, те же энергичные “встречиватели”» (13 июля 1941 года) [7: 44];

«Стрельба слышна, но редко. Был сегодня за городом, слышал взрывы. По-видимому, бомбили Дубно. По дороге насчитал 10 танкеток и танков. Один совершенно сгорел. На полях стоит масса орудий. Очень неприятное, угнетающее зрелище. Вчера был на речке, купался. В той стороне тоже много танков. Все они в плачевном виде. Население об этом позаботилось» (30–31 июля 1941 года) [7: 57].

Во-вторых, записи содержат многочисленные социально-бытовые подробности, относящиеся к истории повседневности военного времени. Автор отмечал не только действия оккупационных властей, но и изменения в экономическом положении горожан, настроения жителей, поведение разных категорий населения Кременца и оккупантов. При этом обращал особое внимание на этнонационалистические проявления, абсолютно им не приемлемые:

«Стоял в очереди за хлебом. Хлеб получить почти невозможно, распорядители – “милиция” – пропускают первым делом своих знакомых, потом нахалов, которые лезут вне очереди, потом только очередь. В очереди стоит еврей, он близко к заветной двери с выбитыми стеклами. Подходит “милиционер” и ставит его в конец очереди. Проходит полчаса, и картина повторяется» [7: 53–54].

В повседневной жизни бытовые обстоятельства военного времени и унижающие человека режимные условия соединяются с обычными занятиями кременецкого школьника из культурной семьи:

«В городе новое распоряжение: нормируется выдача продуктов. Будем получать по 400 граммов хлеба, евреи – по 300. Кроме того, будут выдавать другие продукты <…>. Весь день сижу дома, читаю Твена. У него есть очень хорошие сатирические рассказы. Так зачитываюсь, что болят глаза» [7: 58].

В-третьих, на основе персонального опыта и наблюдений в дневнике емко описана этносоциальная ситуация в оккупированном городе польско-украинского пограничья начала 1940-х годов. В сложные отношения неприязни, сочувствия, сотрудничества, конфликтов, угнетения и иные включались захватчики и оккупированные, администрация и население, военные и гражданские, поляки, украинцы, евреи, русские – «советские» и «несоветские». Ситуацию наблюдает и осмысливает школьник из интеллигентной семьи русских эмигрантов:

«Сегодня начались занятия. Конечно, директор выступил с подходящей речью. <…>. Кроме того, как и следовало ожидать, запретил ученикам говорить где бы то ни было не по-украински. <…>. Не принят ни один поляк. Мне, по-видимому, помогла моя украинская фамилия. Хотя сегодня они разочаровались. На первом уроке записывали национальность и вероисповедание. Я записан русским, единственный в классе...» [7: 75].

В-четвертых (это оказалось главным), дневник отразил сущность Второй мировой войны как противостояния нацизму – в изложении событий, связанных с геноцидом евреев. Сюжет поэтапного истребления евреев в городе является лейтмотивом дневника, если рассматривать его как целое. Кульминационное, самое запоминающееся, трагическое и эмоционально описанное событие – уничтожение еврейского гетто в Кременце в августе 1942 года. Р. А. Кравченко-Бережной был очевидцем этой катастрофы, в которой погибла и его близкая подруга школьных лет Фрида [7: 131–145]. Страницы дневника, повествующие о «кровавом августе», являются самыми трагическими в событийном плане и самыми эмоциональными по характеру изложения.

В-пятых, автор записывал любую информацию, которая была доступна, о положении на фронтах, позиции воюющих европейских стран, соотношении политических сил в Европе и мире и т. п. Дневник дает ясное представление об информационной ситуации в городе. Неполнота и недостоверность сведений очень волновали пишущего и были предметом его постоянной рефлексии. О состоянии дел на фронте можно было лишь судить по собственным наблюдениям, делать предположения и размышлять по их поводу:

«Бои идут, по-видимому, в районе Шумска, стрельба доносится оттуда. Кроме того, оттуда привезли нескольких крестьян, раненных снарядами. Но против этого говорит совершенное спокойствие в городе. Немцы устраиваются здесь надолго. Свозят мебель с баз, реквизируют нужные им вещи у населения. Можно заметить в моих записках самые противоречивые факты: то они уезжают, то устраиваются на “зимние квартиры”. Я сам, ей-богу, ни черта в этом не понимаю. Записываю то, что есть, и в данное время не берусь это комментировать: запутаюсь и не вылезу. Пусть разбирается будущее» [7: 59].

