Культура постиндустриальной России: выпадение из системы?

POST-INDUSTRIAL CULTURE RUSSIA: THE LOSS FROM THE SYSTEM?

Одним из наиболее серьёзных вызовов для современной культурологии и философии культуры является необходимость осознания места и роли культуры в глобализованном постиндустриальном мире. Данный мир строится на совершенно иных основаниях, нежели мир индустриальный, в связи с чем мы вправе предположить, что место и роль культуры в нём также существенным образом изменяются. Однако каковы основания постиндустриального мира? И каковы сценарии развития российской культуры в этом общемировом процессе?

Все теоретики неизменно сходятся на том, что постиндустриальный мир организован по сетевому принципу. «Нам не посчастливилось наблюдать “конец Истории”, но зато мы присутствуем при исчезновении географии», - пишет П. Вирильо [3, с. 15], имея в виду не столько сокращение расстояний, сколько превращение всего мира в единую систему, связанную информационными и экономическими сетями, практически беспрепятственно пересекаемую потоками Труда и Капитала.

Постиндустриальный мир далеко выходит за рамки отдельных государств, вследствие чего у его теоретиков возникает вопрос о самой необходимости государства: «Современное национальное государство, над которым начинают довлеть глобальные сети богатства, могущества и информации, переживает значительное сужение своего суверенитета», - пишет М. Кастельс [5, с. 296]. Фактически это означает утрату государством реальной власти и его переход к имитации внешне- и внутриполитической деятельности. Реальная власть над миром, как бы пафосно это ни звучало, переходит к экстерриториальным элитам, о чём в своё время писал З. Бауман: «Элиты передвигаются в пространстве и делают это быстрее, чем когда либо прежде, но быстрота действий и плотность сетей власти, которые они ткут, не зависят от их передвижения. Обретя “бестелесность”, главным образом в её финансовой форме, власть предержащие становятся действительно экстерриториальными, даже если телом они остаются “на месте”» [1, с. 95]. Элиты способны инвестировать в экономику любого государства, находясь далеко за его пределами, нимало не заботясь о судьбе прикреплённой к конкретной территории массе, но лишь о прибыли, получаемой с данной территории. Это позволяет З. Бауману провести параллель между современными элитами и «отсутствующими лендлордами», не имевшими никаких обязательств перед кормящими их крестьянами.

Важно, что феномен экстерриториальности связывается исследователями с такой характеристикой постиндустриальных элит, как мобильность. Мобильность – это не только способность свободно перемещаться по планете, всё время оказываясь за пределами дисциплинирующего воздействия территориально ограниченного государства, но также возможность постоянно изменять «правила игры». Последнее означает, что элиты задают тренды развития любой области, в том числе науке и культуре, заставляя массу непрерывно пребывать в догоняющем состоянии. Добавим, что в культурном отношении мировые элиты разных стран гораздо ближе друг к другу, нежели к массе, то есть к своим «народам»: «Таким образом, складывается картина, один из компонентов которой составляет доминирующая глобальная элита, существующая в пространстве потоков и состоящая, как правило, из индивидуумов, обладающих менее яркой самобытностью (“граждане мира”); но на этой картине одновременно присутствуют и люди, сопротивляющиеся лишению своих привилегий в экономической, культурной и политической областях и тяготеющие к самобытности сообщества» [5, с. 299].

Что касается культуры, то она также разделяется на элитарную и массовую, последняя из которых также постоянно находится в догоняющем состоянии. При этом для Запада наиболее сильными детерминантами развития массовой культуры являются культурная политика и рынок. Как об этом написал Ж.-Ф. Лиотар: «Художественному и литературному поиску угрожает опасность с двух сторон: со стороны “культурной политики” и со стороны рынка картин и книг. То по одному, то по другому каналу ему рекомендуется поставлять такие творения, которые, во-первых, соотносились бы с темами, имеющими право на существование в глазах публики, которой они адресуются, и, во-вторых, были бы сделаны таким образом (“хорошо оформлены”), чтобы публика эта распознала, о чём в них идет речь, поняла, что они означают, могла с полным знанием дела наградить их своим одобрением или же отказать им в нём и даже, если это возможно, извлечь из тех, что заслужили её одобрение, какое-то утешение» [6]. Французский философ считает также, что благодаря воздействию указанных детерминант в западной культуре доминирующим стилем (или его отсутствием?) становится эклектизм: «Эклектизм есть нулевая ступень всеобщей культуры наших дней: мы слушаем reggae, смотрим western, обедаем у Макдональда, а вечером пользуемся услугами местной кухни; в Токио душатся по-парижски, в Гонконге одеваются в стиле ретро; знание есть то, о чём задаются вопросы в телевизионных играх. Эклектическим творениям легко найти себе публику. Обращаясь в китч, искусство подлаживается под тот беспорядок, который царит во “вкусе” любителя» [6]. В целом соглашаясь с мнением Ж.-Ф. Лиотара, оговорюсь, что массовая культура не только развлекает зрителя, подстраиваясь под его вкус, но также оказывает на него определённое нормализующее воздействие.

