Ксенофан и пифагорейцы (D.L. IX, 20 = 21 A 1 DK)

Диоген Лаэртий завершает биографию Ксенофана следующими двумя свидетельствами (D.L. IX, 20 = 21 A 1 DK):

φησὶ δὲ Δημήτριος ὁ Φαληρεὺς ἐν τῶι Περὶ γήρως καὶ Παναίτιος ὁ Στωικὸς ἐν τῶι Περὶ εὐθυμίας ταῖς ἰδίαις χερσὶ θάψαι τοὺς υἱεῖς αὐτόν [sc. Ξενοφάνην], καθάπερ καὶ Ἀναξαγόραν. δοκεῖ δὲ πεπρᾶσθαι ὑπὸ <* καὶ λελύσθαι ὑπὸ> τῶν Πυθαγορικῶν Παρμενίσκου καὶ Ὀρεστάδου, καθά φησι Φαβωρῖνος ἐν Ἀπομνημονευμάτων πρώτωι.

Деметрий Фалерский в сочинении О старости и стоик Панетий в сочинении О благорасположении духа говорят, что он [Ксенофан] собственными руками похоронил своих сыновей, точно так же как и Анаксагор. Есть мнение, что он был продан в рабство <* [= кем-то] и выкуплен> пифагорейцами Пармениском и Орестадом, как говорит Фаворин в первой книге Памятных записок .

Греческий текст процитирован здесь в редакции Дильса, который в свидетельстве Фаворина (I–II вв. н.э.) усмотрел лакуну и предложил взятое в угловые скобки восполнение.1 По мнению прославленного филолога, Ксенофан угодил в рабство отнюдь не по вине Пармениска и Орестада, как буквально сообщается в тексте, а кого-то неизвестного (на что указывает асте-риск), тогда как названные пифагорейцы, напротив, освободили Ксенофана. Надо сказать, что Дильс далеко не первый, кто обратил внимание на данное место у Диогена Лаэртия, и оно издавна смущало эллинистов. Поскольку история его исправлений не только примечательна, но и поучительна, прежде чем приступить к обсуждению предложенного Дильсом восполнения, нелишне остановиться на ней подробнее.

I

Нежелание следовать буквальному смыслу свидетельства о Ксенофане и пифагорейцах обнаруживают уже ренессансные переводчики Диогена Лаэртия. Первый латинский перевод Жизней философов был выполнен Амброджо Траверсари (1386–1439), камальдульским монахом, близким кружку флорентийских гуманистов.2 Траверсари принадлежит заметное место в церковной истории. Став в 1431 г. генералом ордена камальдулов, он в 1435 г. присутствовал на Базельском соборе, а с 1438 г., поддерживая унию Западной и Восточной Церквей, принимал участие в работе знаменитого Ферра-ро-Флорентийского собора. Все предшествующие годы Траверсари посвятил изучению древнегреческого языка и переводу Отцов Церкви. В числе переведенных им авторов Иоанн Златоуст, Дионисий Ареопагит, Ефрем Сирин. Собственно говоря, Диоген Лаэртий оказался единственным нехристианским писателем, которого ему довелось переводить.3

Как сообщает Траверсари в письме к Козимо Медичи, он взялся за перевод Жизней философов по настоянию друзей ( Ep . XXIII, 10).⁴ Среди них прежде всего был сам Козимо ( Ep . VIII, 8), а также Пилео де Марини, архиепископ Генуи, посетивший Флоренцию в 1423 г. и сблизившийся с некоторыми тамошними гуманистами ( Ep . VI, 23; VIII, 1; 90 et 109 Puncuh). Заинтересованность в переводе проявлял и легендарный латинист Никколо Никколи, неизменно оказывавший Траверсари поддержку ( Ep . VIII, 1, 8–10, 26, 45 et 47). В отличие от своих друзей и покровителей, Траверсари не испытывал особых симпатий к труду Диогена и взялся за него с неохотой, о чем ясно давал понять в письмах к Никколи и де Марини. «Utinam nunquam id opus adgressus essem!» – писал он Леонардо Джустиниани, когда благодарил за одолженную рукопись Vitae philosophorum ( Ep . VI, 27).

Перевод Диогена Лаэртия занял у Траверсари около десяти лет – с 1424 по 1433 гг. Сохранился автограф этого перевода, Codex Strozzianus 64, сейчас он находится в Библиотеке Лауренциана. Сперва перевод ходил в списках, важнейшим из которых является Laurentianus 69, 21 – личный экземпляр Козимо Медичи. Первое же печатное издание было подготовлено Франческо Элио Маркезе и увидело свет в Риме в 1472 г. Однако широкое признание Диоген Лаэртий в переводе Траверсари получил только по выходе второго издания, отпечатанного в Венеции в 1475 г. Своим успехом оно всецело обязано Бенедетто Бруньоли, который не просто еще раз сверил латинский текст с греческим оригиналом, но и восполнил имеющиеся в переводе про белы. Дело в том, что Траверсари опустил многие поэтические фрагменты и цитаты, включая авторские стихи Диогена.5 Практически все последующие издания XV века (пять из шести, если быть точным) были выполнены по изданию Бруньоли.6 Перевод Траверсари еще долго оставался востребованным и имел важное значение для европейской образованности: столетием позже его воспроизвел Анри Этьенн, опубликовавший Vitae philosophorum в 1570 и 1593 гг.; в 1828–1831 гг. с необходимыми исправлениями и улучшениями его использовал в своем двухтомном издании Генрих Густав Хюбнер; наконец, он был взят за основу Карелем Габриэлем Кобетом, чей двуязычный Диоген Лаэртий впервые вышел у Дидо в 1850 г.

