Концептуальные проблемы системы источников балтийского частного права XIX века

В ступление кодификации в силу всегда и везде влечет за собой изменения в правовом положении прежде существующих источников права, а также меняет отношение доктрины к праву и способам применения норм права [15, с. 308; 41, с. 635]. Это относилось и к Остзейским губерниям Российской Империи, несмотря на то, что по замыслу имперского законодателя, там всего лишь нужно было произвести обобщение и систематизацию действовавшего права. Однако специалистами убедительно показано, что в Остзейских губерниях, принятый Свод гражданских узаконений 1864 г., на самомделеотступил от действовавшего права, и, хотя, это касалось отдельных правовых институтов и решений, это уже может трактоваться как влияние новой правовой идеологии, даже не смотря на то, что это «всё ещё было исключением из правил» [40, с. 32].Несомненно в данном случае одно обстоятельство. Вступление балтийской кодификации в силу повлекло за собой концептуальный перелом в оценке доктриной положения источников права.

Во всей Европе периода конца XVIII – первой половины XIX вв., включая и входившие в состав Российской Империи Остзейские губернии, действовал конгломерат так называемых исторических источников права. Параллельно друг другу сосуществовали различные формы права, берущие свое начало в разные исторические периоды и времена правлений. К числу таковых относились: городское и земское право; земские права и привилегии и различные (для Остзейских губерний) имперские права прежних завоевателей, в частности Швеции [22, с. 1-20], обычное право и не в последнюю очередь, хотя и субсидиарно действующее, так называемое общее право как смешение норм римского, канонического и имперского права Священной Римской Империи. Друг другу противопоставлялись, но и одновременно применялись право писаное и неписаное.

Однако в целях практического применения необходимо было прояснить соотношение этих часто противоречащих источников права. В существующих условиях решающую роль начинает играть доктрина. В ходе развернувшейся научной дискуссии в среде балтийских юристов была определена приоритетность источников права, которая образно нашла отражение в сложившейся поговорке: «Городское право исключает собою земское право, земское право исключает имперское» [40, с. 33].

Источники местного права в принципе имели преимущественное применение перед более универсальными. Таким образом, в иерархии источников права на первом месте стояли местные обычаи статуты, затем шли партикулярные законы и, наконец, имперские обычаи и законы. Римское и каноническое право привлекалось лишь субсидиарно, когда отсутствовала правовая норма в иных источниках. Обычное право имело такую же юридическую силу, как и писаное [37, с. 5-7].

Вместе с тем, несмотря на то, что юридической доктриной в теории были разработаны достаточно понятные иерархические взаимоотношения правовых источников, практическое применение вызывало значительные затруднения. Характеризуя проблему практического применения источников права в начале XIX в. в Остзейских губерниях, И.Л. Мютель, первый декан юридического факультета Дерптского университета, использовал один, но точный термин – «хаос» [29, с. 166-167]. По прошествии почти двух десятилетий, в 1822 г., эту характеристику подтвердил ещё раз профессор Х.Х. фон Дабелов [16, с. 214].

Частично, запутанность вопроса иерархии источников была обусловлена положениями актов о подчинении Остзейского края Российской Империи. Территории Лифляндии и Эстляндии, бывшие прежде во владении Швеции, включались в состав России подписанием так называемых капитуляций [2]. Присоединение Курляндии было осуществлено по той же схеме, но только в 1795 г. [1]

Во всех капитуляциях, с точки зрения современных специалистов, содержалось одинаковое требование (а в случае с Курляндией – скорее прошение)

Как цитировать статью: Сидоркин А.И., Зейналов Р.Г. Концептуальные проблемы системы источников балтийского частного права XIX века. 2018. № 2(51). с. 37–46.

сохранить сложившийся исторически на этих территориях правопорядок [29, с. 159. 162]. Принятие таких требований, по мнению самих балтийских исследователей, нельзя расценивать как какие-то особые уступки балтийскому рыцарству и городам со стороны центральной власти Российской Империи. Для того периода это было требование здравого смысла и обычной международно-правовой практикой в Европе, которое поддерживал, в том числе Ш-Л. Монтескьё [40, с. 34].

