Кто к кому идет на пир, или о "порче" пословиц в платоновском "Пире" (Smp. 174a3-c7)

* Работа выполнена в рамках Федерального государственного задания № 2890 «Когнитивный подход к интерпретации диалогов Платона».

В прологе «Пира» Аполлодор пересказывает неназванным «друзьям» рассказ Аристодема, непосредственного участника пира у Агафона. Начинается он с того, что Аристодем встречает Сократа, который выглядит непривычно: он умыт и в сандалиях, что с ним случалось редко.1 Аристодем спрашивает, куда Сократ идет такой красивый, а тот отвечает, что на пир к Агафону – тот накануне выиграл состязания трагических поэтов, но Сократ на торжество не пошел, испугавшись толпы, а сегодня обещал быть. И вот он «украсился, чтобы прекрасным идти к прекрасному» (ταῦτα δὴ EKaXXwmra^nv, iva xaXcq пара koXov Tw; i74a6-9). Тут же Сократ спрашивает, не желает ли Аристодем пойти на пир незваным (ἄκλητος). Вообще-то персонаж, ходящий по пирам без приглашения, назывался γελωτοποιός, «смехотворец», он смешил гостей за еду и выпивку; Ксенофонт в своем «Пире» описывает поведение такого гостя, Филиппа (Xen. Smp. I 11–16): тот говорит, что посчитал более смешным прийти на обед незваным, чем званым.2 Однако Аристодем настолько предан Сократу и доверяет ему во всем, что соглашается на роль незваного гостя: «Как ты прикажешь», – отвечает он (174b2).3

Вот тут Сократ и говорит о поговорке, которая нас интересует (174b3–c7):

«Ну так пойдем и испортим поговорку, перевернув ее так, что к Агафону на пиры без приглашенья идут благие (iva Kai T^v napoipav Slaф9г^рw^гv ^ETaeaXcvTEq, wq apa Kai ’AYaSwV Eni SaiTaq iaaiv auTO^aTOi aYaSoi). А Гомер, кажется, не только испортил (διαφθεῖραι) эту поговорку, но и надругался (ὑβρίσαι) над ней. Сделав Агамемнона в высшей степени доблестным (“благим“; διαφερόντως ἀγαθὸν ἄνδρα) в воинских делах, он заставил Менелая, “слабого копейщика” (“µαλθακὸν αἰχµητήν”), незваным идти к Агамемнону, когда тот устраивал жертвоприношение и пир, то есть заставил худшего идти к лучшему. Выслушав, Аристодем ответил: “Боюсь, что не по твоим словам, а по Гомеровым пойду я, ничтожный (фаиХо; wv), незваным (ἄκλητος) на пир к мудрецу (σοφοῦ ἀνδρὸς)”».

О смысле этого фрагмента до сих пор спорят исследователи и комментаторы (см., напр., Bury 1909, 8–9, Dover 1980, 81). Попробуем включиться в это обсуждение, поставив два вопроса:

• 1)    какую пословицу и как именно искажает Сократ и, по его словам, Гомер?

• 2)    какой смысл, прежде всего философский, можно обнаружить в этом фрагменте в контексте всего диалога?

Для начала посмотрим, как звучала пословица в изначальном виде. Судя по всему, существовали две главные ее формы:

• 1)    αὐτόµατοι δ' ἀγαθοὶ ἀγαθῶν ἐπὶ δαῖτας ἴασιν (Athen. Deipn. 5.5.19 Kaibel).

«Без приглашенья благие к благим идут на пиры».

• 2)    αὐτόµατοι ἀγαθοὶ δειλῶν ἐπὶ δαῖτας ἴασιν (Athen. Deipn. 5.5.21 Kaibel).

«Без приглашенья благие к низким (“дурным”, “худшим”) идут на пиры».

