Национальная картина мира в рассказах С. Д. Доржиева (о роли шаманистских воззрений в построении пространственно-временного континуума)

В творчестве каждого бурятского писателя обязательно находит свое выражение традиционное мировоззрение народа, основу которого составляет особое понимание пространственно-временных координат в жизни человека. Проза С. Д. Доржиева (род. в 1956 г.) представляет собой образец отражения идущих из глубин веков генетического, культурного понимания народом своего пространственно-временного континуума, которое не трансформируется и не модифицируется под давлением изменяющихся условий жизни, иных социальных, культурных напластований. Пространство и время ‒ универсальные, фундаментальные категории, моделирующие в художественном сознании образ мира. В художественном сознании «перцептуальные и концептуальные моменты органично сплавлены с ценностными идейно-эмоциональными моментами» [5, с. 10]. Рассмотрим рассказы С. Д. Дор-жиева, написанные в разные годы и собранные в сборнике «Звезда наша путеводная» (2014), с целью представить именно тот образ мировосприятия, который сохраняется в менталитете бурят независи- мо от внешних воздействий и в котором почитание природных основ, признание стихийных сил природы основополагающими в человеческой жизни являлось испокон веков приоритетным.

Художественные истоки творческого дарования бурятского писателя можно сравнить с тем импульсом, который был задан в произведениях В. Астафьева, прежде всего в романе «Царь-рыба», в прозе и публицистике В. Распутина и В. Белова, с раздумьями о соотношении природы и человека у других русских писателей. Однако прозу С. Доржиева отличает особое отношение к природе ‒ ее одухотворенность. В этом отличие восточного менталитета от европейского ‒ «я» человека включено в единое животворящее начало и тем самым порождается гармоничная целостность всего мироздания. В основе подобного образа мировидения видится и влияние шаманизма, которое находит свое выражение в рассказах С. Доржиева.

Художественная картина мира в рассказах писателя пронизана глубоком познанием шаманского политеизма, который и является основой гармоничного равновесия между природными силами и собственно человеком. Такое познание актуально для нашего времени, требующего от человека способность выстроить по-новому свои взаимоотношения с природным пространством. С точки зрения исследователя, именно шаманский политеизм выполняет одну из сложных задач по урегулированию взаимоотношений человека с различными силами природы: ради благополучной жизни он должен всегда «договариваться» с божествами, которых было неисчислимое множество, начиная от верховного Хүхэ Мунхэ тэнгри (у западных бурят Эсэгэ Малаан тэнгри), заканчивая многочисленными земными божествами и духами ‒ бурханами, хатами, онгонами, эжинами, заянами [4, с. 9]. В противном случае не почитающего никаких божеств человека ожидали не только мелкие неприятности и беды, но и более крупные невзгоды и даже горе.

Уже в первом рассказе «На льдине» автор обращает внимание читателя на нарушенность такого гармоничного единства между природным пространством и человеком. Рядом с образом главного героя Айдаем Зелениным, охотоведом, человеком, не только по службе уважающим природу, но и искренно любящим ее, выведены образы двух других охотников ‒ толстяка Багли и полукровку Черного Васю. Эти герои изображены писателем как давно потерявшие присущее каждому охотнику чувство меры. Они придерживаются ими же придуманного правила жизни, согласно которому природа восстанавливает в срок свои силы, значит, с ней не надо «церемониться». Оттого ради личной выгоды эти охотники подвергают риску не только жизнь свою, но и других людей, когда обманным путем вместо одной нерпы, согласно лицензии, они добыли десятки туш. Зато жизненная позиция Айдая опирается на многовековой опыт бурятского народа по отношению к природе.

Речь героя пересыпана понятиями, выражающими народную мудрость, которую он стремится донести до сознания горе-спутников: «Багли, я никогда не думал, что ты до такой степени наглый и столь беспредельно жадный. Так вести себя в тайге и на море ‒ большой грех» [3, с. 13]. Главный герой живет с глубоким убеждением, что природа «не прощает неуважения к себе и бесшабашного поведения» [3, с. 11]. Если Багли и Черный Вася нисколько не осознают причин бедственного положения во время свирепого шторма на Байкале и тем более не задумываются над последствиями своей «удачной охоты», то Айдай верит в одухотворенность окружающего природного мира и, убежденный в высшей правоте шаманских заповедей, осознанно обращается к Великому Синему Небу с просьбой даровать жизнь, облегчить участь им, оказавшимся среди бушующего шторма: «О, боже! Как же дома беспокоятся сейчас! Быстрей, мой снегоход! Помоги, Отец мой небесный!» [3, с. 16]. Герой стремится не нарушать единства природного и человеческого начал, по-настоящему чувствует духовную связь с Байкалом. Оттого без устали, смиренно просит природу утихомирить свою стихийную силу: «Дуй, баргузин, отправь домой! Отец небесный! Большой баабай Ольхон! Помогите нам!» [3, с. 26].