Действовавшее на территориях Остзейских губерний право, возникло из местных правовых обычаев, основывавшихся на соответствующем господстве письменных источников весьма неоднородной природы. Дополнялось всё это ещё и «общим немецким правом» и римским правом [36, с. 68]. В Эстляндии и Лифляндии продолжали действовать записи норм права и городские статуты, относящиеся к Средневековью или раннему Новому времени. В рамках территориального разнообразия каждое сословие имело ещё и свои собственные права. Только в Курляндии средневековый партикуляризм права был в некоторой степени ослаблен во времена герцогства (1561-1795 гг.) принятием новых статутов или законодательства. К данным, уже упомянутым источникам права, добавлялись правовые акты соответствующих властителей (положения, постановления, рескрипты, патенты, резолюции, предписания, реверсы, объявления, королевские грамоты и т.д.).

Современное ему состояние дел с источниками права И.Л. Мютель описывал следующим образом: «У каждой из этих трёх провинций свои особые, очень отличные как друг от друга, так и от общего российского права, высочайше утверждённые фундаментальные узаконения, и опять совершенно различные земские и городские права» [29, с. 166].

Это описание, на наш взгляд, отражало состояние права Прибалтики, схожее с его состоянием во всей Европе. Вопрос же заключался в необходимости установить субординацию исторических источников права, а также их применимость. Неопределённость, которая являлась следствием только что описанного правового партикуляризма в Остзейских губерниях, красочно обрисовал Х.Х. Дабелов. Он обращает внимание, что частное право Остзейских губерний России является смесью источников самой неоднородной природы. «Может сравнение древнего писателя с горшком, в котором смешаны разнообразные ингредиенты, и в котором каждый может найти всё необходимое, звучит для наших ушей всё ещё столь бестактно: что-то правдивое в данном сравнении всё же бесспорно есть», – писал Х.Х. Дабелов [16, с. 190].

Какой же выход предлагал ученый из данной ситуации? «Ищите и обрящите», напутствует исследователей Х.Х. Дабелов, но одновременно с сожалением и иронией замечает, что только плохо для данной ситуа- ции то, что, «… когда находят, найденное не подходит к остальному, как того и требует настоящая микстура. Правда, и врач довольно часто не знает, что сочетается другсдругом, но врач подконтролентолько натом свете, юриста же контролируют уже на этом» [16, с. 190].

Опубликовав свои размышления в первом юридическом журнале Остзейских губерний «Ежегоднике для получивших юридическое образование в России» (вышедшем в 2 томах в 1822 г. и в 1824 г. в Дерпте и Риге), Х.Х. Дабелов как бы открывает научную дискуссию в этом направлении. Последовавшие затем в данном издании статьи, в основном, посвящались исследованию проблемы субординации источников права и казусами в их применении на практике. И только отдельные авторы попытались с позиции теории права разработать учение об источниках права для Остзейских губерний [27, с. 75-78]. Однако при разработке учения исследователи столкнулись с дополнительными трудностями, суть которых заключалась в следующем.

Напутствие Х.Х. Дабелова фразой из Библии «Ищите и обрящите» [4] имело, на наш взгляд, двойной подтекст. С одной стороны, действительно искать приходилось в весьма разнообразной и разнородной массе источников права. Но с другой стороны, Х.Х. Да-белов, отсылая исследователей на поиск, имел в виду, что искать нужно было реально сами источники, так как в провинциальном праве Остзейского края того времени большой массив их не был напечатан, обработан и даже многие из них преданы забвению или скрыты. Как справедливо указывала по этому поводу М. Лутц-Соотак, прежде нужно было вернуть эти источники из забытья и полувекового отсутствия, кропотливо собрать из архивов, и только затем привести в более или менее сносную систему [29, с. 166].

Следовательно, прежде чем попытаться выстроить теоретическую конструкцию источников остзейского права, необходимо было собрать сами источники. Однако первые публикации источников городского и земского права в Прибалтике осуществили только в 40-е гг. XIX вв., открыв их тем самым для широкого круга исследователей [18]. А до собрания и издания полного «Jusprovinciale», дело дошло только примерно через шестьдесят лет после напутствия Х.Х. Дабелова.