Данные черпались также из сообщений официальной прессы, которые надо было переосмысливать, распоряжений местных властей и в значительной степени – из городских слухов:

«Вообще замечаю, что как только исчезает радио и нельзя ничего ни подтвердить, ни опровергнуть, появляются всякие сногсшибательные новости. Может быть, люди себя так утешают. Пустит кто-нибудь что-нибудь в этом роде, на следующий день ему приносят новость, в которой он никак не может признать свое авторство, он верит ей и этим утешается...» [7: 70] .

Запрет на использование радио был типичным для военного времени, его нарушение каралось вплоть до расстрела. К этой теме автор обращался не раз, отмечая «счастливые» и «несчастливые» моменты, когда радио работало или, напротив, запрещалось (братья Кравченко закопали детали приемника и при первой возможности выкопали их).

В-шестых, в дневнике четко выражены политическая и нравственная позиции автора, безоговорочно сочувствующего Советскому Союзу, впитавшего советскую идеологию, настроенного резко критически по отношению к любому национализму и ксенофобии. Этим позициям соответствуют надежды на скорую победу советской армии, резкие неприязненные выпады против временной местной украинской администрации, муниципальной и школьной, боль за еврейское население, отвращение к юдофобии, «украино-фильству» и т. п. Записи изобилуют прямыми оценочными репликами, которые могли стоить подростку жизни, попади дневник в руки окку- пантов или украинских националистов. Высказывания Романа Кравченко и о гитлеровцах, и о «самостийной» власти отличаются ироничностью:

«Поздравляю вас, граждане, с наступлением осени, так сказать, и одновременно с началом нового, 1941/42, учебного года, который у нас, осчастливленных пребыванием под немецким сапогом, запаздывает» [7: 67]; «Бьет ключом государственная жизнь. Партии появились. Грызутся. Есть “бандеровцы”, есть и “мельников-цы”. Одни повесят объявление, другие бегают и срывают. Сразу видно, что имеется какое-то государство, или намек [7: 69] .

Наконец, в дневнике присутствуют размышления об истории, свидетельствующие об уровне рефлексии автора:

«11 июля 1941 г. Меня волнует много мыслей. Часто, лежа в постели, я подолгу не могу заснуть, все думаю. Да. Я имею счастье или несчастье жить в такое время, когда события не идут, а наступают одно за другим с молниеносной скоростью. Мы переживаем эпоху Наполеона, в гораздо большем масштабе…» [7: 43] .

Далеко не полный перечень информационных возможностей дневника показывает перспективность его внимательного чтения для исследований, нацеленных как на реконструкцию фактов, так и на «человека помнящего».

Опубликованная в 2008 году книга Р. А. Кравченко-Бережного «Между белым и красным» – итоговая версия воспоминаний [7] (рис. 2). Ей предшествовали первое издание, десятилетием ранее, и англоязычная публикация в США, подготовленная по инициативе шведского литератора и историка Ларса Гюлленхааля6. Переработка касалась структуры, дополнений и отдельных вариаций текста, изменений названия.

Примерно половину объема книги занимает дневник, который публикуется с купюрами, но без вмешательства в текст оригинала. В книге дневник ретроспективно обработан, его фрагменты разбиваются включениями: дополняющими и уточняющими комментариями, которые поясняют исторические или локальные детали. Комментарии исправляют информацию, которая «из будущего» представляется исторически ошибочной, и еще чаще – изменяют взгляд на события в соответствии с утвердившейся позже исторической концепцией. Из записи, датированной 5 декабря 1941 года:

«Вчера прочитал в газете заметку, что-то вроде “Событие, не встречавшееся с начала войны”. В ней с возмущением сообщается, что, когда доблестная германская армия вступила в Ростов, на нее с тыла напало вооруженное мирное население. В результате этого предательского нападения немецкие части вынуждены были оставить Ростов».

Следует комментарий:

«Действительно, “событие, не встречавшееся с начала войны”: первая крупная победа, первый освобожденный большой город, первая угроза окружения немецких дивизий. Ничего этого мы тогда не знали: гитлеровская пропаганда свела все к “предательскому нападению вооруженного мирного населения”; таков был первый опыт объяснения поражений вермахта на Востоке» [7: 85–86].

Иногда дневниковые записи дополняются информацией, которую нельзя было сообщать по соображениям безопасности (например, о тайном прослушивании радиопередач). Однако осознание риска явно не сдерживало автора, иначе и не было бы самого дневника, наполненного крайне резкими антифашистскими и антинационали-стическими высказываниями, выпадами против конкретных политиков и представителей местной власти.