Что касается свидетельства о Ксенофане и пифагорейцах, то Траверсари перевел его так: «Videtur autem a pytagoricis Parmenisco et Orestade ut Favori-nus in primo Commentariorum ait defecisse».⁷ И такой перевод не может не удивлять. Перфектный инфинитив страдательного залога πεπρᾶσθαι (от πιπράσκω ‘продавать’, ‘вывозить на продажу’, а применительно к человеку ‘продавать в рабство’) Траверсари перевел перфектным инфинитивом в действительном залоге глагола deficio , который с предлогом a (ab) имеет значение ‘отпасть, отойти (от кого-л., чего-л.)’ или ‘изменить (кому-л., чему-л.)’. Ксенофан, согласно переводу Траверсари, вовсе не был продан в рабство Пармениском и Орестадом, а сам по какой-то причине отдалился от них или даже предал их доверие.⁸

Чем объясняется столь неожиданное решение переводчика? Первое, что приходит на ум, – он попросту не справился с греческим текстом. Перевод Траверсари и впрямь иногда погрешает против точности и не всегда стилистически безупречен.9 И все же объяснить конкретный случай неуверенным владением греческим вряд ли возможно: πιπράσκω встречается у Диогена Лаэртия еще 13 раз, причем в самых различных формах,10 и всякий раз Тра-версари легко распознает глагол, в передаче которого чувствует себя уверенно, изменяя принятому переводу лишь однажды – в свидетельстве о продаже Ксенофана.11

Другим объяснением, почему Траверсари так сильно отошел от оригинала, может служить качество рукописей Vitae philosophorum . Установлено, что, работая над переводом, Траверсари пользовался по меньшей мере тремя манускриптами. К сожалению, до сих пор надежно идентифицирован лишь один из них – Laurentianus 69, 35, saec. XV, зато, как известно доподлинно, он являлся для Траверсари основным.¹² Этот манускрипт не подтверждает высказанного подозрения: при том что на полях переводчик время от времени отмечал расхождения между рукописями, к свидетельству о продаже Ксенофана какие-либо пометки отсутствуют; чтение же в самом тексте совершенно однозначно – πεπρᾶσθαι (f. 195v). Безусловно, есть вероятность, что Траверсари в данном случае следовал какому-то иному, ныне утерянному списку. Но она крайне мала. Существенных разночтений D.L. IX, 20 нет во всей рукописной традиции Vitae philosophorum .

Не теряя надежды разгадать заданную переводом Траверсари загадку, обратим внимание на следующее обстоятельство. В ту пору, когда монах-камальдул переводил Диогена Лаэртия, любители греко-римских древностей, скорее всего, имели самое смутное представление о Ксенофане. В анонимном сочинении начала XIV века Liber de vita et moribus philosophorum Парменид в посвященной ему главке назван учеником не Ксенофана, как у Диогена Лаэртия, а Ксенофонта (XLIX Knust). Подборка же фрагментов Ксенофана впервые появилась только в 1573 г., в сборнике Анри Этьенна Poesis philosophica. Таким образом, единственным источником знаний о Ксенофане для Траверсари являлись Жизни философов. Стало быть, причины его переводческого решения, коль скоро оно не объясняется ни ошибкой, ни разночтением в рукописях, следует искать в самом переводимом тексте. То, что Ксенофан «отпал» или «изменил» пифагорейцам, предполагает, что прежде он был с ними каким-то образом связан. И действительно, в про-эмии к своему труду Диоген Лаэртий причисляет Ксенофана к италийской школе, называя учеником Телавга, сына Пифагора, и учителем Парменида (D.L. I, 15). Соответственно и биографию Ксенофана он помещает в «италийскую часть» Жизней. Однако в самом конце биографии, после сообщения о продаже в рабство, он характеризует Ксенофана как «спорадического», то есть не связанного ни с какой школой мысли философа (D.L. IX, 20; ср. VIII, 50, 91). Налицо очевидное противоречие, которое переводчик просто не мог не заметить, а заметив, попытался разрешить, внеся в перевод необходимое изменение. Если наша догадка верна, то найденный Траверсари выход весьма логичен и умен: он подразумевает, что Ксенофан сперва принадлежал к пифагорейской школе, но затем по какой-то причине отпал от нее и продолжил заниматься философией самостоятельно.

Переводческий опыт Траверсари относится скорее к предыстории исправлений Диогена Лаэртия. Сама же история начинается вместе со следующим переводом Жизней философов , автором которого стал Томмазо Аль-добрандини (1540–1572), гуманист, занимавший пост секретаря при папе Пие V. Сделанный им перевод Диогена Лаэртия, изданный посмертно в Риме в 1594 г. стараниями его племянника, кардинала Пьетро Альдобрандини, оказался во многом и точнее, и изящнее предыдущего.¹³ Тем удивительнее, что свидетельство о Ксенофане переводчик решил передать следующим образом: «Videtur a Pythagoricis emptus fuisse (sic) Parmenisco, atque Orestade, quemadmodum est apud Phavorinum in primo Commentariorum » – «Кажется, он был выкуплен пифагорейцами Пармениском и Орестадом, как о том говорится у Фаворина в первой книге Записок ».¹⁴ Трудно не увидеть, что в истолковании этого места Альдобрандини неожиданно предвосхитил Дильса. Остается лишь сожалеть, что в своих обширных примечаниях он не объяснил причин, побудивших его выбрать именно такой перевод.

На несоответствие перевода Альдобрандини греческому тексту впервые указал Мерик Казобон (1599–1671), сын знаменитого Исаака Казобона. В In Diogenem Laertium notae et emendationes, опубликованных в лондонском издании Жизней философов (1664), он отмечал, что если чтение рукописей верно, то глагол πεπρᾶσθαι следует переводить «non emptus, sed venditus», и Ксенофан, согласно античному биографу, был именно продан в рабство пифагорейцами. Однако, учитывая тот факт, что ни один другой автор, кро- ме Диогена Лаэртия, о рабстве Ксенофана не сообщает, Казобон подозревал ненадежность самого текста. Вместо рукописного πεπρᾶσθαι, ‘быть проданным’, он предложил читать πεπρᾶχθαι, ‘быть сделанным’. В соответствии с его чтением, пифагорейцы Пармениск и Орестад сделали то же самое, что и Ксенофан с Анаксагором, – похоронили сыновей собственными руками.15 Предложенное Казобоном исправление нашло отклик у многих эллинистов, так что и более чем полтора века спустя Симон Карстен констатировал: «multi corrigunt πεπράχθαι (sic)». Впрочем, тут же не преминул добавить: «Si hoc voluit Diogenes, scripsit certe obscurius».16 И, надо признаться, был прав. Принять исправление Казобона можно только в ущерб Диогену Лаэртию, чей слог (и без того шероховатый) при таком прочтении оказывается весьма неуклюж и самое меньшее требует союза καί после πεπρᾶχθαι.17