Что касается России, то на настоящее время её едва ли можно назвать постиндустриальным обществом. Во-первых, кризис наглядно продемонстрировал полную зависимость отечественной экономики от мировых цен на сырье. Во-вторых, развитие нанотехнологий, равно как и вообще технологий, несмотря на существенные финансовые вливания со стороны государства, едва ли заметно невооружённым глазом. В-третьих, недавно принятая программа импорто-замещения предполагает перенаправление усилий государства с модернизации промышленности на развитие аграрного сектора. На этом фоне рынок культуры значительно ослабевает, в то время как сама культура оказывается всецело подчинённой стратегическим направлениям культурной политики. Последняя же, как явствует из анализа повседневных реалий, направлена на формирование культуры, способной стать действенным инструментом государственного развития. Отсюда исходит, с одной стороны, стремление государства сохранить отжившие институты культуры (союзы писателей, художников и т.п.) и, с другой, его всесторонняя поддержка массовых жанров, способных оказывать воспитательное воздействие на общество, транслируя целый ряд политкорректных ценностей. Проблема в том, что наличие государственного заказа в истории любой страны, как правило, приводило к нескольким весьма неприятным следствиям: постепенному снижению качества, росту себестоимости и устареванию техники и технологий производства. Но дело даже не в этом…

Согласно некоторым сценариям дальнейшего мирового развития, культура оказывается вообще отброшенной на периферию государственных и общественных интересов. В своих лекциях «Постиндустриальный переход и мировая война» Е. Гильбо пишет о том, что в постиндустриальном мире реальная власть перейдёт к корпоратократии – руководителям корпораций, постиндустриальным производителям – производителям уникальных информационных ресурсов и нетократии – организаторам сетевого взаимодействия людей. Промежуточным звеном между ними и консьюмериатом (обществом потребителей) станет торговая аристократия.

По сути, в этом нет ничего нового в сравнении с концепциями классиков, описавших постиндустриальное общество ещё в XX веке, за исключением более рельефно прописанной структуры. Я уже неоднократно высказывался о том, что транслируемая СМИ концепция общества потребления является не более чем идеологией, и по логике вещей с данным обществом должна быть органически связана его противоположная часть, то есть «общество производства»: «Общество производства – это те, кто создаёт потребляемые массой все новые и новые идеи, зрелища, вещи. В этой системе наслаждению массы противостоит своеобразный аскетизм элит (вынужденных постоянно поддерживать себя в форме); неразличимости массы – индивидуальность; невидимости и молчанию массы – целый ряд, гипнотизирующих её речами и действиями, индивидуальных образов; наконец, глупости массы противостоит интеллект тех, кто создаёт “умные”, “рациональные” продукты, потребляя которые масса сама виртуально приобщается к прекрасному элитарному миру» [7, с. 25]. Однако Е. Гильбо идёт гораздо дальше: согласно его сценарию отжившими общественными классами в новом обществе станут пролетариат (который будет с успехом заменён 3D принтерами), а также финансовые аристократии и те, кто живёт за счёт бюджета, то есть чиновники и … большая часть представителей культуры. Фактически, бюджетники становятся тормозом развития новой системы, вследствие чего именуются «паразитами»: «Бюрократия, бюджетные служащие и работники дотируемых индустриальных производств перешли сегодня в положение паразитических классов общества, сформировав соответствующую паразитическую психологию и социальную практику» [4]. Соответственно этому культура также как бы полностью выпадает из системы, и единственное, на чём Е. Гильбо останавливает своё внимание, - это язык, оказывающийся единственной основой национальной идентичности, а также инженерное образование, необходимое для эффективного развития техники и технологий. Культура как будто исчезает, или, как об этом писал Ф. Фукуяма: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, - вместо всего этого - экономический расчёт, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощрённых запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории» [8, с. 148]. Но если признать правоту Е. Гильбо и согласиться с его тезисом о люмпенизации чиновничества, пролетариата и интеллигенции, необходимо задать вопрос: как будет осуществляться культурная преемственность, кто будет обучать языку и обеспечивать качественное инженерное образование? Ответ: никто: «Если учитель полвека назад выполнял ясную и конкретную миссию превращения оболтуса в сознательного и производительного человека, то теперь от образования требуют, чтобы оно формировало квалифицированных потребителей. А для этого ничему не надо учить, ученик и так потребитель» [4]. Но как в таком случае будет воспроизводиться «общество производителей»? Возможным вариантом здесь видится то, что образование станет органической частью миссии крупных корпораций, то есть станет узкоспециализированным, не предполагающим формирования у ученика (студента) более или менее целостной совокупности представлений об основах мировой культуры.