Многообразие правовых стандартов существовавших на разных территориях, входивших в состав Остзейского края, было неутешительным явлением. Уже в начале XIX в. слышались многочисленные жалобы на положение источников права [28, с. 359]. Именно поэтому, когда в 1820-х гг. были возрождены планы по кодификации остзейского права, Самсон фон Гиммельштирн с надеждой высказался об этом событии как о «дружественной утренней заре на нашем горизонте» [38, с. 2]. Однако кодификаторы Ост- зейского края изначально отнюдь не ставили перед собой задачи коренного изменения системы источников права. Цели компиляции местных законов, в том числе правовых систем частного права, были те же, что и при создании Свода законов Российской Империи: действующее право должно было быть только консолидировано и систематизировано. Вместе с тем при систематизации норм частного права вновь встал вопрос о приоритете источников. Наиболее ярко эту проблему можно проиллюстрировать на примере такого источника как римское право.

Приоритет данного источника в компиляциях конца XVIII – первой половины XIX вв. выглядит не случайным явлением. Как следствие преобладания исторической школы права в юридической доктрине Европы для систематизаторов и кодификаторов не было необходимости доказывать несостоятельность теории о доминирующем положении римского права в системе частного права. Именно на первую половину XIX в. приходится так называемый «последний виток рецепции римского права» [3, с. 20]. Да, у римского права, несомненно, были огромные заслуги в деле развития правовой жизни многих европейских государств, в первую очередь Германии, где раздробленность, неразвитость светской интеллектуальной культуры и ряд других причин долгое время мешали формированию единой национальной системы частного права. Такая же картина «правовой раздробленности» отмечалась и прибалтийскими правоведами эпохи рубежа XVIII-XIX вв. характерная для Остзейских губерний. Схожесть условий формирования системы частного права Прибалтики с Германией, определяет доминанту римского права в среде частноправовых источников и остзейского права.

В условиях существовавшей правовой раздробленности и хаоса источников, историческая школа права вложила в головы ученых начала XIX в. мысль о том, что только римское право обладает некоей имплицитно подразумеваемой общей идеей, на основе которой эти разрозненные источники могут быть систематизированы [43, с. 307]. В этой связи от систематизаторов и кодификаторов требовалось реконструировать общие принципы, закодированные в нормах римского права, и зафиксировать их преломление в конкретных нормах и институтах местного (национального) права. Представляется, что начавшаяся еще в период Средневековья рецепция римского права и сформировала догматическую научную парадигму. Не случайно, прибалтийские ученые юристы (Х.Х. Дабелов, К.О. фон Мадаи, О. Мейков) неоднократно подчеркивали, что римское право, по сравнению с местными национальными источниками, представляется верхом совершенства, вершиной человеческого ума [16, с. 209; 30, с. 830, 845]. Сформировавшаяся догматическая научная парадигма поставила систе- матизатора и кодификатора в такие рамки, когда он был не активным творцом правовых инструментов, инноватором и реформатором, а историком, филологом – простым систематизатором знаний прошлого. Безусловно, такая подражательная парадигма рано или поздно должна была себя исчерпать, как это случилось, например, в искусстве. Но до тех пор, пока интеллектуальный ресурс европейских народов не достиг культурного уровня Древнего Рима, а реальные социально-экономические и культурные условия не оторвались от периода античности на колоссальное расстояние, любая самостоятельная инновационная деятельность, будь то в юридической науке или на поприще законодательной деятельности, без оглядки на столь серьезное наследие как римское право, считалась неэффективным расходованием умственных усилий. Таким образом, романисты переместили предмет изучения в прошлое. Правоведы сосредоточили свои усилия на филологических и герменевтических изысканиях с целью реконструкции и догма-тизации идей древнеримских юристов.

Ещё одним негативным последствием такого древнеримского правового уклона стало сужение фокуса научных исследований только до тех областей частного права, которые были известны римскому праву. Вместе с тем, в силу значительных отличий в устройстве государств начала XIX в. от Древнего Рима, романисты вынуждены были отказаться от изучения новых правовых явлений, обусловленных потребностями развития буржуазной экономики. Эти новые явления уже невозможно было анализировать с опорой на римско-правовые источники. Конец XVIII и начало XIX вв. указывается в литературе как время когда в Европе осуществляется переход от доинду-стриального общества к индустриальному [33, с. 119]. Главное, что поменялось в ценностных ориентирах нового общества в условиях переходного периода, это отношение к труду. Римское право, по мнению специалистов, не могло объективно учитывать труд и связанные с ним экономические и социальные аспекты [26, с. 308-313]. Причина, как полагали, была в том, что труд в то время не пользовался уважением, так как рассматривался как занятие, свойственное рабам и кабальным. Поэтому реальная ценность труда получила признание только с течением времени, в буржуазную эпоху [19, с. 1-2; 45, с. 441; 44, с. 265]. Таким образом, европейские кодификаторы частного права первой половины XIX в. должны были учесть новые потребности общества. Человеческий труд был принят во внимание сначала в § 304 Прусского общеземского уложения [12], а затем и в других европейских кодификациях частного права (например, в BGB).

