Концепт "чужой" в практиках экстремизма

П убликации последних лет акцентируют внимание на изме-рении общественной активности (включая сетевую) в целом и протестного потенциала в частности на причинах не реа-лизации политических установок, особенностях национальной политической культуры, активации молодежного экстремизма и др.¹ Исследователи указывают на недостаточное внимание госу-дарства к указанным проблемам, его инертность по отношению к другим политическим акторам². Однако они несколько преувели-чивают роль институтов гражданского общества в противодействии экстремизму в нашей стране, не разводят понятия экстремизма и терроризма. Они же условно соотносятся между собой как направ ленность и методы деятельности. Экстремизм является направлен -ностью радикальной политической деятельности, ее вектором и рассматривается нами как характеристика и одна из форм полити-ческого сознания организованных структур, а терроризм выступает одним из методов устранения политических противников. Однако при этом чаще всего субъектами террористических действий высту-пают экстремистские организации или их отдельные члены.

Сегодня многие авторы, анализируя противоречивые полити-ческие процессы в России, заявляют о признаках инерции обще -ственного сознания наряду с его радикализацией3. Эти крайно-сти рассекают то национальное единство, к которому призывал президент в последнем обращении к Федеральному собранию (12.12.12), самыми разными «линиями разломов» (по выражению С. Хантингтона). Их объединяющим вектором становится концепт «чужого», анализ которого помогает прояснению культурных и суб -культурных основ экстремизма.

Неизбежная политизация термина «экстремизм» является обо -ротной стороной кажущейся на первый взгляд его концептуаль ной пустоты: за этим словом скрывается лишь форма, а не суть. Но здесь - то и важно увидеть второй — культурный — аспект поли -тизации: экстремальным может быть все, что имеет свои границы. Соответственно, в политике концепт экстремизма важен именно как

одно из самых точных указаний на то, где пролегают границы нашего политического порядка, за которыми начинается нечто, угрожающее его основам. Экстремизм – это своего рода социальный индикатор: если бы не он, мы могли бы и не знать, где находится эта граница, сколь бы условной и мобильной она ни была. Пересечение этих границ во многом связано с субкультурным конфликтом. Однако определение экстремизма часто зависит от нашего понимания смысла этой воображаемой границы между различными культурами и субкультурами, хаосом и порядком, стабильностью и нестабильностью, разрешенным и запрещенным1.

Молодежь как открытая саморазвива-ющаяся система является главным политическим ресурсом экстремизма. Политическое участие молодежи выступает как ориентированное на коллективные цели социальное поведение, которое осуществляется в комплексной взаимосвязи между институциональными структурами, конкретными политическими событиями, групповой принадлежностью и индивидуальными качествами. Для конкретизации этого положения автором была предпринята характеристика экстремистских настроений в молодежных объединениях. В их основе лежит мобилизационная форма политического участия – поведенческие практики, складывающиеся под влиянием внешних факторов, зависимых от стратегий политического режима, доминирующих стереотипов участия молодежи в политике.

Субкультурная (даже не политическая или религиозная) идентичность становится одним из существенных моментов молодежного экстремизма. Субкультура задает ценностные и поведенческие установки, которые влияют на конструирование политической (ксенофобной или толерантной) картины мира. В этом контексте можно говорить о большей или меньшей нормативно предписанной склонности разных субкультур к проявлениям ксенофобии, принятию любых других идентичностей или жесткому разделению на «своих» и «чужих». Однако экстремизм нельзя выводить из некой сущности, будь то расизм, нищета, социальная несправедливость или нерешенность какого-то конкретного политического конфликта. Это делает экстремизм политическим явлением в важном смысле: если политизироваться (т.е. стать предметом политических отношений) может практически любой вопрос, то и радикализироваться, соответственно, может любое требование, акция, призыв. Радикализироваться и вместе с тем политизироваться может и наше восприятие, что было продемонстрировано на недавней выставке братьев Чепмен в Эрмитаже. Если искусство ограничивать рамками нормы, тогда выход за эти границы может вызвать подозрение в «разжигании религиозной ненависти и вражды».

Субкультурный конфликт подспудно лежит в основе и многочисленных дискуссий о мультикультурализме, который может описывать разные модели, в т.ч. и политических взаимоотношений – «плавильного котла, автоматически переваривающего группы самого разного происхождения, или калейдоскопа, при любом раскладе сохраняющего индивидуальность каждого из фрагментов социума»2. Таким образом, субкультура выделяет известную группу людей, отгораживает их от других и позволяет им теснее сплотиться на основе общих идеалов, целей, атрибутики и ритуалов. В условиях значительного социального и культурного расслоения современного российского общества, растущей мобильности, интенсификации обменов и контактов обостряются конфликты между представителями различных социальных групп, носителями различных субкультур. Многочисленные конфликты, прежде всего между молодыми людьми и представителями других социальных групп, приобретают субкультурную окраску. Об этом свидетельствуют факты быстрого распространения среди молодежи криминальной субкультуры. Развитые государства Запада столкнулись с проблемой субкультурных конфликтов еще в 60-х гг. прошлого века3.