В комментариях и схолиях по этому вопросу наблюдается большая путаница. Схолиаст говорит, что изначальным был вариант 2), который Евполид или Кратин изменили на вариант 1) (Schol. ad. H., Greene). Другую версию предлагает, например, Зенобий, у которого изначальным является вариант 1): он пишет, что Гераклит использует эту пословицу, передавая слова Геракла, идущего на пир к Кеику, а Евполид передает ее как вариант 2). Платон, по мнению Зенобия, использует именно вариант Евполида.⁴ Один из издателей «Пира» Хуг, проделавший целое исследование по этому поводу, убедительно, по мнению Бэри, показывает, что все обстояло так, как написано у Зенобия, и вариант 2) – это переделка Евполида (Bury 1909, 8).

Но нам, в принципе, не так важно, какой вариант пословицы первичен, а какой вторичен; важнее понять, в чем заключается порча Сократом того или иного варианта.

Предположим, что вариант, который портит Сократ, – это 1), т.е. благие идут к благим , тогда порча заключается только в изменении порядка слов: «αὐτόµατοι ἀγαθοὶ» перемещается в конец фразы, а в начале стоит ἀγαθῶν, «благих». Это, действительно, укладывается в смысл переворачивания ( µεταβαλόντες) с точки зрения перемены мест, причем совершенной механической; однако порчей это назвать трудно.

В рукописях B (codex Bodleianus) и T (codex Venetus) в начале фразы стоит ἀγαθῶν, однако многие издатели (напр., Бэри, Бернет) принимают исправление К. Лахманна, сделанное им в предисловии к изданию Бабрия (Lachmann, 1845). Вместо генетива множ. числа ἀγαθῶν (благих) он ставит имя Агафона в дативе, меняя ударение (Ayd6wV), так что получается: идем на пиры к Агафону. Чтение предполагает, что Сократ, чтобы подчеркнуть игру слов и переворачивание , ставит имя Агафона в эмфатически первую позицию.

Эмендация изящная, оправдана характерной для Платона игрой и соответствующим контекстом. При этом Лахманн отклоняет сопоставление этого варианта поговорки с переделкой Евполида, что, на наш взгляд, обедняет пародийный платоновский контекст.⁵ Ведь в таком случае о порче говорить сложно: «благих» просто заменили «Агафоном», т. е. «благим». Поэтому мы скорее согласны с Бэри, который говорит, что какой бы вариант бытования пословицы ни был изначальным, слова Платона о порче можно понять, если подразумевался вариант 2), где благие без приглашения идут на пиры к худшим: порча пародии как «мудрой пословицы» – часть игровой демонстрации Сократовой иронии (Bury 1909, 9).

Мы полагаем, что Платон имел в виду оба варианта, поскольку в таком случае его игра «работает» в обе стороны. Во-первых, в любом случае изменяется порядок слов; во-вторых, если «фоном» является вариант 1), то абстрактные «благие» заменяются конкретным Агафоном; если же тут еще «просвечивает» вариант 2), Агафон как бы встает на место «δειλῶν», заменяет их словно в уравнении, т. е. подспудно ему вменяется некая «низость». И вот это как раз лучше всего укладывается в контекст порчи и переворачивания : διαφθείρωµεν µεταβαλόντες.

Это подтверждается следующей фразой насчет Гомера. Здесь Сократ усиливает семантику порчи, говоря, что Гомер не только испортил (διαφθεῖραι) поговорку, но даже надругался (ὑβρίσαι) над ней. Если мы имеем в виду «благие идут к благим», то надругательство заключается в том, что менее доблестный Менелай идет без приглашения к храброму воину Агамемнону, т. е. Менелай здесь делается благим, Агамемнон же благим и остается. Ничего особо гибристичного в таком варианте нет. Если же испорчен вариант «благие идут к худшим», то это действительно дерзость, гибрис со стороны Гомера, поскольку худшие и лучшие, SeiXci и ayaQoL полностью меняются местами: «слабый копейщик» Менелай занимает место лучших, благих, а доблестный Агамемнон – место худших.

Полагаем, гибрис здесь именно в этом, что косвенно подтверждает и Аристодем, который говорит, что пойдет на пир не по Сократовым словам, а по Гомеровым: незваный к мудрому . Агафона назвать мудрецом достаточно сложно, и дальше в диалоге его мудрость будет подвергнута если не осмеянию, то сомнению, а в состязании двух типов мудрости – риторически-театральной Агафона и философской Сократа - победителем выйдет Сократ. Таким образом, здесь снова звучит подспудная насмешка над теми, кого принято называть благими и мудрыми , и переворачивание смысла проходит по типу «последние будут первыми», то есть благими оказываются низкие, а низкие – благими.