Исходя из вышеизложенного, следует сделать вывод, что дальнейшее развитие России возможно по двум сценариям, каждый из которых имеет как свои плюсы, так и минусы. Первый из них, «футуристический», следуя которому Россия в конечном счёте трансформируется в постиндустриальное общество с описанной выше структурой. Основная проблема здесь состоит в необходимости перестройки всей нынешней имперской (в терминах Е. Гильбо «феодальной») политической и экономической системы. Если принять во внимание положение, согласно которому Россия является страной, где семейно-клановый способ организации политики, экономики и культуры исторически безусловно доминирует, борьба за власть с местными элитами представляется крайне затратной и в нынешних условиях едва ли возможной. Вторая проблема в том, что, перестроив базовые социальноэкономические структуры, Россия рискует превратиться в территорию влияния крупных западных корпораций и, как следствие, потерять своё политическое влияние на мировой арене.

Наконец, третьей проблемой является то, что культура здесь пускается в «свободное плавание» и служит средством удовлетворения потребностей экстерриториальных элит и противоположного им территориально ограниченного общества потребления. Вероятнее всего, производители культуры будут, как и экономические элиты, экстерриториальны, мобильны и организованы по сетевому принципу, в то время как в рамках самой культуры понятия массового и элитарного обретут новый смысл и новые очертания. И если массовая культура будет по-прежнему иметь ярко выраженный компенсаторно-развлекательный характер, то элитарная – интеллектуальный и высокотехнологичный (науч-поп-арт, видео-арт, имп-арт и т.п.). Не трудно заметить, что в данном сценарии из системы выпадает классическая культура, сплачивающая общество, формирующая национальную идентичность и обеспечивающая преемственность поколений. Она и не требуется, поскольку описанное Е. Гильбо общество будущего по своему характеру является «атомарным», то есть индивидуалистическим.

Второй путь – «архаический», представляющий собой своеобразное возвращение к индустриальному состоянию (напоминающему общество зрелого СССР) с культурой, всецело подчинённой государственным интересам. Этот путь мы уже проходили, и в контексте развития рыночной экономики и информационных технологий он представляется тупиковым, хотя и не требует болезненной перестройки. Здесь культура также обречена быть разделённой на элитарную и массовую: элитарная в основе своей будет представлять собой роскошь, удовлетворяющую потребности местных «феодалов» (по этой причине, на мой взгляд, нас ожидает подъём интереса к декоративно-прикладному искусству), в то время как массовая будет выполнять функцию транслятора интересов государства в сознание массового потребителя. То, что в настоящее время понимается под элитарной культурой, то есть культурой интеллектуальной, или, если угодно, концептуальной, выпадет из системы и снова погрузится в более или менее затяжное по времени маргинальное состояние.

Принимая во внимание внешние и внутриполитические события последних нескольких лет, логично предположить, что российское руководство выбрало «архаический» путь, направленный не на развитие новых направлений культуры, а на сохранение культурного наследия. В частности: «Зарубежные эксперты, оценивая деятельность такого важнейшего субъекта культуры, как Министерство культуры РФ, отмечают, что максимальное внимание с точки зрения расходов в его деятельности уделяется художественному образованию и охране наследия, частично средства идут также на исполнительские искусства и поддержку художественного творчества, что означает тенденцию, направленную прежде всего на сохранение существующей культуры, а не на инновации. В регионах значительные усилия сосредоточены на сохранении прежней системы учреждений культуры и её привычных функциях, а управление в значительной степени связано с поддержанием текущей деятельности этих учреждений и её годовым планированием» [2]. Разумеется, подобная направленность культурной политики в контексте экономического кризиса тактически верна и оправданна. Однако к чему это может привести в долгосрочной перспективе?

Во-первых, к культурному отставанию провинции, то есть большей части России, от нескольких относительно благополучных в экономическом отношении и потому сохранивших интерес к культурным инновациям мегаполисов. Если в пространстве мегаполисов интеллектуальная культура ещё способна отыскать себе место, то доля провинции по большей части исчерпывается (помимо массовой культуры) классическим искусством и народным творчеством. Во-вторых, очевиден недостаток средств на поддержание достойного существования деятелей культуры, что гарантированно приведёт к их оттоку в более прибыльные сферы деятельности. Сокращение числа высококвалифицированных специалистов, в свою очередь, повлечёт за собой снижение качества образования в области культуры. В-третьих, сокращение в системе высшего образования количества структур, деятельность которых направлена на трансляцию культуры, в перспективе гарантированно обернётся падением общего уровня культуры в стране.

Таким образом, какой бы из намеченных путей ни выбрало российское руководство, ему придётся пожертвовать либо классической культурой, либо интеллектуальной. Но если утрата «классики» ведёт страну в постиндустриальное будущее (пусть не такое светлое, как мыслили теоретики постиндустриализма), то потеря contemporary, то есть не просто современного, но актуального, отбрасывает её в индустриальное, а то и аграрное прошлое. Вопрос о каком-либо пропорциональном совмещении обоих сценариев остаётся открытым.