Проведенные рядом зарубежных и отечественных авторов исследования привели их к выводу о том, что на развитие субкультурных конфликтов существенно не влияет ни господствующий способ производства, ни политический строй того или иного общества1. Не случайно рубеж 1960-х—70-х гг., характеризовав -шийся массовыми молодежными бунтами и ростом терроризма в странах Запада, в СССР также был отмечен совершением преступлений террористической направ ленности, распространением «неустав-ных» отношений в вооруженных силах и движением диссидентов и хиппи, пер выми массовыми акциями поклонников рок-музыки в Москве и Ленинграде2.

В качестве иллюстрации экстремист -ских настроений среди членов полити ческих и субкультурных объединений молодежи можно предложить несколько моделей «чужого», которые выделены на основании анализа деятельности уль траправых и ультралевых организаций. Политический конструкт «чужого» явля-ется основополагающим для характери стики крайних взглядов, поэтому класси фикация моделей «чужого» опирается на сущность идейно политических взглядов участников экстремистских организаций. Она воспроизводит и модели «чужого», присущие политической власти в целом.

• 1.    Ксенофобская модель воссоздает отно-шение к представителям других взгля дов (противоположных) как к угрозе для группы (общества, государства). В основе — страх угрозы («бал сатаны на обломках России»). Чужая идеология наделяется всеми возможными отрица тельными свойствами: «гнилая», «про-дажная», «преступная», «несправедли вая» и др. Эта модель часто используется политиками для манипуляций с иден тичностями. Например, советская власть активно культивировала идеологическую идентичность, называемую «советский народ», «советский человек», которая была призвана вытеснить национальную и культурную идентичность. Страх по отношению к «чужому» целенаправленно внедрялся применительно к империали стическому Западу и внутренним инако

• 2.    Мифологическая (фантастическая) модель чужого мира/системы как ано -малии. Вообще мифологический образ мысли - это нечто способное к активному и гибкому сопротивлению инокультурным влияниям и подчинению их своим инте ресам. Как считает М.К. Петров, мифоло-гия - это универсальный тип мировоззре ния для традиционалистских обществ, где существуют свои особые представления о способах записи и хранения знания как общественной ценности, а также о меха низмах его пополнения и обновления⁴. Сегодня мы видим, что до сих пор живы представления, «которые связаны с при знанием за властью магических преро гатив или же с готовностью отречения в ее пользу от многих гражданских прав, с возвеличиванием “сильной” власти»⁵. По утверждению С. Орлова и Д. Чернышкова, мифологема «Сталин» с ее крайностями (герой и антигерой) до сих пор прочно присутствует в общественном сознании⁶.

• 3.    Модель антиподов. При ее реализа -ции делаются заявления, что «они (носи-тели чужой/чуждой) идеологии — наша противоположность, то, чем нам не сле дует быть». Здесь на первый план выходит моральная оценка: «все, что для нас — зло, для них — добро и наоборот». Зачастую молодежные экстремистские организа ции противопоставляют себя государству (начиная с «Фракции Красной армии»³). Главное для них — это именно возможность влиять на политическую ситуацию путем асимметричного использования или угрозы насилия против населения или инфраструктуры. Суть такой асим метрии Е. Степанова видит в следующем: несравнимо более сла бый по общему потенциалу и более низкий по статусу вооруженный негосударственный игрок относительно ограниченными средствами может добиться непропорционально и максимально широкого дестабилиза-ционного эффекта, а также резонанса в конфронтации со своим главным против ником — государством⁴. Еще бунтующие

  европейские студенты 1960-х гг. говорили, что государство «носит в себе фашизм»⁵.

• 4.    Расовая модель. Основа мировоззре-ния при данной модели: «чужие» при -надлежат к иной расе — иному биологи -ческому виду, и в политике высшая раса призвана управлять другими (концепция Ж. Гобино). Это наглядно демонстрируют многочисленные экстремистские мате риалы, например фильм «Россия с ножом в спине. Еврейский фашизм и геноцид русского народа», видеоролик «Казнь тад жика и дагестанца» и даже музыкальные произведения (альбом «Музыка белых» группы Order и др.)⁶. Ультраправые ради -калы от призывов и митингов периоди чески переходят к действиям: убийство ученого - антифашиста Н. Гиренко, покушение на А. Чубайса, резня в синагоге на Б. Бронной, ежегодные убийства афри-канских студентов и представителей этнических меньшинств⁷. Большинство экстремистских нападений молодежи спровоцированы идеями неонацизма и ксенофобии. Особенно активны в этом направлении Движение против нелегаль ной иммиграции, «Русское народное опол чение», «Русские», санкт петербургские неформальные молодежные объедине -ния «Славянский союз», «Славянская община» и др.