Кроме того, правовое регулирование в римском праве имело достаточно жёсткие границы толкования. Дело в том, что на основании норм римского права больше не могли решаться некоторые проблемы повседневнойжизни,которые возникали врезуль-тате технического прогресса. Это особенно контрастно проявилось на примере института specificatio. Использование классической mediasententia [31, 156; 39, с. 204; 44, с. 266] в новых экономических условиях вело бы к тому, что терялась стоимость труда, а это с экономической точки зрения было бы неоправданно. Поэтому европейские кодификации частного права вынуждено изменили смысл римской спецификации и попытались передать эти изменения путем новой терминологии. В немецкоязычных странах выбор терминологии в науке и законодательных текстах был преимущественно ориентирован на принцип произведенной работы: придание формы [23, с. 299], изменение формы [35, с. 248], изготовление [42, с. 300], переработка или переделка (§950 ст. 8–12BGB) [13]. В §414 «Всеобщего гражданского уложения для немецких наследственных земель Австрийской империи» (1811 г.) [17], и в ст.794 Саксонского гражданского уложения (1863г.) [14] ещё до BGB использовался термин «переработка». Терминологическая дифференциация между specificatio в римском праве и «переработкой» отслеживается уже на уровне самого наименования.

В Остзейских губерниях указанные изменения в экономике происходят несколько позднее, чем в Германии. О процессах индустриализации этих территорий можно говорить не ранее 1870-х гг. [25, с. 58, 165-166]. Однако начало кодификационных работ в частном праве Прибалтики относится к 30-м гг. XIX в., т.е. значительно ранее периода индустриализации. Да и сам Свод частного права Остзейских губерний был принят в 1864 г., что опять же относится к более раннему периоду. В этой связи нам представляется некорректным проводить параллели между процессами индустриализации в Германии, послужившими толчком к окончательному отказу законодателя от главенства римских правовых источников в частноправовом регулировании и такими же процессами в Остзейских губерниях. Наличие или отсутствие крупной промышленности в Остзейских губерниях в нашем случае вообще не играло никакой роли. Поводом для изменения прежнего регулирования могла послужить правовая нестабильность имущественных отношений, которая была связана с регулированием по принципам римского права, а также общеевропейская тенденция в развитии института переработки, относящейся к растущему принятию во внимание принципа ценности труда [33, с. 100]. Интенсификация и увеличение производства потребовали однозначных правовых решений в вопросах спецификации, причем, как правило, в пользу производителя. Именно поэтому в Своде 1864 г. произошел отказ от регуляции института спецификации римско-правовыми нормами. Однако нужно учитывать, что главный редактор Свода 1864 г.

Ф-Г. Бунге, должен был найти единственно верное правовое обоснование для такого отказа, поскольку центральная власть Российской Империи, приступая к систематизации и кодификации права, устами М.М. Сперанского очень четко обозначила неприкосновенность догматической научной парадигмы о главенстве римского права среди источников. Подобное устремление центрального российского законодателя выглядит вполне естественным. Властные элиты всех времен и народов пытались легитимизировать свое господство путем прослеживания его генеалогии до легендарных правителей или великих государств прежних эпох. Великий Рим в этой связи пользовался особой популярностью. Поэтому не случайно царская Россия создала и всячески популяризировала миф о Москве как третьем Риме.

В этом удивительном зацикливании на всем римском, включая право, Ф. Виакер справедливо усматривает еще один изощренный способ власти увести научно-правовой дискурс подальше от политики права и современных требований все ускоряющейся и все более противоречивой жизни [43, с. 313]. Таким образом, это был способ фиксации внимания ученых на прошлом, нежелание допускать их до серьезного анализа современных реалий и противодействие их участию в реформах. На фоне Европы, разрываемой бесконечными революциям и нарастающими классовыми противоречиями, сбитой с проторенной феодальной колеи промышленным рывком и впадающей во все большие идеологические конфликты, правительство Российской Империи намеренно фетишизировало правовую архаику, в большинстве своем уже не имевшую связи с реальностью. Это следует толковать как попытку выдать желаемое за действительное и хотя бы на научно-правовом и законодательном уровнях сопротивляться наступлению новой эпохи.

