Н. М. Карамзин в художественном сознании М. Ю. Лермонтова

В произведениях М. Ю. Лермонтова отчетливо прослеживается связь с творчеством Н. М. Карамзина ‒ свидетельство несомненного интереса к наследию писателя. Достаточно вспомнить наряду с альтернативностью характеров героев, созвучность в заглавиях повести Карамзина «Рыцарь нашего времени» и романа Лермонтова «Герой нашего времени», главный персонаж которого напоминает тип эгоистического сознания, подробно описанный Карамзиным в «Моей исповеди», или зафиксированные сюжетные контакты произведений Лермонтова о Древней Руси с историческими сюжетами Карамзина.

Одним из недостаточно изученных остается вопрос о выявлении «карамзинского следа» в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».

Исследованные в «Песне…» фольклорный генезис и принципы реконструкции исторического прошлого поэтическими приемами народного творчества не снижают актуальности обращения к ее сопоставлению с «Историей государства Российского» Карамзина, тем более что в поэме обнаружены отголоски развернувшейся в 20-х гг. известной полемики об Иоанне Грозном [8]. Направленная против карамзинской версии образа царя идея Н. Арцыбашева об оправданности жестокостей Иоанна IV, кажется, не встретила сочувствия Лермонтова [2, с.466].

В структуре сюжета, как и в деталях исторических реалий «Песни», очевидны аллюзии и на описание Карамзиным эпохи Иоанна Грозного, и на данную историком характеристику царя, причем преобразованные принципами устно-поэтического творчества, они воссоздают порой у Лермонтова и противоположный карамзинскому смысл [8].

Так, в запечатленной поэтом мысли о живой народной памяти о постоявшем за свою честь и за «святую правду-матушку», угадывается своеобразное отталкивание от идеи Карамзина о воздействии опричнины на формирование тогда национального характера. В финальной сцене поэмы явно просматривается «тень» Карамзина, его косвенная характеристика «будущих времен», которым, по его мнению, во времена Иоанна IV нанесен большой ущерб [5, с. 260].

У Лермонтова связь прошлого с настоящим осуществляется описанием персонажей, проходящих мимо расположенной «промеж трех дорог» «безымянной могилки»:

Схоронили его за Москвой-рекой, На чистом поле промеж трех дорог.

Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,

И бугор земли сырой тут насыпали,

И кленовый крест тут поставили.

М гуляют, шумят ветры буйные

Над его безымянной могилкою;

И проходят мимо люди добрые,

Пройдет стар человек ‒ перекрестится,

Пройдет молодец ‒ приосанится, Пройдет девица ‒ пригорюнится, А пройдут гусляры ‒ споют песенку [7, с.116].

Как верно отмечает Л. И. Сигида [8], картина могилы Калашникова воссоздает пульсирующее, стремящееся к центру и одновременно «центробежно» увеличивающееся пространство. Форма будущего времени глагола «пройдет» в сочетании с фольклорными образами обретает в контексте строфы семантику бесконечного во времени действия. Автор уверен в том, что из народной памяти не сотрется героический поступок Калашникова. И если Карамзин считал, что человеческое достоинство у русских уничтожалось в течение веков: «Таков был Царь, таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть Государеву властию Божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иоанново гневу Небесному и каялись в грехах своих…» [5, с. 98], то Лермонтов, напротив, показывает неистребимость достоинства простых людей: «Пройдет молодец ‒ приосанится» [7]. Завершающие строки поэмы, раздвигая пространство и время, выносят действие, как у Карамзина, за пределы исторического времени.

В «Истории» Карамзина и «Песне» Лермонтова мы наблюдаем устремление изображаемой реальности в будущее с целью воздействия царствования Иоанна на состояние «духа» народа. Лермонтов, обратившись к народной поэтике, противопоставил взгляду Карамзина свое видение русского поведенческого стереотипа [8]. Вопреки историку, поэт воссоздал сюжет, показывающий глубинную неистребимость в народе духовно-нравственного начала. В изображении Лермонтова Грозному не удалось уничтожить национальные устои и тем самым изменить нравственное состояние русского человека [3].

С другой стороны, народная память у Лермонтова противостоит царской версии смерти Калашникова, похороненного не без воли царя «промеж трех дорог». Степан Парамонович со смертью как бы теряет имя, возвращаясь в природу и растворяясь в народе: «проходят…люди добрые» мимо могилы-памятника своего неизвестного заступника. Но так хоронили самоубийц и государственных преступников, родственники которых не имели возможности совершить христианский обряд погребения. С этой точки зрения образ царя вновь обретает сложность ‒ неоправданно жестоким кажется решение; вряд ли заслужил купец посмертный позор. Вероятно, его могила должна служить неким напоминанием о той участи, которая ожидает непокорного, решившего найти правду, минуя царя.