• 5.    Пассеистская модель (от фр. passee — прошлое). В основе лежит идеализация прошло го. В качестве примера можно привести деятельность СКМ и АКМ. СКМ — это молодежное крыло КПРФ, некий аналог ВЛКСМ; Авангард коммунистической (красной) молодежи — лево -радикальное движение во главе с Сергеем Удальцовым. АКМ одна из самых много численных радикальных молодежных организаций, которая призывает к свер жению власти революционным путем и установлению коммунизма, возврату к СССР. В отличие от многих молодежных организаций, АКМ достаточно самостоя тельна, а идеологическая составляющая в мотивации ее членов очень сильна. Это значительно облегчает мобилизацию: не

• 6.    Модель «естественного состояния» характерна для анархистских организаций, например МАО (Молодежная анархистская организация), существующей с 2003 г. Среди своих целей она провозглашает ликвидацию государства и всякой насаждаемой силой власти, «установление на всей Земле добровольных производственных и общественных союзов, артелей и коммун, с равной возможностью для каждого человека делать то, что он умеет и любит делать», а также воспитание Нового Человека, свободного от уродств неправильного воспитания и влияния государственной идеологии¹. Однако если эта организация выступает против насилия и призывает «ни в коем случае не взаимодействовать с государственными политическими организациями», то левые анархо-синдикалистские организации пропагандируют радикальные методы. Победа радикального крыла молодежного анархического движения в начале нулевых годов привела к тому, что идеи ненасилия и эволюционизма, поднимавшиеся первыми неоанархистскими группами конца 1980-х гг., окончательно вышли из моды, а основными стали подходы «практического и теоретического экстремизма»². Поэтому подавляющее большинство современных анархистских организаций начали эксплуатировать коммунистическую и синдикалистскую доктрины, идею анархической революции и полного контроля над производством и потреблением. Так, А. Шубин определяет первую возрожденную анархическую организацию КАС (Конфедерация анархо-синдикалистов) как «неонарод-ническую организацию», продолжателя бакунинской традиции «общинного социализма» (федерализма)³. Сегодня наиболее радикальное и активное крыло антиглобалистского движения составляют левые анархистские организации⁴.

• 7.    Гетеротопическая модель основана

мыслящим. Самым тяжелым обвинением в советское время были понятия: «не наш человек», «враг народа». В современной России власть предлагает народу туман ную идентичность «россияне», но при этом постоянно играет на его ксенофоб ских инстинктах. Представители власти постоянно заявляют о «врагах» нашего государства: Америке, Грузии, оппози-ции и др. Страх был концептуализирован в форме понятий. В современной России в оборот запущена классическая терми нология: «наши», «местные», «мы» (крем-левские проекты молодежных движений). Современный русский экстремизм строит свою групповую идентичность исключи тельно на антагонистической основе - на противостоянии и ненависти к «предате лям» и «врагам» («против кого дружим?»)3. Эта всеобъединяющая эмоция затмевает от участников самых разных экстремист ских организаций явные нестыковки в их собственных целях и устремлениях.

Созвучно этому и мнение А. Дугина, кото -рый считает, что современное российское общество руководствуется не логикой рационального, верифицированного, детерминистского, механистического подхода, но особым целостным взглядом на взаимосвязь основных процессов, на системы ценностных приоритетов — логи -кой мифа, где духовные и эмоциональ ные уровни важнее инструментально -материальной, узко рассудочной сферы1.

Так, например, антирежимность и вне -системность оппозиционности «Другой России» делает ее борьбу с «путинским режимом» более приоритетной, чем отстаивание конкретной идеологии. В основе взглядов ее сторонников в целом лежит ярко выраженная антибуржуазная идеология (при этом данная партия имеет точки соприкосновения и с правым ради кализмом — и только в этом ее отличие от большинства левых радикалов)2.

требуется серьезных финансовых вливаний для мотивации молодежи. Задержание на митингах оппозиции становится своего рода личным подвигом.

на утверждении, что «чужие» есть другой топос, другой мир. Хотя иногда признаются их достоинства и преимущества, выгодные для своей идеологии и политических целей. Как справедливо предостерегает Ю.Л. Бессмертный, «при этом не следует упускать из виду, что и каждый способ властвования, и политические феномены вообще имеют, наряду с индивидуальными и даже уникальными сторонами, и элементы повторяющегося и массового»5.

