Марина Цветаева - Каролина Павлова. Диалог о тайнах ремесла

Бесплатный доступ

Статья представляет собой сравнительное изучение творчества двух русских поэтов Марины Цветаевой и Каролины Павловой с точки зрения параллелей в их взглядах на роль поэта, его судьбу и суть творческого процесса. Анализ обнаруживает многочисленные эксплицитные и имплицитные переклички в цветаевских стихотворениях и эссе с творчеством предшественницы в отношении к занятию поэзией как к «серьезному» мужскому труду, ремеслу; в видении поэта как избранника, существа, не принадлежащего «миру сему»; представлении о здешнем земном мире как исполненном низости и пошлости, как о тюрьме для творческой индивидуальности. Оба поэта трактуют поэтический дар как обостренную способность чувствовать, способность к яснослышанию и ясновидению и, следовательно, как проклятие, поскольку превращает творца в отверженного. И у Цветаевой, и у Павловой важную роль играют мотивы сна как специального творческого состояния; ночи как специального творческого времени; полета и крыльев как особой характеристики поэтической души.

Еще

Марина цветаева, каролина павлова, поэт и творчество как предмет поэзии, русская поэзия, русские поэты-женщины

Короткий адрес: https://sciup.org/14729472

IDR: 14729472   |   DOI: 10.17072/2037-6681-2016-4-142-149

Текст научной статьи Марина Цветаева - Каролина Павлова. Диалог о тайнах ремесла

Знакомство Марины Цветаевой с творчеством Каролины Павловой, по-видимому, относится к 1915 г., когда В. Брюсов выпустил двухтомник ее произведений, возродив таким образом интерес к самой фигуре Павловой и к ее стихам [Павлова 1915]. Хотя существует мнение, что Цветаева заинтересовалась творчеством Павловой раньше. Так, Томас Венцлова полагает, что Цветаева могла познакомиться с двухтомником Павловой уже в 1914 г., пока он был еще в работе [Venclova 2001: 188]. С. Полякова связывает увлечение Цветаевой поэзией Каролины Павловой с ее знакомством с Софией Парнок, которое тоже произошло в 1914 г. [Полякова 1983]. Ученые, занимавшиеся исследованием творчества Марины Цветаевой, естественно, не смогли обойти стороной вопрос о перекличках, существующих в ее поэзии с поэзией Каролины Павловой.

В статье 2001 г. «Почти сто лет назад: к сравнению Каролины Павловой и Марины Цветаевой» [Venclova 2001: 188] Т. Венцлова, щедро наметив множественные параллели между двумя поэтами сразу в трех областях: биографии, мировосприятии и поэтике, указал своим последователям на огромную почти не исследованную до- селе область, которую только предстоит разработать. Область эта настолько обширна, что автор настоящей статьи вынужден ограничиться рамками темы поэта и поэзии.

Отдельного внимания заслуживают совпадения в творчестве двух поэтов на уровне формы, которые связаны прежде всего с их смелым экспериментаторством в этой области и обнаруживают себя в строфике, неожиданных экспериментальных рифмах, ритмических инновациях, густоте аллитераций, паронимической аттракции, смешении риторической и разговорной интонации, высокого стиля с низким, оксюморонной образности. Однако совпадения эти лишь косвенно имеют отношение к теме поэта и поэзии и настолько обильны и множественны, что могут стать предметом специального разговора.

Решение сосредоточиться на теме поэта и поэзии продиктовано тем, что именно в сфере ви́дения двумя авторами судьбы поэта, и прежде всего поэта-женщины, сути творчества, природы поэтического дара совпадения оказываются особенно очевидными, убедительно подчеркивая глубину и силу влияния Каролины Павловой на Марину Цветаеву. Вместе с тем серьезные рас-

хождения, обнаруживаемые при пристальном изучении трактовки перечисленных проблем, «высвечивают» самобытность художественных миров двух поэтов.