Силы природы подвергают героев жестоким испытаниям, в которых кристаллизуется понятие человечности. Сначала поднявшийся шторм на Байкале, затем оторвавшаяся льдина заставляют мужественного Айдая, его юного сына Баира не просто пережить тяжелые минуты, но и подумать о неправедных поступках людей, дать им и собственным поступкам нелегкую оценку, призвать себя к ответу, подвергнуть внутреннему суду личные суждения и помыслы, наконец, испытать на твердость понятие ответственности по отношению к близким и в целом к миру.

Так, отец не позволяет сыну осудить Багли и Черного Васю, бросивших их на льдине, приводя такой довод: «У каждого своя жизнь. Кто знает, может, их жадность имеет вескую причину» [3, с. 28]. В размышления героя автор вкладывает понятие одного из главных законов шаманизма ‒ «сээр» или «сээртэй» (по-русски ‒ грех). Многие стороны в жизни бурят, прежде всего бытовая, хозяйственная и духовная, регулировались данным законом. Этот же закон жизни ‒ «сээр» заставляет Баира остановиться в порыве убить оказавшуюся на льдине собаку, чтобы утолить голод. Герои осознают времен- ность человеческих ухищрений утвердиться в жизни, подняться над людьми за счет чужих, присвоенных заслуг. Поэтому не случайна авторская мысль, звучащая в рассказе: «Душа во сто крат тяжелее тела… В мире все подчинено состоянию души» [3, с. 34].

Как восстановление попранного человеком природного спокойствия Айдай заставляет сына поклониться земле, Байкалу, небу, поблагодарить всех духов за спасение их жизней: «Баир, встань, ‒ сказал отец. ‒ Поблагодарим землю-матушку, море Байкал, богов небесных и хозяев земных <…> И льдину нашу надо поблагодарить, ‒ сказал Айдай. <…> Айдай развернул ладони вверх и прижал к животу, закрыл глаза и зашевелил засохшими губами» [3, с. 36]. Автор представляет здесь яркий пример именно шаманистского поклонения природным стихиям, в котором на первом месте проявляется культовое отношение человека к земле, небу, воде, обнаруживается особая квинтэссенция пространственно-временного континуума, наполненного неиссякающей духовностью.

В рассказе «Дочь Байкала» автор снова испытывает главного героя данного сборника. Уже сам Айдай совершает грех, ополчаясь на природу за ее немилость. Начавшийся шторм на Байкале оторвал лодку с семьей Айдая и унес от берега в свое свирепое пространство. Побежавший за мотором Айдай обнаружил на берегу лишь след от лодки и там, в пучине волн, успел заметить что-то белое. В порыве ярости и бессилия он мечется по берегу, выкрикивая свои проклятия разбушевавшейся стихии: «Какой ты гад, ветер! Ненавижу тебя, ненавижу!... Эй, ты, море! Ты что это, а? Ты почему забрал мою жену и детей, а?! Что я тебе сделал?! Я к тебе, что, плохо, относился?! Жадничал я?! Осквернил твои воды и берега?! Если так, почему меня самого не забрал?! Меня! Это я! Я грешный!... Дай мне их! Верни мне! Если не дашь, я… я…» [3, с. 45]. Этот эпизод глубоко символичен: герой мечется по берегу и его состояние заставляет задуматься о природе совершаемого человеком греха, о возможности дать ему какое-либо измерение.

Художественный замысел автора ‒ подвергнуть каждого человека, независимо от того, совершает ли он грешные поступки или нет, определенному духовному суду. Ведь каждый человек, по мысли автора, в определенный момент своей жизни обязан пройти через своего рода «горнило» духового очищения. О таком внутреннем процессе в сознании человека пишет Б. Д. Базаров, когда высказывается о шаманизме как об особой «духовной практике», сформировавшейся в недрах «универсальной эзотерической философии» [1, с. 57]. Движение сознания личности в сторону целостности, гармоничности не может обойтись без определенной ступени ‒ духовного суда над самим собой, за которым наступает ментальный выход за пределы физического пространства и времени. Тогда оказывается возможным вступление человека в иные сферы, в иную пространственно-временную плоскость и зарождение в нем соответствующей новой духовной связи. Так, Айдая, потерявшего сознание от бессилия и борьбы со стихией, находят на берегу его друзья. Они же заботятся о нем во время неутихающего шторма. А он мечется в болезненном бреду, то ли вспоминая картины прошлого ‒ время первых встреч с женой, первых лет совместной жизни, то ли зримо представляя маленькую лодку в волнах свирепого Байкала. При этом писатель художественно не отделяет одну картину от другой, так что читателю приходится самому разбираться, где заканчивается реальность и начинается другое ее измерение: «Айдай вдруг перестал бороться, тяжело и часто дышал, не открывая глаз. Вдруг он сказал голосом человека, четко контролирующего себя:

– Цырен, я пойду к своим.