Вслед за Казобоном предлагались и иные эмендации, порой совершенно фантастические. Так, Прессель в дополнениях к словарю Шнайдера, ошибочно связав инфинитив πεπρᾶσθαι с группой глаголов со значением ‘жечь’, ‘сжигать’, ‘воспламенять’, пришел к выводу, что пифагорейцы предали Ксенофана огню, отдав ему тем самым последние почести.18 Карстен в свой черед исправил πεπρᾶσθαι на τετράφθαι, как если бы они взяли на себя заботу о пропитании Ксенофана.19 Уже упоминавшийся Хюбнер предложил чтение πεφωρᾶσθαι (в латинском переводе «in furto deprehensus esse»), словно Ксенофан был уличен пифагорейцами в воровстве.20 Маррес, автор диссертации о Фаворине, вместо πεπρᾶσθαι рекомендовал читать πεπλάσθαι, подозревая таким образом, что история о смерти Ксенофановых сыновей представлялась Фаворину не более чем выдумкой Пармениска и Орестада.21 Эмендация πεπάρθαι, которую издатели приписали Ницше, и вовсе обескураживает, ибо в таком случае пифагорейцы, заколов, убили Ксенофана.22 Пожалуй, самое трезвое исправление предложил Курт фон Фриц. Исходя из того, что Диоген Лаэртий нередко завершает биографии подборкой одно- типных свидетельств, он нашел возможным заменить в свидетельстве Фаво-рина πεπρᾶσθαι на τετάφθαι. Получалось, что пифагорейцы всего-навсего похоронили Ксенофана, как сам Ксенофан и Анаксагор похоронили своих сы-новей.23 Насколько удачным оказалось исправление фон Фрица показывает хотя бы то, что Марио Унтерстейнер принял его в текст Диогена Лаэртия.24

Стремление понять заключительное свидетельство о Ксенофане как известие о его погребении вполне объяснимо. Не секрет, что в своей книге Диоген Лаэртий уделяет большое внимание описанию смерти философов.25 Присущий ему интерес к этой теме однажды был даже назван «болезнен-ным».26 По признанию самого биографа, им был составлен поэтический сборник, где рассказывалось о «смерти всех знаменитых людей» (D.L. I, 63; ср. I, 39; VII, 31; VIII, 74–75; IX, 43). Без свидетельства о смерти жизнь философа казалась Диогену неполной, а его портрет незаконченным.27 Поэтому трудно себе представить, чтобы в жизнеописании Ксенофана он ни словом не обмолвился о его кончине или хотя бы похоронах. В ответ на эти соображения можно было бы возразить, что упоминание о кончине отсутствует и в жизнеописаниях многих других философов (II, 16–17, 60–64, 65–85 etc.). Когда же Диоген все-таки сообщает о том, как умер тот или иной из его героев, то не обязательно делает это в конце, но порой в середине (IV, 3), а то и ближе к началу биографии (I, 95, 102). К тому же, вопреки мнению фон Фрица, он не всегда завершает повествование чередой однотипных свидетельств, но нередко поступает прямо наоборот, собирая в конце разнородный биографический материал.28

Как можно видеть, предлагая свою редакцию текста Диогена Лаэртия, Дильс наследовал давней, уже сложившейся традиции исправлений. Но каковы были его собственные резоны? В разное время он формулировал их по-разному. В аппарате к Poetarum philosophorum fragmenta, куда вошли также фрагменты и свидетельства о Ксенофане, Дильс отмечал: «intercidit nomen velut Hieronis (nam res ad Platonis exemplar ficta videtur), cetera supplevi».29 Позже, в изданиях досократиков, он ограничился лаконичной ремаркой: «Dublette zu Platons Leben». Иными словами, свидетельство о продаже Ксе- нофана представлялось ему всего лишь выдумкой, созданной по образцу известного анекдота из жизни Платона, который, как сообщается у Диогена Лаэртия, по приказу Дионисия Старшего был вывезен спартанцем Поллидом на Эгину, выставлен там на невольничьем рынке и выкуплен Анникеридом из Кирены (D.L. III, 19–20; II, 86). Точно так же и Ксенофан, оказавшись в рабстве (возможно, по вине тирана Гиерона Сиракузского, – ср. D.L. IX, 19 = 21 A 1 DK; FGrHist 566 F 133 = A 8; Plut. Reg. et imp. apophth. 175 C = A 11), был вызволен пифагорейцами Пармениском и Орестадом.

Сравнивая восполнение Дильса с эмендациями других издателей и исследователей, нельзя не заметить его очевидных преимуществ. Во-первых, оставаясь более близким рукописному чтению, оно успешно позволяет избежать недоразумений, связанных с участием пифагорейцев в работорговле. Во-вторых, свидетельство Фаворина не ставится в нем в зависимость от свидетельств Деметрия Фалерского и Панетия, как во многих других исправлениях. В-третьих, оно учитывает специфику античной биографии, для которой рассказы о выкупе философа из рабства нередки. Неудивительно, что большинство издателей Диогена Лаэртия и Фаворина соглашались с Дильсом.30 При этом Маркович предложил более экономное решение, постулировав лакуну перед, а не после предлога ὑπό, и убрав его повтор из угловых скобок: δοκεῖ δὲ πεπρᾶσθαι <καὶ λελύσθαι> ὑπὸ τῶν Πυθαγορικῶν κτλ.31 Не меняя восполнения Дильса в содержательном отношении, с формальной точки зрения такое решение все же выглядит менее оправданным: часть текста могла выпасть как раз из-за повторяющегося ὑπό. Быть может, поэтому Эудженио Амато, автор новейшего издания Фаворина, возвращается к догадке Дильса, как бы синтезируя ее с редакцией Марковича: πεπρᾶσθαι <ὑπὸ *** καὶ λελύσθαι> ὑπὸ τῶν Πυθαγορικῶν κτλ.32

II

Сколь бы удачным ни казалось восполнение Дильса, оно не может не вызывать некоторого недоумения. В самом деле, если признать, что пифагорейцы Пармениск и Орестад не продали Ксенофана в рабство, как буквально сказано у Диогена Лаэртия, а, напротив, выкупили его, то спрашивается, по- чему они так поступили. Вопрос не праздный: характер отношений между пифагорейцами, те правила и предписания, которыми они руководствовались в жизни, заставляют думать, что они сделали это не только из человеколюбия и великодушия.