На обилие перекличек в подходах Марины Цветаевой и Каролины Павловой к теме поэта и поэзии указывали Т. Венцлова, А. Пессина Лонго, однако достаточной разработки она так и не получила. Пессина Лонго выделяет три основные темы, которые сближают, по ее мнению, творчество двух женщин-поэтов: «так называемая двойная жизнь – быт и бытие, <…> поэт и его святое ремесло, любовная страсть» [Пессина Лонго 2001: 116]. Исследовательница только слегка касается темы «поэт и его святое ремесло», объясняя это наличием «многочисленных совпадений и существующих все-таки различий между двумя поэтами» [Пессина Лонго 2001: 118], которые невозможно раскрыть в рамках короткой статьи.

В настоящей статье выделенная Пессина Лонго отдельно тема «быта и бытия» будет рассматриваться как составная часть темы «поэта и поэзии», поскольку как в творчестве Цветаевой, так и в творчестве Павловой разграничить их вряд ли возможно: двойную жизнь обеим приходится вести именно оттого, что они наделены творческим даром. Обе женщины плохо «вписывались» в свой век, образом мысли, манерой поведения и чувствования поставив себя вне времени и пространства. Обе остро ощущали, что поэтический дар делает их чуждыми «миру сему»:

Когда он [поэт], гражданин иного мира, Ликующий вздымает к небу взгляд, Когда к земле, обиженной и сирой, К людской семье мечты его летят, Когда его одно презренье гложет

К тому, чем вы живете без стыда, – Надменный стих поймете вы, быть может, А может, не поймете никогда. [Павлова 1964: 535]

У Павловой этот здешний мир являет собой, прежде всего, светское общество, с его пустотой и легковесностью: «Туда, где суетно и шумно, // Я не несу мечту свою, // Перед толпой благоразумно // Свои волнения таю» [там же: 93]; «Да не внесу я правды возмущенье // В их царство лжи; // Да не отдам даяния святого // В игрушку им» [там же: 174].

У Цветаевой «здешний» мир ассоциируется с трагическим веком, в который ей выпало жить: «Век мой – яд мой, век мой – вред мой, // Век мой – враг мой, // век мой – ад» [Цветаева 1997в: 319], и с мещанским бытом с его «пошлиной бессмертной пошлости» [там же: 242]1.

Таким образом, романтическая трактовка темы «поэт и толпа», отличающая творчество Каролины Павловой: «Заглушишь ты дум отзывы, //

И не дашь безумцам ты // Толковать твои порывы // Клеветать твои мечты» [Павлова 1964: 80], совершенно закономерно трансформируется у Цветаевой в характерную для ее времени вариацию этой темы «поэт и мещане»:

Квиты: вами я объедена,

Мною живописаны.

Вас положат – на обеденный,

А меня – на письменный <…>

Каплуном-то вместо голубя

– Порох! Душа – при вскрытии.

А меня положат – голую:

Два крыла прикрытием. [Цветаева 1997в: 314]

Обеим женщинам, «ребром и промыслом» певчим, нет места в мире, «где наичернейший – сер!», «где вдохновенье хранят, как в термосе!», «где насморком назван – плачь!» [там же: 185– 186]. Поэтому обе чувствуют себя отверженными. «Поэты мы – и в рифму с париями», – пишет Цветаева в стихотворении «Есть в мире лишние, добавочные …» [там же: 185] и сравнивает себя с шутом в стихотворении «Роландов рог»: «Как нежный шут о злом своем уродстве, // Я повествую о своем сиротстве…» [там же: 1997в: 10]. Судьбой ей назначено быть одинокой и «драться, // Под свист глупца и мещанина смех – // Одна из всех – за всех – противу всех!» [там же]2.

У Павловой образ отвергнутого певца более романтически-возвышенный: «Гость ненужный в мире этом // Неизвестный соловей» [Павлова 1964: 82]. В стихотворении «Стансы» она называет поэта «гражданином иного мира», высокие устремления которого не могут быть поняты толпой:

Когда один в ночи поэт мечтает И молнией сверкает взор живой, Когда внезапно с уст его слетает Кипящих рифм неудержимый строй, Когда талант мечте взлететь поможет Над тем, что здесь презренно навсегда, – Его порыв поймете вы, быть может, А может, не поймете никогда. [Там же: 535]

Творческий дар и Павловой, и Цветаевой осмысляется амбивалентно как благословение и как проклятие: «Моя напасть, мое богатство, // Мое святое ремесло» [Павлова 1964: 154]; «Горьких мук благословенье, // Жертв высоких благодать» [там же: 164]; ср.: «Сердцу ад и алтарь, Сердцу – рай и позор» [Цветаева 1997б: 105].