Точку зрения юного автора дневника автор книги оценивает с высоты своего опыта и знаний. Дневниковые сведения, опирающиеся на дозированную и недостоверную информацию, он соотносит с документально обоснованными. Свидетельства непосредственного наблюдателя сравнивает с данными, которые предоставила «история» за последующие десятилетия. Рассуждения и безапелляционные оценки, напитанные советской идеологией, корректирует с иных, причем отнюдь не антисоветских, идейных позиций. Многие фрагменты, которые разбивают и дополняют текст дневника, являются самостоятельными новеллами. Они включаются по ассоциации с изложенными фактами, обстоятельствами, датами. Так, фрагмент «Трудовой дебют» посвящен работе Романа на гребешечной фабрике после закрытия гимназии [7: 97–101]. За дневниковой записью о боях под Сталинградом следует главка «1975» – о посещении Волгограда и разговоре с молодым немцем, в котором Роман Александрович безошибочно распознал нациста [7: 185–187].

Р. А. Кравченко-Бережной отказывался называть свое сочинение «мемуарами», определив жанр книги как «стоп-кадры», это указано в заглавиях обеих русскоязычных версий и в аннотациях. Цельность повествования обеспечивается тем, что, по авторскому замыслу, оно представляет автобиографию человека, прожившего «свой ХХ век». Однако это не собственно биография как последовательное жизнеописание, а картины прошлого. Этапы жизни присутствуют в структуре книги, но даже во второй ее половине (после «дневниковой» части) последовательность выдерживается весьма условно.

В соответствии с автобиографическим каноном дневнику предпосланы главы, в которых рассказано о детстве, родителях, гимназии, описан Кременец середины 1930-х годов. Несколько страниц посвящено времени с осени 1939 до июня 1941 года: от присоединения Западной Украины к СССР до начала Великой Отечественной войны. Военное время охватывается большей частью дневником, а затем фронтовыми историями. Повествование о воинской службе и послевоенной жизни также выстроено по принципу соединения «картин прошлого».

За рамками дневниковой части книга не лишается значения исторического источника. Отдельные «стоп-кадры» посвящены военной повседневности: «Как мы жили» [7: 253–257], «Меллентин» [7: 275–278], «Сапоги» [7: 288–293] и другие. Вместе с тем основное внимание уделено не рутинному и повторяющемуся, а тому, что имеет статус «события» и достойно отдельной новеллы. Не все эпизоды столь событийны, как, например, история с угнанным российским самолетом, который Роман Александрович помог летчикам посадить в Швеции благодаря знанию языка [7: 389–401]. Событием для отдельного человека является то, что изменило биографическую траекторию, повлияло на отношение к людям, подтвердило или опровергло жизненные установки и т. д. О чем бы ни шла речь, Р. А. Кравченко-Бережной постоянно возвращается к теме войны, своей военной службы, опыту тех лет. В рассказах о послевоенной жизни какая-нибудь внешняя деталь, ассоциация, аналогия обращает автора к тому, что в годы «конца света» послужило уроком, выручило впоследствии в мирной жизни или просто интересно для исторических сопоставлений. Что касается субъективной авторской оптики, то к ней можно отнести интроспективный взгляд на то, как и эпохальные, и «микроисторические» обстоятельства способствуют личностному развитию человека. Они во многом меняют его мировоззрение и мировосприятие, но в чем-то не могут изменить ценностные установки, сформированные в семье, в детстве.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В качестве источника исторической информации книга Р. А. Кравченко-Бережного содержит ценные данные о жизни, быте, этносоциальной ситуации, настроениях населения в городах оккупированной немцами Западной Украины в 1941–1944 годах, о геноциде еврейского народа, о «фронтовых солдатских буднях» 1944–1945 годов, о судьбах отдельных людей и семей. Специалистам в области исторического источниковедения эта книга задает много вопросов, касающихся сложных взаимосвязей внутри области, определяемой как «источники личного проис- хождения» или «эго-документы», которая включает разновидности мемуаров, автобиографии, дневники, эпистолярий.

Благодаря литературным способностям и рефлексии автора в двух его ипостасях – юного автора дневника и мемуариста, обладающего большим жизненным опытом, глубине его размышлений и самонаблюдений, этот источник чрезвычайно интересен в социально-антропологическом отношении. Думающему читателю он предоставляет возможность научиться познавать себя и понимать мысли и чувства «других» – представителей поколения «жертв-победителей».

С литературоведческой точки зрения книга интересна в качестве феномена мемуаристики, в котором преодолевается видовая (текстового источника как минимум двух видов) и жанровая (литературного автобиографического, мемуарного произведения) заданность за счет авторского замысла, особого построения и индивидуального стиля.

Можно заключить, что среди мемуаров постсоветского периода книга Р. А. Кравченко-Бережного «Между белым и красным» занимает место, достойное не только читательского внимания, но и разностороннего научного анализа.

* Статья выполнена в рамках темы государственного задания № 0226-2019-0066 «Социокультурное и научнотехническое развитие северо-западной части Арктической зоны РФ в XIX–XX вв.: исторический и антропологический ракурсы».