Как известно, пифагорейцы называли друг друга либо товарищами – ἑταῖροι, теми, кто относится к одной гетерии, либо друзьями – φίλοι (Aristox. fr. 18 Wehrli; Dicaearch. fr. 41A Mirhady). При этом под дружбой они понимали нечто большее, нежели обычную связь между приятелями и близкими по духу людьми. Пифагорейская дружба связывала даже незнакомых друг с другом пифагорейцев, «обязывая каждого из них всеми средствами помогать своим “друзьям” в ситуациях, угрожающих их жизни и благополучию».³³ Излюбленным примером подобных отношений для античных авторов служила дружба Финтия и Дамона (Aristox. fr. 31 Wehrli = Iamb. Vit. Pyth. XXXIII, 233–236 = 58 D 7 DK; ср. Nicomachus, FGrHist 1063 F 3 = Porph. Vit. Pyth. 60–61; Diod. X, 4, 3 = 55 DK; Cic. De fin. II, 79). Еще лучше, пожалуй, пифагорейскую дружбу иллюстрирует история о том, как один пифагореец с избытком возместил расходы хозяину постоялого двора, когда узнал, что ранее тот позаботился о другом пифагорейце, умершем из-за болезни и не уплатившем за постой и уход (Iamb. Vit. Pyth. XXXIII, 237–238). К этой истории примыкает анекдот о помощи, оказанной состоятельным Клинием из Тарента разорившемуся Прору из Кирены (Ibid. XXXIII, 239; Diod. X, 4, 1 = 54, 3 DK), и схожий анекдот о Фесторе из Посидонии и Фимариде с Пароса (Iamb. Vit. Pyth. XXXIII, 239).

Рабство гораздо хуже разорения и неоплаченных долгов. Окажись какой-нибудь пифагореец рабом или попади он в плен (за чем обычно следовала продажа), он, несомненно, был бы тотчас выкуплен или вызволен «друзьями», конечно, если бы те узнали о его беде. Увы, рассказов о подобной взаимовыручке сохранилось немного. К ним относятся разве что краткое сообщение об Эвбуле из Мессены, который был захвачен в плен тирренскими пиратами и освобожден Навсифоем, признавшим в нем пифагорейца (Iamb. Vit. Pyth. XXVII, 127), да упоминание о карфагенянине Мильтиаде, который помог бежать аргивянину Посиду (Ibid., 128). Тем не менее при желании число подобных свидетельств можно было бы увеличить за счет истории о выкупе Платона и освобождении Пифагора.

То, что Платон был тесно связан с пифагорейцами, прежде всего с Архитом, не вызывало у античных авторов никаких сомнений: по сведениям Диогена Лаэртия, математике Платон учился не только у Феодора из Кире- ны (D.L. II, 103; III, 6), но и специально ездил в Италию к пифагорейцам Фи-лолаю и Евриту (III, 6); согласно Апулею и другим авторам, кроме Филолая и Еврита в Италии он также слушал Архита (Apul. De Plat. I, 3; ср. Demosth. LXI, 46; Cic. Rep. I 10, 16; Olymp. In Plat. Alcib. 2, 89–92; Phot., cod. 249 и др.). Особый интерес в этой связи представляет VII-е платоновское письмо, где помимо прочего рассказывается, как Платон, насильно удерживаемый в Сиракузах Дионисием Младшим, дал знать о своем положении Архиту и другим друзьям в Тарент (πέμπω παρ᾿ Ἀρχύτην καὶ τοὺς ἄλλους φίλους εἰς Τάραντα κτλ.), и как те, снарядив посольство, уговорили тирана отпустить философа домой (Plat. Ep. VII, 350а; ср. D.L. III, 21; VIII, 79). Сегодня исследователи не склонны объяснять поступок Архита и тарентийцев какой-то особой, пифагорейской дружбой, соединявшей их с Платоном.34 Однако в древности он мог восприниматься именно так. Ямвлих упоминает Платона и Архита в одном ряду с Финтием и Дамоном, с одной стороны, и Клинием и Прором – с другой (Iamb. Vit. Pyth. XXVII, 127 = 54, 1 DK). Не исключено, что такой взгляд на их отношения повлиял и на анекдот о продаже Платона в рабство, по одной из версий которого (пусть и зафиксированной довольно поздно) философ был выкуплен не Анникеридом, как у Диогена Лаэртия (III, 19–20; II, 86), а Архитом. Эту версию сообщает Иоанн Цец (ок. 1110–1180) в Хилиадах (Tzetz. Chil. X, 995–999). Стоящая особняком, она, по-видимому, возникла в результате контаминации двух независимых эпизодов – продажи Платона при Дионисии Старшем и его освобождении из-под власти Дионисия Младшего (ср. Diod. XV, 7; Olymp. In Plat. Alcib. 2, 114–122; In Plat. Gorg. 41, 8).35 Как бы то ни было, спасение Платона либо в том, либо в другом случае не обошлось без помощи друзей-пифагорейцев.

Что же до Пифагора, то в поздних источниках получил распространение сюжет о его путешествии в Египет, где он якобы был захвачен в плен персидским царем Камбизом (Chronicon Romanum, FGrHist 252 F B 7; Iamb. Vit. Pyth. IV, 19; Theol. ar. 52–53). Апулей во Флоридах сверх того сообщает, будто впоследствии Пифагора освободил некий Гилл, первый среди кротонцев: «eum a quodam Gillo [F; Gyllo φ] Сrotoniensium principe reciperatum» (Apul. Flor. XV). Поскольку Гилл из Кротона нигде больше не упоминается, Эрвин Роде предположил, что речь у Апулея в действительности идет о кротонском пифагорейце Силле (лат. Syllus). Тот фигурирует в каталоге пифагорейцев Аристоксена (ap. Iamb. Vit. Pyth. ΧΧΧVI, 267) и известен тем, что предпочел заплатить штраф, нежели нарушить пифагорейское правило благочестия и поклясться именем богов (Iamb. Vit. Pyth. ΧΧVIII, 150; ср. IX, 47 et ΧΧVIII, 144).36 Если догадка Роде верна (а ее в конечном счете признали издатель Флорид Рудольф Хельм37 и некоторые современные комментаторы38), то Пифагор, согласно Апулею, оказавшись в рабстве у Камбиза, был выкуплен Силлом из Кротона. И хотя на момент выкупа тот еще не был пифагорейцем в строгом смысле слова, во времена Апулея такой анекдот вполне мог расцениваться как рассказ о пифагорейской взаимовыручке.