Написанный на французском языке цикл К. Павловой «Жанна Д’Арк» наводит на мысль о схожести судьбы женщины-поэта в XIX в. с судьбой средневековой крестьянки, получившей дар слышать голоса и видеть образы небесного мира. Слова, сказанные о Жанне Д’Арк, невольно прочитываются как горькие раздумья о судьбе поэта:

О жертва юная! Несчастье над тобою!

Ведь отвернутся все от избранной судьбою,

Затем что ужасом и тайной ты полна,

Что ты уже теперь у страшных сил во власти, Что вне ошибок ты, сомнения иль страсти. Несчастью ты обречена!

Бог окружил тебя горящим ореолом,

И он уста твои зажжет великим словом,

И устрашит тебя твой собственный обет.

Несчастье над тобой, <…>,

Так слушай тот приказ, внимай без возраженья, Неси свой тяжкий крест, о нежное творенье, Пускай твой будет дух и тверд, и глух к мольбе, От счастья отрекись, душа пусть грез не знает, Все позабудь, покинь! Господь к тебе взывает! Указан славы день тебе. [Павлова 1964: 537]

Если предположить, что за взволнованными рассуждениями о французской героине скрываются пророческие размышления о собственной судьбе, то, о чем Каролина Павлова не решалась писать напрямую, то в процитированном отрывке уже было предчувствием цветаевской трактовки судьбы поэта. Тут и «obsession», и «possession» стихиями [Цветаева 1997д: 44], и способность слышать голоса стихий и «снови-деть» как отличительная черта творца [Цветаева 1997д: 24–52], и понимание песенного дара как крестной муки (цикл «Стол», где образ стола вырастает в образ креста, к которому пригвождена лирическая героиня).

Еще более удивительное «предвидение» цветаевской трактовки поэтического дара, представленной и в эссе «Искусство при свете совести», и в поэме «На Красном Коне», носит одна из стихотворных вставок романа Павловой «Двойная жизнь»:

Оставь меня, о строгий гений!

Ты всё печальней и мрачней;

Боюсь твоих я откровений, Любви безжалостной твоей.

Пускай к вседневной, пошлой доле

Свою я душу приучу:

Я не хочу предвидеть боле,

Я боле ведать не хочу!

Зачем напрасно рвешь от мира

Немую узницу его

И без земного жить кумира

Земное учишь существо? [Павлова 1964: 287]

Именно слово «Гений» использовала Цветаева, когда писала о вдохновении, творческом даре; в поэме «На Красном Коне» – это всадник в огненном плаще, со «светлорусыми крылами» [Цветаева 1997г: 16], который одновременно напоминает и лермонтовского Демона, и жениха-призрака из средневековых преданий, и смерть (в европейском фольклоре она мужского рода), и самого Люцифера. Цветаевский Гений тоже жесток к лирической героине. Он требует от нее отказа от всех человеческих привязанностей. Девочкой заставляет разбить любимую куклу, девушкой убить возлюбленного, женщиной – сына, а когда она идет на него войной, наносит ей смертельную рану и шепчет: «Такой я тебя желал! //…Такой я тебя избрал, // Дитя моей страсти – сестра – брат – // Невеста во льду – лат!» [Цветаева 1997д: 23].

Хотя речь в очерке Павловой идет не о чувствах поэта, но о чувствах женщины, чей внутренний мир намного богаче того, что может предложить ей жизнь, автор явно проецирует ее судьбу на себя:

Вас всех, Психей, лишенных крылий.

Немых сестер моей души!

Дай бог и вам, семье безвестной,

Средь грешной лжи хоть сон святой,

В неволе жизни этой тесной

Хоть взрыв мгновенный жизни той.

[Павлова 1964: 231]

Именно более тонкое устройство души, чем у обычных людей, которое, собственно, и является основой творческого дара, заставляет лирических героинь обоих поэтов вести «двойную жизнь». В этом смысле название очерка Каролины Павловой – знаковое, в нем мечтаний «сон святой» противопоставлен «грешной лжи», «пошлой доле» повседневности. Отсюда общая для Цветаевой и Павловой тема сна и снови́дения как творческого состояния, а также тема ночи как специального «поэтического» времени, когда обычные люди спят: «Увы! справляюсь я с собою; // Живу с другими наравне; // Но жизней чудною, иною // Нельзя не бредить мне во сне» [Павлова 1964: 152], – признается К. Павлова. Более развернуто этот образ представлен у нее в уже цитированных выше «Стансах».