Представленная выше классификация является условной, поскольку экстремистской организации (группе, акции, поведению, мировоззрению) могут быть присущи как одна, так и несколько моделей, а также сочетание их элементов. Тем не менее в политико-идеологических взглядах членов экстремистских организаций, несмотря на все их разнообразие, даже иногда несовместимость, можно выявить некую общую мотивационную доминанту, которая, собственно, и позволяет говорить об «экстремистском сознании» как о своего рода идеальной модели. Такой мотивационной доминантой является вера в обладание высшей единственной истиной, уникальным рецептом «спасения» своего народа, социальной группы или всего человечества. Известный специалист по терроризму Б. Дженкинс считает, что «террористы могут рассматриваться как абсолютисты, как “истинно верующие”»6. Такая вера задает тип ценностных и поведенческих моделей экстремистских организаций.

Размытость, нечеткость взглядов членов большинства экстремистских молодежных организаций приводит к тому, что многие из них трудно отнести к какому-то одному типу. Так, например, многие скинхеды испытывали затруднение, когда их просили объяснить свое отношение к проповедуемым идеям и определить свое положение в политической иерархии7. «Коммунистов этих всех перерезать надо… Точно! Они с черными заодно, с неграми всякими. Они эти… как их… ну, типа транссексуалы… Интернационалисты!»1 Это подтверждает тезис об их принадлежности к идеологизированной молодежной субкультуре, а не к радикальной политической организации. Их политическая неструктурированность и несформиро-ванность способствует тому, что некоторые праворадикальные и фашистские организации активно используют скинхедов как политический резерв.

Утверждению деполитизированных подходов к исследованию экстремизма во многом способствует и то обстоятельство, что массовое общественное сознание склонно воспринимать многие угрозы (особенно террористические) как проявление бессмысленного, иррационального, дисфункционального, безосновательного насилия, не имеющего под собой ни утилитарной, ни идеологической основы. Причина такого положения дел, по мнению многих европейских авторов, состоит в частом отсутствии объяснений актов террора и непонимании того, кто за ними стоит, в результате чего сама фигура экстремиста оказывается вырванной из дискурсивных условий2. Соответственно, в общественном сознании возникают гипотезы о психотическом, бессловесном монстре и пр. Следуя этой логике, источники и носители этих угроз сами вывели себя за рамки политического поля, бросив ему вызов и отказавшись искать в нем свое место. Функции государства в этом случае сводятся к техническому наведению порядка с помощью полицейских методов, не требующих дополнительной легитимации в пространстве публичной политики3. Так, после теракта А. Брейвика полиция Норвегии в 2012 г. разработала систему поиска предполагаемых террористов, основанную на автоматическом отслеживании сообщений в социальных сетях.

Такую модель власти С. Жижек назвал ультраполитикой: она предусматривает милитаризацию политики посредством использования концепта войны между «нами» и «ими», «своими» и «чужими». Он же указал на то, что деполитизация не устраняет насилие, а, наоборот, часто при- водит к его росту: «Отверженное политическое празднует свое триумфальное возвращение в наиболее архаической форме чистой, неразбавленной расистской ненависти»4. Эти рассуждения важны тем, что они обращаются к установлению логической связи между деполитизацией и ростом правонационалистических, ксенофобских и неофашистских настроений. По словам С. Жижека, времена постмодерна определяются пришествием депо-литизированного чистого зла под маской чрезмерного этнического или религиозного насилия5.

Итак, в большинстве своем характер экстремистских настроений членов молодежных группировок базируется на создании модели «чужого», в целом определенной характером молодежной субкультуры, внешним политическим фоном. Политическая субкультура молодежи характеризуется, прежде всего, эмоциональным восприятием политической жизни, противоречивым многообразием политических интересов и поведения, политической неразборчивостью, высоким уровнем внушаемости, эклектичностью, т.е. механическим соединением разнородных политических взглядов, теорий и идейных направлений6.

Вообще можно предположить, что переход к демократии (или его симуляция) связан с новым типом политической субъ-ективации – субъективизации не через сознание и идеологию, а через агрессию (деятельностную или вербальную, виртуальную), т.е. это тот тип субъективизации, который ранее находился под запретом. Его распространение в конце 1980-х – начале 1990-х гг. было связано с поколением, не осознававшим ценности свободы и демократии, а протесты начала 2010-х гг. идут уже от поколения, родившегося в новых условиях. Вместо прямого насилия, идущего со стороны власти, мы видим насилие, обращенное к ней. Оно идет от того поколения, которое избавилось от страха непосредственного политического участия.