Угроза порабощения нависала над каждым, кто по каким-то причинам покидал отечество. Поэтому не так уж и удивительно, что изгнанник Ксенофан оказался продан в качестве раба. Гораздо удивительнее, что выкуп за него заплатили пифагорейцы. Жест Пармениска и Орестада предполагает, что они считали Ксенофана своим другом, ведь люди обычно вызволяют из беды друзей и близких. Но, как было сказано выше, быть связанным с пифагорейцами узами дружбы означало на деле лишь одно – принадлежать, как и они, к пифагорейскому союзу. Поэтому если Дильс прав, и Пармениск с Орестадом действительно выкупили Ксенофана из рабства, то отсюда с большой вероятностью следует, что Ксенофан тоже был пифагорейцем. Неизбежность подобного вывода делает восполнение Дильса уязвимым для критики. Мало того что оно идет вразрез с мнением самого ученого, никогда не связывавшего Ксенофана с пифагорейской школой и видевшего в нем исключительно элеата, даже зачинателя элейской философии,39 – оно совершенно не соответствует тому образу Ксенофана, каким его запечатлели античные авторы.

Ксенофан вошел в историю как насмешник и язвительный критик. Он «бичевал сказанное Гомером и Гесиодом о богах» (D.L. IX, 18; ср. 21 B 11–12 DK), спорил с Фалесом (Ibid.; ср. I, 23 = B 19), нападал на Эпименида (IX, 18;

ср. I, 111 = B 20), потешался над Эмпедоклом, отказывая тому в праве считаться мудрецом (IX, 20), называл Симонида скупердяем (В 21). Обо всех поэтах и философах своего времени он написал силлы, насмешливо-сатирические стихи (22 А), коих набралось на целых пять книг (POxy 1087 = B 21a). Но, пожалуй, самой знаменитой из его острот являлась насмешка над Пифагором (D.L. VIII, 36 = B 7, пер. А.В. Лебедева с изм.):

Шел, говорят, он однажды, и видит – щенка избивают. Жалостью схваченный, он слово такое изрек: «Стой! Перестань его бить! В бедняге любезного мужа Душу я опознал, визгу внимая ее».

Смысл ксенофановской насмешки, как правило, сводят либо к несогласию с пифагорейским учением о метемпсихозе,40 либо к критике притязаний Пифагора на обладание особым знанием, позволившим ему распознать в щенке душу знакомого человека.41 С не меньшим основанием, однако, можно утверждать, что в процитированных стихах Ксенофан стремился задеть учеников Пифагора: упомянутая им «душа любезного мужа», φίλου ἀνέρος ψυχή, подразумевает не просто умершего друга, но пифагорейца.42 Учитывая же, что эту душу Пифагор застает в трудной ситуации и тотчас приходит ей на помощь, нельзя не предположить, что Ксенофан тем самым высмеивал и пифагорейскую дружбу.43 Одним словом, эти сатирические строки показывают, что их автор едва ли испытывал симпатию к пифагорейцам (как и они к нему, надо полагать), вряд ли входил в их круг и, следовательно, не мог быть выкуплен ими как один из своих.

Если дело и впрямь обстоит таким образом, то всякому, кто решит сохранить восполнение Дильса, придется прибегнуть к дополнительным ухищрениям. Самым простым будет допустить, что свидетельство о выкупе досталось Ксенофану вследствие ошибки. Как убедительно показал Йорген Мейер, Диоген Лаэртий, собирая материал для своей книги, имел обыкновение делать выписки и извлечения из предшествующих авторов. При этом он нередко сокращал встречающиеся у них личные имена, в результате чего сведения о жизни и учении одного знаменитого философа попадали в биографию другого. Список подобного рода ошибок у Диогена Лаэртия насчи- тывает в общей сложности полтора десятка случаев, и имя Ксенофана появляется в нем два раза.44 Первый раз – в связи с тем местом проэмия, где Диоген перечисляет плодовитых писателей и где вместо Ксенофана, по мнению Фридриха Вильгельма Ричля, должен был бы стоять Ксенократ: πολλὰ δὲ Ζήνων, πλείω Ξενοφάνης [codd.: Ξενοκράτης Ritschl], πλείω Δημόκριτος κτλ. (D.L. I, 16).45 Второй раз – в связи со свидетельством Деметрия Фалерского и Па-нетия, которым Диоген приписывает утверждение, будто Ксенофан, подобно Анаксагору, похоронил собственными руками своих сыновей (D.L. IX, 20). Эту ошибку обнаружил сам Мейер, указав на то, что, когда тот же факт упоминается в биографии Анаксагора, Диоген, умалчивая о Ксенофане, называет два другие имени – Солона и Ксенофонта: «[Анаксагор сказал] о сыновьях: “Я знал, что они родились смертными”. (Впрочем, некоторые приписывают эти слова Солону, а некоторые – Ксенофонту). Деметрий Фа-лерский в сочинении О старости добавляет, что даже похоронил он их собственными руками» (D.L. II, 13, пер. М.Л. Гаспарова; Demetr. Phal. fr. 82 Wehrli; fr. 85 SOD). В другом месте похожую реплику биограф вкладывает в уста уже не Анаксагору, а Ксенофонту (D.L. II, 55), с той лишь разницей, что тот произносит ее в связи с кончиной одного сына.46 Наличие этой параллели дало Мейеру повод думать, что сообщение о погребении сыновей изначально предназначалось Ксенофонту и Ксенофану было приписано по ошибке.47

Такая же путаница в именах могла произойти и в сообщении о продаже в рабство. Правда, в данном случае речь должна была идти не о каком угодно философе, чье имя напоминало бы имя Ксенофана, но непременно о пифагорейце. И такие пифагорейцы, разумеется, существовали. Так, в каталоге Аристоксена (ap. Iamb. Vit. Pyth. ΧΧVI, 267) среди метапонтийцев наряду с Пармениском (здесь он именуется Пармиском) и Орестадом фигурируют Ксенокад (Ξενοκάδης) и Ксенофант (Ξενοφάντης). Оба жили приблизительно в V–IV вв. до н.э. К сожалению, ни о том, ни о другом практически ничего не известно. 48 Третьим подходящим пифагорейцем является Ксенофил (Ξενόφιλος), учитель Аристоксена, живший в IV в. до н.э. В каталоге он отнесен к пифагорейцам из Кизика, хотя, по иным сведениям, происходил из Халкидики Фракийской. В сокращенной форме имя любого из них легко спутать с именем Ксенофана.