Цветаева само состояние творчества уподобляет состоянию сновидения: «В час мой бессонный, совиный…» [Цветаева 1997в: 17], когда спящий «вдруг, повинуясь неизвестной необходимости» [Цветаева 1997д: 44] совершает дурные поступки, когда запреты, довлеющие над человеком в повседневной жизни, сняты. В результате творчество предстает у нее как поступок «на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя – природы» [там же: 45]. Ночь для Цветаевой – это «час души» – так называет она цикл из трех стихотворений, объединенных этим общим образом, где ночь представлена как час «гигантского шага души», час, когда душа «вершит миры», когда «Всé вещи сорвались с пазов, // Всé сокровенья – с уст». Этот час, «как час ножа. // Дитя, и нож сей – благ» [Цветаева 1997в: 211– 212]. Похожий образ появляется и в стихотворении «Ночь»:

Хлынула ночь! (Слуховых верховий

Час: когда в уши нам мир – как в очи!)

Зримости сдернутая завеса!

Времени явственное затишье!

Час, когда ухо разъяв, как веко,

Больше не весим, не дышим: слышим.

[Цветаева 1997в: 198]

С образом ночи у Цветаевой тесно связан персонифицированный образ Бессонницы, которой посвящен целый цикл стихов о творчестве и которая замещает у Цветаевой образ Музы. «Обвела мне глаза кольцом // Теневым – бессонница. // Оплела мне глаза бессонница // Теневым венцом. // То-то же! По ночам // Не молись – идолам! // Я твою тайну выдала, // Идолопоклонница!» [Цветаева 1997а: 280].

Что касается Музы, то творчество у Цветаевой практически никогда не ассоциируется с ней: по-видимому, этот образ слишком связан для нее с устоявшейся традицией, трактующей вдохновение как прекрасный, божественный, святой дар. Ее вдохновение замешано на «лютой» страсти: «Не Муза, не Муза, – не бренные узы // Родства, – не твои путы, – // О Дружба! – Не женской рукой, – лютой, // Затянут на мне –// Узел» [Цветаева 1997г: 23].

Любопытно, что образ Музы не характерен и для творчества К. Павловой. Оба автора делают специальный акцент на том, что поэзия – тяжелый труд, связывая ее с весьма «приземленными» образами: «Труд ежедневный, труд упорный! <…> // Неумолимо и сурово // По сердца области всё снова, // Как тяжкий плуг, проходишь ты» [Павлова 1964: 222]. У Цветаевой в цикле «Стол», где тяготы творчества передаются через целый каскад метафор, тоже есть сравнение поэтического труда с пахотой: «Ты – стоя, в упор, я – спину // Согнувши – пиши! пиши! – // Которую десятину // Вспахали, версту – прошли» [Цветаева 1997в: 312].

В то же время Каролина Павлова в уже цитированном выше стихотворении «Была та с нами неразлучна» определила творчество как «святое ремесло» [Павлова 1964: 154], подчеркнув тем самым, что видит в нем сопряжение земного и небесного. Эта парадоксальная формулировка произвела сильное впечатление на многих поэтов Серебряного века. Ахматова назвала цикл стихотворений «Тайны ремесла» и предварила его эпиграфом из Павловой. Брюсов напрямую сослался на те же строчки, назвав один из своих циклов «Святое ремесло» и тоже предпослав ему в качестве эпиграфа строки Павловой «Моя напасть! Мое богатство! // Мое святое ремесло!..». Цветаева дала своему сборнику 1923 г. название «Ремесло». В одном из писем к Бахраху она так разъясняет его смысл: «А что за «Ремес- ло»? – Песенное, конечно» – и добавляет: «Есть у Каролины Павловой изумительная формула» [Цветаева 1997е: 230]. Далее Цветаева цитирует (явно наизусть, так как цитата не вполне точна): «О ты, чего и святотатство // Коснуться в храме не могло – // Моя напасть, мое богатство, // Мое святое ремесло» [там же].