Какбы то нибыло, фетишизация римского права властью привела к тому, что у составителей проектов кодекса остзейского частного права представление о римском праве было оторвано от того социально-экономического контекста, из которого оно возникало. Тот факт, что римское право «являлось лишь средством разумной организации жизни … Древнего Рима» и не может рассматриваться внесвязи с конкретнымисоци-ально-экономическими условиями того времени [10, с. 215], сторонники подобной методологии, как правило, либо не осознавали, либо игнорировали.

Повторим, что в сложившихся условиях, Ф-Г. Бунге, заявивший о себе в ранний период своей научной деятельности как критик гегемонии римского права, среди источников в балтийском праве, но волею судьбы оказавшийся во главе процесса кодификации остзейского частного права, а, следовательно, вынужденный выполнять установку центральной власти должен был найти выход из ситуации. И нужно сказать, что вы- ход был блестяще найден. Выражаясь шахматным языком, Ф-Г. Бунге на примере института спецификации поставил римскому праву, как устаревшему источнику, мат в два хода. Первым ходом стала апелляция Ф-Г. Бунге к существующей практике самого центрального законодателя. Учитывая, что мнения Государственного Совета Российской Империи после их высочайшего утверждения приобретали силу закона, он нашел основания составить экспертные заключения о ряде сомнительных и оспариваемых правовых отношениях, по которым отсутствовали ясные источники, прежде всего из римского права. К таковым отношениям Ф-Г. Бунге причислил институт specificatio [21, с. 27]. Эти экспертные заключения успешно прошли Государственный Совет и получили законную силу высочайшим утверждением [7]. Таким образом, изменения отношения к источникам «прежнего права» были санкционированы самим центральным законодателем. В итоге, мы можем наблюдать достаточно редкий случай для Свода 1864 г. когда вместо обычных ссылок на римское право или другие законы под статьями о переработке стоит ссылка на данное мнение Государственного Совета: «Выс. утв. мн. Гос. Сов. 1862 июль 2 (№254) §1.» [9, с. 126].

В этом случае действию римского права были установлены границы. Вместо продолжительного применения римского права в случае с данным институтом на деле была осуществлена рецепция более современного общего земского права для прусских государств.

Вторым ходом Ф-Г. Бунге по низверждению римского права как господствующего источника стала апелляция к авторитету О. Мейкова, признанного специалиста в России того времени именно в области римского права. Ф-Г. Бунге указал, что, будто бы при составлении экспертного заключения для Государственного Совета он руководствовался не собственными наблюдениями, а мнением профессора О. Мей-кова относительно непригодности римского права для регулирования инситута спецификации в Своде остзейского частного права. В частности Ф-Г. Бунге писал по этому поводу следующее: «Несмотря на то, что почти все эти наблюдения… имели большое значение, всё же необходимо среди них выделить наблюдения профессора Мейкова как в высшей степени значительные. Они касаются почерпнутых почти исключительно из римского права положений частного права, подходят к вопросу с постоянным вниманием к новейшим исследованиям в этой области и с большой основательностью и почти везде так точны, что они в гораздо наибольшей части также при пересмотре нашли учёт и принятие» [21, с. 29].

Однако если мы обратимся собственно к трудам О. Мейкова о specificatio в римском и действующем остзейском праве [31], то утверждение Ф-Г. Бунге оказывается не более чем вымыслом.

Как бы то ни было, но на примере спецификации мы наглядно видим, каким образом масштаб действия римского права как источника не только был ограничен чёткими законными границами, но и упразднено его прежнее значение в целом.

Рассмотренный нами пример порождает вполне законный вопрос о том, какую же функцию начинает играть римское право как один из главных источников остзейского частного права после кодификации последнего? Представляется, что «мнимое» главенство римского права в системе источников было требованием, исходящим из предписаний центральной власти к общему проекту кодификации Российской Империи. Должен был инкорпорироваться только существующий, уже действующий закон, и поэтому было дано предписание, что под каждой статьёй должны указываться также её источники. В свете изложенного становится ясным, почему кодификаторы остзейского частного права, и в первую очередь главный редактор Свода 1864 г. Ф-Г. Бунге, хотели произвести впечатление, что кодификация опирается, прежде всего, на римское право. Оправдание сохранения хотя бы видимого главенства римского права среди источников, Ф-Г. Бунге нашел в среде практикующих юристов, поскольку именно они много и активно пользовались римским правом в докодификационный период [30, с. 845]. Понятно, что они охотно продолжали бы это делать дальше. Таким образом, якобы активное использование римского права, которое могло в этой связи также использоваться и далее, легализовано дело составителей Свода 1864 г. среди местных практикующих юристов или минимизировало общечеловеческий страх перед переучиванием.