Тут, казалось бы, нужно возразить, что ни одна из предложенных кандидатур не годится по хронологическим соображениям: Пармениск и Орестад жили столетием раньше, в VI–V вв. до н.э., а значит, никак не могли выкупить из рабства ни Ксенокада, ни Ксенофанта, ни тем более Ксенофила. Однако не стоит забывать, что датировка Пармениска и Орестада относительна и полностью зависит от датировки Ксенофана (ок. 570–470 гг. до н.э.).⁴⁹ Никаких иных указаний о времени их жизни не существует, а стало быть, они вполне могли жить и в V–IV вв. до н.э.⁵⁰ С другой стороны, хронология Ксенокада, Ксенофанта и Ксенофила тоже приблизительна, а последний знаменит еще и как долгожитель, достигший возраста 105 лет (Aristox. fr. 20a-b Wehrli = Luc. De long. 18 et Val. Max. VIII, 13, ext. 3; Plin. NH VIII, 168). При таких условиях препятствий для их хронологического сближения с Парме-ниском и Орестадом не может быть по определению.

Другое дело, что рассказ о двух метапонтийцах, Пармениске и Орестаде, выкупивших из рабства своего соотечественника, – будь то Ксенокад или Ксенофант, – сам по себе довольно банален и малопримечателен. Чтобы заинтересовать таких авторов, как Диоген Лаэртий или цитируемый им Фаво-рин, он должен был либо содержать какую-то интересную деталь вроде меткого высказывания, либо сам являться эпизодом какой-нибудь занимательной истории вроде той, которую передает Афиней о путешествиях Пармениска (Athen. XIV, 614a = 20, 3 DK). Однако ничего подобного ни у Диогена Лаэртия, ни у Фаворина не говорится, а следовательно, вероятность того, что в рассказе о выкупе из рабства могли фигурировать Ксе-нокад или Ксенофант, ничтожно мала.

Куда сложнее обстоит дело с Ксенофилом. В отличие от Ксенокада и Ксе-нофанта, он известен Диогену Лаэртию. Биограф упоминает о нем дважды – как об одном из «последних пифагорейцев» (D.L. VIII, 46) и как об авторе достопамятного изречения: «Пифагореец Ксенофил на вопрос, как лучше всего воспитывать сына, ответил: “Родить его в благозаконном государстве” (Aristox. fr. 43 Wehrli = D.L. VIII, 16, пер. М.Л. Гаспарова)». Ответ пифагорейца заслуживает того, чтобы присмотреться к нему внимательнее. Он мог быть продиктован тем, что Ксенофил лично пострадал от беззакония. Судя по всему, судьба пифагорейца и вправду была незавидной: уроженец Кизика или же фракийской Халкидики, он по какой-то причине был вынужден покинуть родину и провести последнюю часть жизни в Афинах (Aristox. fr. 20a Wehrli = Luc. De long. 18), так что само расхождение традиции в вопросе о его месте рождения могло возникнуть вследствие того, что в разные периоды он жил в разных городах.51 Как видим, помимо сходства имен Ксенофила и Ксенофана объединяет и определенная схожесть судеб: оба оставили отечество, оба учительствовали (в широком смысле), оба слыли долгожителями, преодолевшими столетний рубеж, наконец, оба вполне имели возможность, прожив столь долгую и полную превратностей жизнь, побывать в рабстве. Ксенофил, без сомнения, больше подходит на роль того неизвестного пифагорейца, с которым Диоген Лаэртий мог по небрежности спутать Ксенофана. И все же утверждать, что в сообщении о выкупе подразумевался именно он, было бы слишком опрометчиво. Будь подобный эпизод известен античным биографам, они не обошли бы его стороной. Но ни одно из имеющихся о Ксенофиле свидетельств о его пленении и порабощении не сообщает.

Итак, если никто из названных пифагорейцев не мог быть вызволен из рабства Пармениском и Орестадом, то гипотеза о проникшей в текст Диогена Лаэртия путанице должна быть отвергнута. Тем более что и сам Диоген, несмотря на обилие личных имен, которыми пестрят Жизни философов , ошибается не так уж и часто. Впрочем, даже будь эта гипотеза верна, необходимо помнить, что она была выдвинута исключительно с целью оправдать восполнение Дильса.

Другой способ сохранить текст Диогена Лаэртия в редакции Дильса состоит в том, чтобы понять, почему прославленный филолог посчитал Пар-мениска и Орестада неспособными обречь Ксенофана на рабство. С точки зрения Жака Брюнсвига, Дильсу, вероятно, казалось немыслимым, чтобы «два философа могли продать третьего», отчего он и предложил решение, позволяющее спасти «l’honneur des Pythagoriciens».52 Похоже, Дильс и в самом деле исходил из идеи взаимопомощи философов разных школ. Это, в частности, подтверждает установленная им связь между историями о выку- пе Ксенофана и Платона, которого, согласно Диогену Лаэртию, вызволил из рабства философ-киренаик Анникерид (D.L. III, 20; II, 86).53

Но правильно ли считать Пармениска и Орестада философами только потому, что они являлись пифагорейцами? Вопреки распространенному до сих пор мнению, далеко не все последователи Пифагора посвящали себя науке и философии, включая и тех, кто упомянут в каталоге Аристоксена.⁵⁴ Достаточно указать на атлета Милона, шестикратного победителя Олимпийских игр (Diod. XII, 9, 5–6), который значится 28-м в списке кротонцев (Iamb. Vit. Pyth. ΧΧVI, 267). Пармениск с Орестадом также могли входить в пифагорейский союз не как философы и ученые, а как-то иначе, например на правах политиков. Во всяком случае, о Пармениске известно, что в Метапонте он «первенствовал и родом, и богатством» (Athen. XIV, 614a = 20, 3 DK), то есть принадлежал к метапонтийской аристократии и почти наверняка занимался политической деятельностью.⁵⁵ Кстати, и выкупивший Платона Анникерид был причислен Диогеном Лаэртием к философам по ошибке. В оригинальной версии анекдота, скорее всего, подразумевался другой Анникерид из Кирены – ловкий наездник и колесничий, не имевший никакого отношения к философии (Luc. Demosth. encom . 23; Ael. VH II, 27; ср. Olymp. In Plat. Alcib . 2, 122–127; In Plat. Gorg . 41, 8).