– Пойдем вдвоем, Айдай, вдвоем пойдем.

– Меня не дави. Идти надо прямо сейчас. Медлить нельзя. Даша меня позвала.

– Позвала? Хорошо, очень хорошо. Пусть только наступит утро!

– Ты зачем поддерживаешь его бредовые идеи? ‒ шепотом упрекнула Цырена Сэсэг» [3, с. 68].

Реальности-миры не взаимозаменяются в этом эпизоде, а напластовываются одно на другое, образуя единое пространство. Поэтому герою становится доступным видеть свою возлюбленную с детьми, разговаривать с нею. В шаманизме это состояние называется переходом посвященного (шамана) в иную пространственно-временную плоскость ‒ в тонкий мир духовного и энергетического существования. Именно в таком состоянии оказывается возможным разрешить любую возникшую в реальном мире сложность.

Человек словно раздваивается и появляются две оболочки ‒ физическая и ментальная, одна находится в поле обозрения всех как реально существующая, другая ‒ принадлежит только тому человеку, который впал в состояние транса. Именно в этой позиции человек начинает наблюдать за собой, за окружающим так, словно все видимое происходит как на экране. Подобное состояние держит человека в своеобразном плену, даже несмотря на то, что он может периодически совершать переходы из реального мира в ирреальный, и наоборот. Герой, находясь в болезненном состоянии, путает вос- поминания с явью: «Айдай снова увидел себя со стороны, словно в зеркале… А его Даша… В той же полевой зеленой форме, с измученным изможденным лицом, тянула к нему обе руки и звала его тихим голосом… Раз тянулась и звала, значит, борется. А моя Даша всегда выходит победителем. Я помогу тебе, родная моя, помогу отсюда, из нашего дома. Держи лодку, главное, держи носом к волне и вычерпывай воду. У тебя есть помощник, наш Баир, он у нас уже большой и сильный. Я направляю к тебе и отдаю всю свою силу, весь свой опыт… всего себя, чтоб укрепить тебя. Продержись до утра, и я приду за вами…» [3, с. 69].

Находясь в полуобморочном состоянии, в состоянии между явью и сном, герой оказывается способным установить невидимую тонкую духовную связь между собой и женой. Он словно воочию видит свою старую лодчонку, перекидываемую волнами Байкала. Вырываясь из рук друзей, которые укладывают его, мятущегося в бреду, обратно в постель, герой изо всех сил чувствует собственные могучие силы, которыми он удерживает на плаву лодку с родными людьми.

Тайна такого восприятия мира, родственного шаманскому, раскрывается С. Доржиевым в поведении других героев, например, Цырена, который воспринимает болезненное поведение Айдая как вполне нормальное, адекватное здоровому человеку состояние. Это раскрывается в ссоре Цырена с врачом, который требует немедленной отправки Айдая в больницу. Цырен поясняет затем пришедшему в себя другу: «Жар у тебя спал… Что-то с твоими легкими может быть, говорит доктор, послушал через свою трубу. Хотел тебя утартать в больницу. Я не разрешил. С ним мы со вчерашнего вечера в ссоре… на языке у него только больница да больница. Убился ему объяснять, что когда человек дома, душа его на месте, он спокоен, тем более в такой ситуации ему, то есть тебе, надо быть дома, потому что сам тянешь, фу ты, он тянет своих к домашнему очагу… «У меня высшее образование, я, я…». Твое высшее образование есть приобретенный ум, сказал ему я, а вот природного ума у тебя тю-тю, так прямо и сказал. Ух, как психанул и дернул отсюда» [3, с. 70]. В непринужденных словах героя проступает именно шаманистское видение мира. Поэтому автор не случайно вкладывает в уста героя слова «душа», «дом», «природный ум». А в значении глагола «тянешь» заключено связующее звено между границами реальности и ирреальности. Границы эти не закрывают единство пространственно-временного континуума, отсюда гармоничность существования людей, тонко чувствующих, ощущающих себя нераздельной частью целостности, какой и является окружающий мир.

Именно о такой целостности ведет речь в своих рассказах С. Доржиев. Как справедливо пишет критик, автор «нигде открыто не поучает, но дает возможность проследить саму историю внутреннего становления человека в различных жизненных перипетиях, сам процесс его исканий и открытия «вечных» законов жизни» [2, с. 214]. Таким образом, художественная картина мира в рассказах С. Доржиева не случайно пронизана элементами, чертами шаманисткого видения мира. Именно в них проявляется та особенность культурно-генетического кода, который отличает мировоззрение бурят. Именно они подчеркивают национальное видение писателя, своеобразие его художественного мира.