Именно эту версию поддерживает в своей статье Томас Уортен (Worthen 1999). Он считает ключом к пониманию этого фрагмента слов а, предшествующие пословице, когда Сократ говорит, что он прекрасный идет к прекрасному ( 174a6–9), т. е. к Агафону. Очевидно, что эта игра слов продолжается дальше, когда он, переиначивая поговорку, говорит, что б лагие идут к Агафону . Смысл тут в обыгрывании имени Агафона и его соответствия самому персонажу, который одновременно воплощает и красоту: Сократ идет не только к «прекрасному», но и к «благу». Мы знаем, что прекрасное и благо в речи Диотимы, пересказанной Сократом, оказываются главными философскими темами диалога, и Уортен обращает внимание на то, что Диотима прямо предлагает Сократу заменить слово «прекрасное» словом «благо» (204e1). По мнению Уортена, смысл здесь такой: от внешне-красивого необходимо перейти к внутренне-благому, и в диалоге как раз происходит своего рода «обмен местами» персонажей, символизирующих благо и красоту. Уортен считает, что красавец Агафон не достоин своего имени как «благого», а некрасивый Аристодем, наоборот, приближается к этому, не говоря уж о Сократе, и на описанном пиру только Сократ и Аристодем оказываются поистине благими, ayaGot ; в этом и состоит главное изменение и главная порча пословицы.

Соглашаясь с такой интерпретацией Уортена, попробуем добавить к этому еще несколько смысловых акцентов. Наша гипотеза заключается в том, что порча пародии – ключ к гибристической подоплеке всего диалога. Какие слова используются для описания того, что Сократ и Гомер делают с поговоркой? ∆ιαφθείρω, µεταβάλλω, ὑβρίζω: на наш взгляд, семантика этих трех слов и определяет смысл данного фрагмента и «Пира» в целом.6

Гибрис в диалоге «Пир» является лейтмотивом. В платоновском корпусе слова с корнем ὑβρ- встречаются 75 раз и в подавляющем большинстве употребляются в своих обычных словарных значениях «дерзость, наглость, разнузданность, глумление, оскорбление» и т. д. Однако в диалоге «Пир» их значение приобретает особый устойчивый акцент, связанный с семантикой инверсии, «оборотничества».⁷ Слова с корнем ὑβρ- относятся к Эроту Полигимнии, который всё портит и насылает различные природные катаклизмы (188a7); к Гомеру и одновременно к Сократу, портящим поговорку в нашем фрагменте (174b6); к Сократу из-за его иронии в отношении собственной мудрости (175e7); из-за его сходства с сатиром Марсием и силенами (215b8); из-за его насмешки над красотой Алкивиада (219c6); из-за сходства его речей со шкурой «гибриста» сатира (221e3–4); из-за того, что он «переворачивает» свое поведение с юношами, превращаясь из их поклонника в «объект» стремления (222a8).

Во всех этих случаях порча и гибрис так или иначе связаны с переменой, переворачиванием. «Перевертыши» как некое нарушение порядка реализуются в «Пире» изменением очередности речей Эриксимаха и Аристофана, вызванном, кстати, именно гибристическим поведением Аристофана (его икота как действие Эрота-гибриста является своеобразной «драматургической» иллюстрацией речи Эриксимаха8); физической переменой мест персонажей, когда в споре о пересаживаниях Алкивиада, Агафона и Сократа последний подспудно (но «дерзко») дает понять, что считает себя Эротом: он говорит, что если Агафон пересядет, то ему придется воздавать Сократу хвалу во второй раз (222d–223b). В содержании речей симпосиастов тоже всплывают разные аспекты инверсии и гибриса: в речи Эриксимаха, как уже было сказано, это Эрот-гибрист, нарушающий гармонию во вселенной; в речи Аристофана – древние шарообразные люди, дерзко выступающие против власти богов, т. е. установленного космического порядка. Но начинаются все эти гибристические порывы и перемены именно с эпизода пословицы: Сократ и Аристодем «портят» признанный порядок соответствия «худшие-лучшие», причем их появление на пиру является ярким примером инверсии: поскольку Сократ задержался до самой середины обеда, Аристодем пришел к Агафону первым, т. е., по словам Плутарха, «появился как тень, идущая впереди тела, за которым находится источник света» (см. прим. 3).