Представляется, однако, что в цветаевском названии содержится не только отсылка к образу из стихотворения Каролины Павловой, но и полемика с ним. Суть этой полемики Цветаева раскрывает в эссе «Искусство при свете совести»: «Когда я при виде священника, монаха, даже сестры милосердия – неизменно – неодолимо! – опускаю глаза, я знаю, почему я их опускаю. Мой стыд при виде священника, монаха, даже сестры милосердия, мой стыд – вещ. – Вы делаете божеское дело. – Если мои вещи отрешают, просвещают, очищают – да, если обольщают – нет, и лучше бы мне камень повесили на шею. А как часто в одной и той же вещи, на одной и той же странице, в одной и той же строке и отрешают и обольщают. То же сомнительное пойло, что в котле колдуньи: чего только не навалено и не наварено!» [Цветаева 1997в: 40–41].

К. Павлова, напротив, постоянно подчеркивает, что искусство имеет святую природу. В стихотворении «Три души» она называет творческий дар «Святое вдохновение», причем его получение героиней рассматривается как Господня воля. Трактовка поэтического труда как тяжелой повседневной работы, ремесла у Каролины Павловой не вступает в противоречие с видением. В стихотворении «Мотылек» она называет поэта «сыном небес», уподобляет его мотыльку, который порхает «оживленным сапфиром», живет «не касаясь земли»:

Не то ли сбылось и с тобою?

Не так ли, художник, и ты

Был скован житейскою мглою,

Был червем земной тесноты?3

Средь грустного также бессилья

Настал час урочный чудес:

Внезапно расширил ты крылья, Узнал себя сыном небес.

Покинь же земную обитель

И участь прими мотылька;

Свободный, как он, небожитель,

На землю гляди с высока! [Павлова 1964: 84]

Образы крыльев, полета в связи с темой творчества, которые мы встречаем у Павловой, – излюбленные образы поэзии Цветаевой. См., например, стихотворение «Выше! Выше! Лови – летчицу!», где душа поэта « Нереидою по – ло-щется, // Нереидою в ла – зурь! // Лира! Лира! Хвалынь – синяя! // Полыхание крыл – в скинии!» [Цветаева 1997в: 163].

Возникает в поэзии Цветаевой в связи с творчеством и образ бабочки, только он овеян совсем другими – трагическими переживаниями: «Душа – навстречу палачу // Как бабочка их хризалиды!» [Цветаева 1997в: 19]. Да и в целом искусство в художественном мире Цветаевой, в отличие от Павловой, обычно сопряжено с такими метафорическими образами, как чары, волшбы, чернокнижие, ведьмин котел и т. п. Для Цветаевой искусство – «не божеское дело»: «художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим <…>, искусству пришлось бы отказаться от доброй половины всего себя» [Цветаева 1997д: 31].

Справедливости ради нужно отметить, что у Павловой в «Фантасмагориях» тоже можно встретить очень близкое рассуждение: «Художник – ведь это чудовище! Ночью загорелся город, дома валятся, люди гибнут, – он смотрит с восхищением, как пламя стоит красным столбом на черном небе; он бежит не спасать людей, а принести краски и кисти. Он слышит вопли – и шепчет стихи. Ей-богу, страшно подумать» [Павлова 1964: 374])4. Потому и Цветаева, и Павлова трактуют наличие творческого дара как беду: «Наградил меня Господь <…> // Даром певчим, даром слезным» [Цветаева 1997б: 90]; ср.: «Носить в душе безумный жар поэта // Себе самим и прочим на беду» [Павлова 1964: 148].

От этого «безумного жара поэта» Каролины Павловой уже рукой подать до «тайного жара» Марины Цветаевой, тем более что слово «тайный», как ясно видно из приведенных выше цитат, весьма частотно в творчестве Павловой. Фразу «тайный жар» Цветаева заимствовала у Блока и использовала как для обозначения творческого начала, так и для обозначения страсти, состояния постоянного внутреннего горения. Находиться в этом состоянии для нее – и значит жить. Таким образом, правомерно говорить о том, что «любовная страсть», выделенная А. Пессина Лонга как отдельная тема, где обнаруживаются схождения в творчестве Павловой и Цветаевой, по крайней мере, в случае с Цветаевой, может рассматриваться как еще одна грань темы поэта и поэзии5.