Коль скоро Ксенофан не был пифагорейцем, а выкупившие его пифагорейцы – философами, то восполнение Дильса лишается своих оснований. Если же ограничиться предположением, что история о продаже Ксенофана в рабство всего лишь дублировала эпизод из жизни Платона, то остается неясным, почему с Ксенофаном должно было произойти то же самое, что и с афинским философом, и почему его непременно должны были выкупить из рабства некие доброжелатели, а тем более пифагорейцы, которые едва ли испытывали к Ксенофану добрые чувства из-за его сатирических выпадов против них. При таком положении дел от восполнения Дильса было бы разумнее воздержаться.

III

Надо сказать, что отнюдь не все издатели и переводчики спешили исправлять текст Vitae philosophorum . Так, Карел Габриэль Кобет, хотя и сомневался в продаже Ксенофана пифагорейцами, о чем свидетельствуют астериск перед πεπρᾶσθαι в греческом тексте и знак вопроса после veniisse в параллель- 56 ном латинском переводе, тем не менее держался рукописного чтения. Схожим образом поступал и Экарт Меншинг, издатель и комментатор Памятных записок Фаворина. Признавая, что сообщение о продаже выглядит бессмысленным, он не принял ни одной из имеющихся эмендаций и не предложил своей.⁵⁷ Жак Брюнсвиг при переводе девятой книги Диогена Лаэртия соглашался с Дильсом лишь в том, что в тексте имеется лакуна.⁵⁸ Такое решение было закреплено Тициано Доранди в последнем на сегодняшний день издании Жизней философов : πεπρᾶσθαι ὑπὸ <...> τῶν Πυθαγορικῶν κτλ.⁵⁹ Наиболее решительным показал себя переводчик Отто Апельт. Отдавая дань Дильсу и допуская, что интересующее нас место испорчено, он все же предпочел следовать Диогену Лаэртию. Сообщение о продаже Ксенофана Пармениском и Орестадом Апельт перевел буквально: «Er [Xenophanes] soll von den Pythagoreern Parmeniskos und Orestades verkauft worden sein usw.».⁶⁰

Как бы то ни было, факт остается фактом: даже самые осторожные и рассудительные издатели и переводчики были не удовлетворены свидетельством о Ксенофане. Нежелание принимать его буквальный смысл сохраняется и по сей день, что прекрасно показывает недавняя работа Сержи Грау Xenòfanes i els pitagòrics: un сomentari a Diògenes Laerci 9, 20. Грау является заметным специалистом по Диогену Лаэртию. Ему, в частности, принадлежит внушительная монография, где Жизни философов рассматриваются на фоне античной биографии вообще и биографий философов в частности.61 Последние несколько лет он работает над новым изданием Жизней, которое помимо греческого текста включает и комментированный перевод на каталанский язык.62 Упомянутая выше работа о Ксенофане и пифагорейцах представляет собой нечто вроде комментария ad locum, в котором автор не только собирает все относящиеся к делу материалы, но и делится собственными соображениями.

Грау начинает с признания надежности рукописной традиции и заявляет об отсутствии каких-либо причин исправлять текст Диогена Лаэртия или подозревать в нем лакуну.63 Однако он не спешит на этом ставить точку, но предполагает, что в текст Диогена все же вкралась ошибка. Она была допущена на этапе предварительного сбора материала, еще до того, как биограф приступил к работе над сочинением. По мнению Грау, Диоген Лаэртий мог ошибиться двумя способами.

Во-первых, он мог спутать имена, приписав Ксенофану сообщение о продаже в рабство, изначально касавшееся Ксенократа. Решающим аргументом в пользу этой гипотезы Грау считает присутствие схожего эпизода в биографии третьего схоларха Академии: как сообщает Диоген Лаэртий, афиняне выставили на продажу Ксенократа за неуплату налога, взимаемого с метеков (D.L. IV, 14). А чтобы объяснить участие в продаже пифагорейцев, Грау допускает, что наравне с указанной версией анекдота бытовала и другая, где в роли продавцов выступали не афиняне, а Пармениск и Орестад, и что восходила она к некой комедийной сцене, ныне, разумеется, утрачен-ной.64

Во-вторых, Диоген мог не столько спутать имена, сколько по невнимательности упустить какую-то важную деталь. Решаясь на смелый шаг, Грау предполагает, что при работе над сочинением биограф неточно выписал заинтересовавшее его свидетельство, выпустив слово τὸ βιβλίον. Выходит, в исходном варианте речь шла всего-навсего о продаже книги Ксенофана, а вовсе не его самого. В подтверждение Грау вспоминает подходящие к случаю параллели: покупку Аристотелем книг Спевсиппа (D.L. IV, 5 = Favorin. fr. 9 Mensching; 39 Barigazzi; 47 Amato; ср. Aul. Gell. Noct. Att. III 17, 1–3); историю о том, как Платон убедил Гераклида Понтийского скупить все доступные произведения Антимаха Колофонского (Procl. In Tim . I, 90); и самое главное – приобретение Платоном трех пифагорейских книг у Филолая (D.L. III, 9 = Satyr. fr. 10 Schorn; D.L. VIII, 15, 84 et 85 = Hermipp., FGrHist 1026 F 69; Cic. Rep . II, 10, 161; Aul. Gell. Noct. Att. III 17, 1–3). Нечто подобное, полагает Грау, произошло и с Ксенофаном, чью книгу Пармениск и Орестад якобы продали Платону, когда тот был на Сицилии. Как и в случае с книгами пифагорейцев, такой анекдот мог возникнуть из-за явных перекличек с идеями

Ксенофана, встречающихся порой в платоновских диалогах, – то есть из-за очередных обвинений Платона в плагиате (ср. D.L. VIII, 54–55).65

Соображения Грау не слишком убедительны и не выдерживают даже поверхностной критики. Взять хотя бы его непоследовательность. Если в начале своего комментария он признает надежность текста Vitae philosophorum , не видя необходимости вносить в него какие-либо исправления и отрицая наличие лакуны, то затем сам же обнаруживает ошибку (пусть и возникшую не на этапе написания сочинения, а только в ходе предварительного сбора материала), которую стремится во что бы то ни стало исправить (пусть и не в тексте, а только в комментарии).