В «Истории» Карамзина Государь понимает собственную исключительность, пытается заставить подданных во всем ему повиноваться, ибо от этого повиновения правителю зависит могущество страны: «Аще убо царю не повинуются подовластныя, никогда же от междоусобных браней престанут» [5, с. 104]. Отвергая сословно-представительные учреждения, Грозный категорически утверждал, что «российская земля правитца… своими государи, а не судьями и воеводами, ниже ипаты и стратеги» [5, с. 127]. Царь заботится о благе всех своих подданных, действуя страхом, и запрещением, и обузданием. Его нельзя обвинять в преступлениях, бесчестить. «И аще убо царю ее прилично ли, ‒ спрашивал Грозный, ‒ иже бьющему царю в ланиту, обратити и другую? Се ли убо совершеннейшая заповедь, како же царьство царь управит, аще сам без чести будет? Святители же сие прилично ‒ по сему разньству разумей святительству с царством [5, с. 107]. Следовательно, царство выше священства, достойней его.

Иоанн осознал себя «игуменом всея Руси». И это сознание с того момента руководствовало всеми его личными поступками и государственными начинаниями до самой кончины [1, с. 114].

Не случайно в письмах к А. Курбскому Грозный выделяет четыре формы служения Богу: отшельничество, монашество, священническую власть, царское правление. Он пишет: «Царской… власти позволено действовать страхом и запрещением и обузданием, а против злейших и лукавых преступников ‒ последним наказанием» [5, с. 298].

Образ Грозного царя, осудившего на смерть честно победившего в кулачном бою, играет основополагающую роль в характере разрешения конфликта между Калашниковым и Кирибеевичем ‒ купцом и опричником. Сюжетообразующий конфликт поэмы основан на социально детерминированном положении героев: Калашников и его семья, Кирибеевич и царь Иоанн. Каждый из героев ведет себя соответственно устоявшемуся в его среде поведенческому стереотипу, описанному Карамзиным.

Порок эпохи Иоанна Грозного, повлиявший, по Карамзину, на нравственный облик русского человека, Лермонтов художественно воспроизводит в драматическом образе Кирибеевича. Воспитание в близких к царю кругах исказило нравственный облик героя [8]. Вплоть до боя с Калашниковым молодой опричник не понимает противозаконности своего поведения в отношении к замужней женщине. Он с гордостью сообщает Алене Дмитриевне о происхождении и важности своего социального положения:

Я не вор какой, душегуб лесной,

Я слуга царя, царя грозного.

Прозываюся Кирибеевичем,

А из славной семьи из Малютиной…[7, с. 108]

Прозрение наступает только перед боем:

«…Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,

Вышел я на страшный бой, на последний бой!»

И услышав то, Кирибеевич

Побледнел в лице, как осенний снег:

Бойки очи его затуманились,

Между сильных плеч пробежал мороз,

На раскрытых устах слово замерло…[7, с. 115]

Часть против целого, воля против закона, страсть против веры ‒ такова расстановка сил перед поединком, в котором Кирибеевич заведомо обречен. Победить должен тот, на чьей стороне правда. Поэтому победа Калашникова закономерна ‒ он пришел восстановить справедливость, наказать обидчика.

Во-вторых, на его стороне сила рода. Любопытно, что, несмотря на троекратное упоминание о том, что Кирибеевич «из роду из Скуратовых, из славной из семьи из Малютиной», он воспринимается как человек без роду-племени, Калашников же представлен частью большой семьи, и если он не одолеет обидчика, младшие братья выйдут на поединок против оскорбителя родовой чести: « А побьет он меня ‒ выходите вы / За святую правду-матушку».

Не случайно Лермонтов именно семью палача делает родной Кирибеевичу ‒ страх и ненависть вызывает царский опричник у народа. В «Истории» Карамзина читаем: «…Иоанн предает Россию в жертву своим опричным: они были всегда правы в судах, а на них не было ни суда, ни управы. Опричник или кромешник…мог безопасно теснить, грабить соседа, и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье»; «…ибо сказать неучтивое слово Кромешнику, значило оскорбить самого царя» [5, с. 337]. Беда героя еще и в том, что он ставит личную волю и желание выше общего «соборного» закона. Для него не существует никаких запретов, его свобода не связана с христианским нравственным выбором, именно поэтому он разрушитель, опасный для общества. За Калашниковым же ‒ весь народ, на его стороне сила Христова, он вышел защищать вековые духовные традиции:

А зовут меня Степаном Калашниковым,

А родился я от честнова отца,

И жил я по закону господнему:

Не позорил я чужой жены,

Не разбойничал ночью темною,

Не таился от свету небесного…[7, с. 115]

Кирибеевич, осознавший ложность своей «правды», отстоять ее не может:

Изловчился он, приготовился,

Собрался со всею силою

И ударил своего ненавистника

Прямо в левый висок со всего плеча.

И опричник молодой застонал слегка,

Закачался, упал зáмертво;

Повалился он на холодный снег,

На холодный снег, будто сосенка…[7, с. 116]

Мотив неожиданного «прозрения» вносит дополнительный штрих в историческую картину эпохи Иоанна Грозного, нарисованную Лермонтовым и соотносимую с представленными в «Истории» эпизодами. Выявление творчески преобразованных в художественном сознании Лермонтова сюжетов, героев, мотивов, идей Н. М. Карамзина обогащает наше представление о формировании в 20-30 гг. XIX в. русской исторической словесности и месте в литературном контексте «Истории государства Российского» и «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».