Отличительной особенностью поэзии К. Павловой является то, что в связи с творчеством в ней чаще, чем у Цветаевой, встречаются «светлые» ассоциации. Чудесный дар, способность слышать «голос неземной», прикасаться к «небесной тайне» иногда предстают в лирике К. Павловой как минуты счастья, которые, хотя бы отчасти, искупают муки «земной тесноты». «Ко- гда душа полна небесной тайной, // А в сердце голос неземной поет, // Когда виденье дух его [поэта] тревожит <…>» [Павлова 1964: 535]; «В буре счастья и истомы // Звуки рвутся на простор, // Как весенний грохот грома // Над цветущим скатом гор» [Павлова 1964: 530]. В то же время у К. Павловой иногда возникают мысли о бессмысленности поэтического дара, которым наделил ее господь: «Знать, суждено иным уж свыше это, // И писано им, видно, на роду, // Предать свои бесценнейшие лета // Ненужному и глупому труду» [там же: 148]. Для Цветаевой такие мысли нехарактерны. Она не сомневается, что ее стихам «как драгоценным винам, // Настанет свой черед» [Цветаева 1997а: 178].

Роднит Цветаеву и Павлову и то, что обе настаивали на именовании себя не поэтессой, а поэтом (в мужском роде), подчеркивая тем самым, что творчество для них не забава, не салонная игра, а серьезное, «мужское» занятие – ремесло. Настаивая на мужском роде слова «поэт» применительно к себе, Павлова и Цветаева, однако, позиционировали своих лирических героев по-разному. Лирическая героиня Цветаевой всегда обладает подчеркнуто женской сущностью, постоянно помнит о ней и напоминает об этом читателю: «Бог, не суди, ты не был женщиной на земле» [там же: 244]. Каролина Павлова, напротив, как будто стремится скрыть свою женскую природу, стесняется ее. В романе «Двойная жизнь» о судьбе женщины-поэта иронически сказано: «Она знала, что есть даже и женщины поэты; но это ей всегда было представляемо как самое жалкое, ненормальное состояние, как бедственная и опасная болезнь» [Павлова 1964: 249].

Среди ее стихов есть такие, где лирическим героем стихотворения оказывается мужчина. Причем если в стихотворении «Серенада» этот прием вполне оправдан тем, что жанрово стихотворение может «прочитываться» как «ролевая лирика» (термин Б. О. Кормана [Корман 1986: 49]), то в стихотворениях «Везде и всегда», «Песня» причину перепоручения слова лирическому герою-мужчине объяснить затруднительно. Имеются также стихотворения (например, И. С. Ак[сако]ву), которые построены таким образом, что угадать пол лирического героя невозможно.

Вместе с тем, как уже было отмечено, в художественном мире Павловой поэт и женщина уравниваются в их способности чувствовать, в отзывчивости тайнам небесной благодати. В стихотворении «Женские слезы» мотивы принадлежности иному миру, обреченности на непонимание, которыми обрастает здесь трактовка образа женщины, противопоставленной своей тон- кой чувствительностью «земному», пошлому миру, совершенно эквивалентны мотивам, сопровождающим у Павловой тему поэта:

Что сердце женщин наполняет,

Вам никогда не испытать.

Пускай их души утешает

Небесной тайны благодать. <…>

Всё это – нежных душ напиток,

Небесной отсвет высоты,

И слезы женские – избыток

Рос, освежающих цветы.

Нежней в их горечи цветенье

Любви бессмертной, ярче сны, И жизнь земная – оскорбленье Цветов, что небом рождены.

[Павлова 1964: 539–540]

Пристальное параллельное прочтение корпуса поэтических текстов К. Павловой и М. Цветаевой убедительно демонстрирует, что «опора» на творчество Павловой носит у Цветаевой как осознанный, так и неосознанный характер. Томас Венцлова совершенно справедливо добавляет к этому, что часть перекличек в творчестве двух поэтов имеет типологическое свойство и вызвана схожестью биографий, личностных особенностей и мировидения [Venclova 2001: 190–194], потому не всегда однозначно можно отграничить типологическое от генетического.