Мало того, Грау пренебрегает спецификой имеющихся в нашем распоряжении данных. Так, его предположение, будто анекдот о продаже в рабство восходит к несохранившейся комедийной сцене, идет вразрез с тем, что о подобных сценах известно. В качестве комедийных персонажей пифагорейцы появились только в средней комедии. Комедиографы выводили их на сцену под маской так называемых пифагористов, которые наряду со сметливыми рабами, ненасытными параситами, влюбленными юношами и алчными гетерами стали постоянными действующими лицами комедий, приобретя отчетливые типические черты – нищенство, вегетарианство и проповедь метемпсихоза (см. Alexis fr. 27, 201–203, 223 PCG II; Antiphanes fr. 133, 166, 225 PCG II; Aristophon fr. 9–10, 12 PCG IV; Сratinus Jr fr. 6–7 PCG IV; Mnesimachus fr. 1 PCG VII). Отчасти поэтому сами пифагористы, как правило, оставались безымянными. Правда, бывали и исключения. В Тарентинцах Алексид поименно представил пятерых – Эпихарида, Меланиппида, Фаона, Фиромаха и Фана. Первый из них, вопреки пифагорейскому запрету вкушать живое, убивал и ел собак, оправдываясь тем, что убитые собаки больше не живы. Оставшиеся же четверо, по словам Алексида, вообще питались раз в пять дней (fr. 223 PCG II). Словом, авторы комедий выставляли пифагори-стов в нелепом виде и обычно не выходили за рамки их сценического амплуа. Едва ли нищие, постоянно голодные и обессиленные пифагористы были способны продать какого-то в рабство. Следует учесть и еще одно обстоятельство. Считается, что лица, причисленные Алексидом к пифагори-стам, в действительности никакого отношения к Пифагору и пифагорейцам не имели, а были вполне себе известными афинскими гражданами: к примеру, Эпихарид слыл повесой и мотом, а Фиромах – параситом.66 Иначе говоря, маска пифагориста не обязательно изображала пифагорейца, но иной раз – и некую узнаваемую персону, высмеивание которой обеспечивало комедии успех у публики. В отличие от Эпихарида и Фиромаха, Пармениск и Орестад были настоящими метапонтийскими пифагорейцами, причем не настолько знаменитыми, чтобы заинтересовать комедиографов.

Наконец, нельзя не отметить, что оба предлагаемых Грау решения появились в результате нагромождения малоубедительных догадок: например, что Пармениск с Орестадом (кстати, исследователь продолжает считать их философами) были героями комедии, что они знали Ксенократа и жили с ним в одно время; что они почему-то имели в своем распоряжении книгу Ксенофана и встречались с Платоном на Сицилии, что Диоген Лаэртий принял сочинение Ксенофана за него самого и проч., и проч. Впрочем, как признается сам Грау, он пытался мыслить в духе античного биографа, так что его попытки объяснить свидетельство о продаже Ксенофана пифагорейцами не лишены элемента литературной игры.67

Несмотря на некоторую несерьезность соображений Грау, примечателен сам подход исследователя. Грау склонен рассматривать произошедшее с Ксенофаном исключительно как продукт творчества античных биографов. А поскольку эпизод с продажей философа философами является единственным в своем роде и нигде более в биографической традиции не встречается, то Грау не находит ничего лучшего, как привести его в согласие с этой самой традицией, уподобив имеющимся в ее арсенале образцам и близким свидетельствам. У такого подхода, однако, есть два слабых места. Во-первых, уникальность свидетельства о продаже Ксенофана пифагорейцами не может считаться недостатком. Напротив, странно было бы ожидать, чтобы все без исключения биографические сообщения находили параллели в биографической традиции. Во-вторых, механизм возникновения новых сообщений не сводится к воспроизведению существующих образцов. Начиная с работы Карла Лерса Uber Wahrheit und Dichtung in der griechischen Lite-raturgeschichte (1847) и в особенности после книги Фридриха Лео Die grie-chisch-romische Biographie nach ihrer literarischen Form (1901) среди ученых утвердилось убеждение, что многие эпизоды в биографиях античных писателей не являются фактами в собственном смысле слова. Биографы зачастую черпали материал из творений своих героев, проецируя на их жизни позаимствованные оттуда реалии и подробности быта, сентенции и максимы, похвалы или остроты в чей-либо адрес.⁶⁸ Кто поручится, что и эпизод с продажей Ксенофана не был спровоцирован его шуткой над Пармениском и

Орестадом? Ведь уже то, что оба пифагорейца в столь необычном контексте названы по имени, говорит о том, что главными в описанной ситуации были именно они, а не Ксенофан.

С другой стороны, не следует и слишком переоценивать продуктивные механизмы античной биографии, равно как и недооценивать античных биографов. Ксенофану было свойственно рассказывать о своих бедах и злоключениях. Многие обстоятельства его жизни, сомневаться в которых не приходится, известны только благодаря дошедшим от него стихам (21 B 3, 8, 45 DK). Следовательно, и некоторые сообщения опиравшихся на Ксенофа-новы стихи биографов имеют все шансы оказаться достоверными. В этой связи уместно напомнить о наблюдении Джона Бёрнета, обратившего в свое время внимание на слова Диогена Лаэртия о том, что после изгнания из Колофона Ксенофан жил в сицилийской Занкле (D.L. IX, 18). Между тем Занкла была переименована в Мессену ок. 488–487 гг. до н.э. (Hdt. VII, 164; Thuc. VI, 4), а значит, слова биографа восходят к довольно раннему источнику – вероятнее всего, к самому Ксенофану.69 Если так, то и продажа философа в рабство могла быть не поэтическим или биографическим вымыслом, а вполне реальным событием.

Во всей античной биографической традиции случай с продажей Ксенофана пифагорейцами стоит особняком и является исключительным. Но как раз в силу его исключительности сообщение о нем может оказаться правдивым, а буквальное чтение соответствующего места у Диогена Лаэртия – единственно верным. И если высказанные выше соображения хоть сколько-нибудь справедливы, то впредь следует воздержаться от исправлений D.L. IX, 20 и при следующем издании Жизней философов убрать указание на лакуну.

Сокращения / A BBREVIATIONS

CALMA — Compendium Auctorum Latinorum Medii Aevi (500–1500) , I–VII, a cura di C. Leonardi, M. Lapidge, F. Santi, S. Nocentini. Firenze 2000–2021.

DPhA — Dictionnaire des philosophes antiques , I–VII et Suppl., publ. sous la dir. de R. Goulet. Paris 1989–2018.

GW — Gesamtkatalog der Wiegendrucke , I–X, hrsg. von der Kommission für den Ge-samtkatalog der Wiegendrucke. Leipzig, Stuttgart, New York, Berlin 1925–1978.

PCG — Poetae comici Graeci , I–VIII, ed. R. Kassel et C. Austin. Berolini, Novi Eboraci 1983–2001.