Итак , гибрис в «Пире» связан с инверсией, и главным гибристом и «оборотнем» оказывается здесь Сократ. Подчеркнём, что только в «Пире» Сократу устойчиво приписываются свойства «гибриста», причем в связи с разнообразными «оборачиваниями» смыслов: как заявляет Алкивиад, «что бы он ни говорил, всё обстоит наоборот» (214d1–2). В этой ситуации Сократ выступает трикстером , который все время двоится и оборачивается; он оказывается и паредром двойственного Эрота, и одновременно медиатором между противоположностями, как Эрот в речи Диотимы, посредник между богами и людьми, и как тот творец, который, по словам самого Сократа, должен одинаково хорошо писать и комедию, и трагедию (223d3–6).

Исходя из этого, вернемся к двум другим ключевым словам: διαφθείρω и µεταβάλλω.

В речи Эриксимаха все портит Эрот-гибрист, антипод Эрота, налаживающего в космосе любовь и гармонию. Здесь 6Ppi? и SlEф9ElрЁv употребляются рядом: oTav Se о рета т^д иврешд "Ерыд ЁукратЁогЕрод пер! тад τοῦ ἐνιαυτοῦ ὥρας γένηται, διέφθειρέν τε πολλὰ καὶ ἠδίκησεν (188a7-8). Порча , насылаемая Эротом-гибристом, выражается во всяческих природных катаклизмах. В нескольких платоновских диалогах слово Slaф9E^рш используется в смысле «порчи беседы» (Gorg. 495a7, Prot. 338d6-8), но для нас важнее, что Slaф9E^рw можно назвать техническим термином в Апологии , где Сократ защищается от обвинения в развращении ( порче ) юношей. Там это слово встречается 18 раз и практически везде имеет именно этот смысл. Мы знаем, что Сократа обвиняли не только в духовном развращении юношей, но и в физическом, например, Поликрат; Ю. А. Шичалин считает, что сцена с Алкивиадом в «Пире» написана как раз для того, чтобы защитить Сократа от таких обвинений ( Шичалин 2013, 129–132). На наш взгляд, «гибристическая порча» в «Пире» имеет вполне явные эротические коннотации.

Теперь посмотрим на µεταβάλλω. В той же речи Эриксимах говорит, что для устранения болезни врач должен уметь заменить одно вожделение тела, один его эрос, на другой, и умеющий совершить такую перемену (ὁ µεταβάλλειν ποιῶν, ὥστε ἀντὶ τοῦ ἑτέρου ἔρωτος) – благой демиург (ἀγαθὸς ἂν εἴη δηµιουργός) (186d3) . Однако з десь подразумевается и философская подоплека такой медицинской перемены эросов, а под мастером, владеющим подобной технэ , – Сократ. Дальше Алкивиад в своем рассказе демонстрирует, как Сократ «меняет эрос» у него самого и у других юношей, как бы меняясь с ними ролями, оборачиваясь: сначала он выступает как их поклонник, эраст , а потом, наоборот, как эромен , объект поклонения. Именно из-за этого оборотничества Алкивиад и называет Сократа гибристом.

Однако смысл διαφθείρω, µεταβάλλω, ὑβρίζω здесь полностью инвертируется; общепринятый смысл развращения, притворства и глумления меняется на философский: юноши оказываются в апории , в которую их вгоняет непривычное поведение Сократа, издевающегося над обычаем отдавать физическую любовь красавцев в обмен на некую «мудрость» (что, например, считает совершенно нормальным Павсаний, если только партнеры ведут себя «порядочно», κοσµίως). Апория позволяет юношам, как Алкивиаду, увидеть в себе не только «объект» желания, но и «субъект», а это и есть главный философский поворот, µετάβασις, осуществляемый в Пире Сократом относительно философского Эрота: его невозможно без противоречий рассматривать как объект, нужно признать, что это прежде всего стремление и желание, вызванное нехваткой, а это возможно, только если опознать в себе «ничто» (οὐδὲν ὤν; 219a2), как заявляет Сократ Алкивиаду о самом себе.