В легализации мог также нуждаться и собственно сам Свод гражданских узаконений как таковой. За годы кодификации изменилась общероссийская идеология кодификации и политико-правовая принципиальная позиция.Изначальному намерению консолидировать только действующее право (и вместе с тем также все региональные частности) противопоставлялась цель унифицировать кодификацией законодательство Российской Империи. Специальные регулирования губерний в целом больше не допускались [20, с. 165; 24, с. 21]. По этой причине свод местных узаконений, несущий отпечаток местного колорита, для Остзейских губерний не был бы согласован центральной властью.

Кроме того, в правительственных кругах России, размышляющих над реформами и унификацией, в 1860-х гг. при царе-реформаторе Александре II царило очевидное увлечение Римской империей [11, с. 17]. Свод законов, производящий впечатление, что он покоится на принципах римского права, мог быть легче признан, чем свод законов, в котором главным образом встречались особые узаконения балтийско- го права в качестве источников. Поэтому множество ссылок на римское право должно было послужить, в том числе для усыпления бдительности российской центральной власти.

Отсюда видится ещё и другая задача римского права. Под прикрытием римских источников составители свода должны были легализовать и некоторые другие источники, первую очередь, остзейское обычное право, против чего активно выступали влиятельные представители российского политического истеблишмента, например, князь П.П. Гагарин [5, с. 344].

В отличие от «подозрительного» обычного права, римское право считалось законно действующим на основании подтверждённых императором привилегиях и было, таким образом, для Остзейских губерний утверждённым Высочайшей властью правом. Хотя и обычное право, и судебные обычаи должны были рассматриваться в Остзейских губерниях как действующее право [5, с. 345-346], их положение было менее легальным. Для этих источников на самом деле было необходимо отделить «старые» обычаи от «более новых», а приведение доказательств для обоих было сложным. Так, для составителя Свода 1864 г. могло представляться важным или более простым всё же сослаться на римское право даже в тех местах, которые не имели никакого отношения к римскому праву и происходили из обычного права, судебных обычаев или законодательства другого государства. Позиция же князя П.П. Гагарина, во всяком случае, позволяет увидеть тенденцию серьёзного отношения к требованию кодификации только «по дарованным оному предками нашими и утверждённым нами правам» [8].

Множество ссылок на римское право могло здесь играть роль как способствования легализации, так и сдерживающего фактора. Роль сдерживающего фактора в том плане, чтобы никто не решался про- верить настолько большое количество ссылок на источники. Соответственно расчет в этом отношении главного редактора Свода 1864 г. Ф-Г. Бунге оказался верен. Контроль соответствия отдельных статей с представленными источниками не был проведён как непосредственно сразу после вступления в силу кодификации остзейского частного права, так и в последующем, когда эта кодификация становится предметом исследования правоведов.

Подводя итоги, можно сказать, что с указанием множества ссылок на римское право не преследовалась цель облегчить доступ к первичным источникам в римском праве и предоставить возможность более эффективно использовать данные источники в качестве вспомогательного средства для толкования. Напротив, цель была в том, чтобы римское право не заняло место местных узаконений, где таковые имелись. Римское право выполняло в Своде 1864 г., таким образом, функцию, которую предлагал К.О. фон Мадаи, коллега и друг Ф-Г. Бунге: «то, что из Римского Права стало интегрированной частью общего действующего права, включается, и, таким образом, в результате наследования оформляется в свои чёткие рамки общего целого» [30, с. 845].

Это также может объяснить, почему проверка ссылок на источники была не столь важной. Использование первичных источников в римском праве в любом случае, по мысли составителей Свода 1864 г., должно было быть ограничено, по сравнению с тем, как было принято прежде. Указание неправильных ссылок на римское право было средством для прекращения использования их практикующими юристами в качестве подспорья в своей аргументации. С того момента прежние институты римского права могли теперь получить самостоятельное дальнейшее развитие в качестве балтийского провинциального права и без соприкосновения с общеправовой традицией.