В трактовке темы поэта и поэзии Цветаеву и Павлову объединяют мотивы поэта как избранника, живущего двойной жизнью, поскольку он не принадлежит «миру сему»; ощущения здешнего мира как пошлого, тесного, как тюрьмы для привыкшей к полету души поэта; поэтического дара как умения обостренно чувствовать, «яс-нослышать» и «провидеть»/«ведать», а следовательно, как беды, поскольку этот дар делает поэта парией среди обычных людей. Характерен для обоих авторов и мотив поэзии как серьезного «мужского» занятия, ремесла; а также мотивы сна как специального творческого состояния; ночи как специального времени для творчества; крылатости как отличительного качества поэтической души, полета.

Вместе с тем удалось обнаружить и некоторые различия в видении судьбы поэта и сути творческого дара, которые обусловлены, помимо индивидуальных особенностей мировосприятия, прежде всего различием эпох, в которые двум поэтам довелось жить. Специфической особенностью трактовки, характерной для К. Павловой, является то, что мотив непонято-сти и непризнанности творца тесно связан у нее с темой судьбы тонко чувствующей и мыслящей женщины в патриархальном обществе, каким была Россия ХIX в., где женщине было отказано и в способности мыслить, и в праве на поэтиче- ский дар. Специфичность трактовки темы поэта и поэзии в художественном мире Павловой проявляет себя и в том, что способность к творчеству даруется здесь светлыми, небесными силами, в то время как у Цветаевой эти силы названы «демоном», «стихией». У Павловой, в отличие от Цветаевой, поэтический дар, которым она отмечена, иногда (особенно с годами) представляется как напрасный, ненужный. Причину этого легко понять: она живет в то время, когда к женщине-поэту не относились серьезно. В художественном мире Цветаевой развит и возведен в ранг ключевого характерный для Павловой мотив жара, горения как творческого состояния. В то же время связанный с темой творчества мотив тайного брака (с Бессонницей, Анге-лом/Гением из поэмы «На Красном Коне» и даже столом из цикла «Стол»), важный для творчества Цветаевой, у Каролины Павловой отсутствует.

National Research University Higher School of Economics (Nizhny Novgorod)

Список литературы Марина Цветаева - Каролина Павлова. Диалог о тайнах ремесла

  • Корман Б. О. Лирика и реализм. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1986. 93 c
  • Лосская В. Песни Женщин. Париж-Москва: ГУП «Редакция журнала "История Государства Российского"», 1999. 320 с
  • Павлова К. К. Собрание сочинений: в 2 т. М.: К. Ф. Некрасов, 1915. Т. 1. 336 с.; Т. 2. 436 с
  • Павлова К. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. 616 с
  • Пессина Лонго А. Марина Цветаева и Каролина Павлова//Марина Цветаева: Личные и творческие встречи, переводы ее сочинений. Восьмая цветаевская междунар. науч.-тематическая конф. (9-13 октября 2000 г.): сб. докл. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2001. С. 114-120
  • Полякова С. В. закатные оны дни: Цветаева и Парнок. Анн Арбор: Ардис, 1983. 128 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1, кн. 1. М.: «Терра -Терра», 1997а. 330 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1, кн. 2. М.: «Терра -Терра», 1997б. 316 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 2. М.: «Терра -Терра», 1997в. 591 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 3, кн. 1. М.: «Терра -Терра», 1997г. 341 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5, кн. 2. М.: «Терра -Терра», 1997д. 395 с
  • Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6, кн. 2. М.: «Терра -Терра», 1997e. 463 с
  • Цветкова М. В. Герой-маска в английской и русской поэзии//Метакомпаративистика как интегральный подход в гуманитарных науках. Нижний Новгород: Деком, 2014. С. 78-90
  • Lehrman A. The Poetics of Karolina Pavlova//Essays on Karolina Pavlova. Evanstone. Illinois: Northwestern University Press, 2001. С. 3-21
  • Venclova T. Almost One Hundred Years Later: Towards a Comparison of Karolina Pavlova and Martina Tsvetaeva"//Essays on Karolina Pavlova. Evanstone. Illinois: Northwestern University Press, 2001.C. 187-215
Еще
Статья научная