Таким образом, гибрис Сократа меняет знак, и гибрист , «портящий» юношей, превращается в благого демиурга , заменяющего один эрос на другой, – и мы видим, что именно порча пародии, т. е. порча испорченного, оказывается самым надежным методом . Здесь идут в ход διαφθείρω, µεταβάλλω и ὑβρίζω, заданные уже в начале диалога «гибристической порчей» нашей поговорки, где первые и последние меняются местами: этот эпизод можно назвать своего рода эмблемой всей оборотнической темы Пира.

Ну и напоследок еще об одном подтексте нашего фрагмента. Его можно сопоставить с тем местом из «Федра», где Сократ, рассказывая об Эроте и об истечениях красоты, приводящих душу в смятение и заставляющих расти «крылья души», приводит две стихотворные строки, причем вторую из них он характеризует как невероятно дерзкую, «ὑβριστικὸν πάνυ» (Phdr. 252b4–9, пер. А. Н. Егунова):

Люди прозвали его самого Эротом крылатым,

Боги ж – Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья .

Спрашивается, почему второй стих очень дерзкий, что же здесь особенно глумливого и грубого? При внимательном рассмотрении этого места из «Федра» оказывается, что подоплекой является эротически-обсценный контекст, который гибритизирует, если можно так сказать, и все описание роста крыльев души, т. е. стоит только сместить оптику, и это читается как весьма откровенное эротическое описание (Протопопова, Гараджа 2015) . Можно сказать, что здесь все двоится, противоположности просвечивают друг сквозь друга, парадоксальным зеркалом «возвышенного» Эрота оказывается Эрот-гибрист.

Такой эротический подтекст безусловно есть и в нашем фрагменте «Пира». Это связано со словом µαλθακὸν, которым обозначается в эпизоде с поговоркой Менелай (174с1), а к нему приравнивает себя Аристодем, и этим же словом характеризуется чуть раньше Аполлодор (µαλακὸς; 173d8). Μαλακὸς означает «нежный», «мягкий», – и это соответствует описанию Аполлодора и Аристодема как слабых подражательных копий Сократа (Протопопова 2015в). В то же время, это слово – устойчивое обозначение пассивной гомосексуальной позиции (Suda s.v. Κίναιδος: ἀσελγής, µαλακός). При этом оба, Аполлодор и Аристодем, названы эрастами Сократа, а не эроменами . Таким образом, налицо еще одна, эротически-обсценная инверсия в духе Аристофана, когда эротическая семантика переплетается с философской и пассивная гомосексуальная роль превращается в активную философскую позицию : это именно то, что происходит с «развращенными» Сократом мальчиками, которые до этого подвергались ухаживаниям таких «благопристойных» поклонников, как Павсаний.

Ну и, наконец, гибрис и порча состоят в том, что Сократ и Гомер (в версии Платона) «портят» текст, меняя порядок нарратива, играя с ним, – в отличие от Аполлодора и Аристодема, которые могут только повторять заученные речи. Как говорят в своей книге о «Пире» близкие нам по духу современные исследователи, есть по крайней мере две версии рассказа о пире, одна имитативная , другая гибристическая (Corrigan, Glazov-Corrigan 2004, 14 ) . Мы же добавим, что есть как минимум два типа чтения и толкования «Пира»: один – возвышенно-платонический, подразумеваемый школьной традицией и отбрасывающий всё «подозрительно-глумливое», и второй, игровой, связанный с диалектическим пониманием платоновской

418 О «порче» пословиц в платоновском Пире философии. Именно подобному пониманию и помогают такие намеки и подсказки, как, например, намеренная и подчеркнутая порча пословиц.