Не все зависит от нас, особенно жилье

Олег Божков

Социологический институт

Предыстория

Моя жилищная история началась задолго до моего рождения. В 1918 американский Красный крест занимался переселением одиноких (попросту — беспризорных) детей из России. Мама моя, в свои 10 лет, взяв за руку младшую сестру, решила уехать в Америку. Но… американцы потребовали письменное согласие родителей. Поняв, что её мать никогда не даст такого согласия, моя мама включила в действие «проект Б», т.е. пришла в Слуцкий1 детский дом, куда её вместе с сестрой приняли. Директор детского дома счел объяснение такого поступка десятилетней девочки вполне обоснованным. Эту историю я знаю от мамы. Она почти никогда не говорила о своей матери ни хорошего, ни плохого. Но чувствовалось, что отношения между ними были очень скверными. Достаточно сказать, что после выпуска из детского дома в 1927 году она некоторое время жила в семье своей старшей сестры.

Только в начале 1930-х годов мама получила собственное жилье (тогда его еще получали) — комнату в малонаселенной коммунальной квартире на Петроградской стороне (ул. Барма-леева, дом 33, кв. 13 — первый этаж).

Это был один из многих доходных домов. Четыре этажа, две парадные, 24 квартиры. Улица вплоть до конца 1960-х была вымощена булыжником с тротуарами из бутовой плитки. Между плитками пробивалась мокрица и подорожник. За «спиной» дома располагалась одноэтажная прачечная, в этом же здании находилась кладовка дворницких инструментов. Правая часть этого краснокирпичного здания (если стоять спиной к дому, а лицом к прачечной) была двухэтажной и отводилась под дрова, которыми и топили прачечную. Уже после войны я застал эту прачечную еще вполне работающей. Пустырь за этим строением был заставлен сараями и просто поленницами дров.

Соседями моей мамы стали молодая семья: Елена Михайловна и Сергей Владимирович Витт и одинокая пожилая, но очень бодрая интеллигентная женщина, имя и отчество которой я, к сожалению, забыл. 1 сентября 1935 года мама вышла замуж и, таким образом, население квартиры увеличилось. А в марте 1937 года в квартире появился еще один новый жилец — дочь Елены Михайловны и Сергея Владимировича Татьяна, которая сразу стала всеобщей любимицей. По воспоминаниям родителей и наших соседей это было, пожалуй, самое счастливое время. Фотографии того времени просто излучают впечатление этого счастья и спокойствия.

В 1939 году квартира пополнилась еще одним жильцом — моей сестрой. Это также нашло отражение в семейном фотоальбоме. К сожалению, сестра прожила совсем немного, она умерла в возрасте 9 месяцев от скоротечной желтухи. Тем не менее, жизнь продолжалась.

22 июня 1941 года началась Великая отечественная война. Отец был призван в армию с самых первых дней. Я родился на 50-й день войны — 10 августа. Из роддома, что находился на

Малом проспекте (дом 10) Петроградской стороны, маму встречал брат отца и привез нас с мамой на Бармалееву улицу, где я и прожил первые 9 месяцев своей жизни. В мае 1942 года мы с мамой были эвакуированы в деревню Выползово Бологовского района Калининской (ныне Тверской) области.

Естественно, я не помню первые месяцы своей жизни, но мама, и наши соседи (тетя Лена и дядя Сережа, которые пережили в этой квартире всю блокаду) кое-что рассказывали об этом трагическом времени. Один из их рассказов запал в мою память. По ряду причин у мамы рано пропало молоко, но в самом начале блокады еще работали женские консультации, где можно было получить детское питание, в том числе и «живое» материнское молоко. Однажды — уже в начале зимы 1941 года — мама пошла в консультацию за молоком. Консультация находилась на углу набережной Карповки и Кировского (ныне Каменоостровско-го) проспекта. Мою коляску она опрометчиво оставила у входа в консультацию. А когда вышла из консультации с молоком, коляски у входа не оказалось. На счастье наша соседка — Елена Михайловна в это время случайно оказалась на Кировском проспекте и увидела, как незнакомая женщина быстрым шагом катит подозрительно знакомую коляску. Она догнала эту женщину и, вцепившись в коляску, завопила во весь голос. Бросив коляску, женщина убежала через ближайшую подворотню в проходные дворы. Когда тетя Лена с коляской подошла к женской консультации, маме уже вызвали скорую помощь. После этого случая мама надолго слегла.

Так, по меньшей мере, дважды, моя история могла даже не начаться (если бы мама уехала в США), или закончиться на самом старте (если бы тетя Лена не оказалась в нужное время в нужном месте). Но мне было суждено не только родиться, но и выжить в самых неблагоприятных условиях.

Во время войны мы с матерью оказались в эвакуации в боло-говском районе калининской области, в деревне Выползово. Когда мы туда приехали, мне было 9 месяцев и, естественно, я не помню этого момента. Однако мои первые детские воспоминания, как яркие картинки, связаны именно с этими местами (Вы-ползово, Кувшиново). В этих детских воспоминаниях на первом месте вовсе не мама, скорее хозяйка, у которой мы жили — тётя Таня Сорокина и её дети — Рая (ей тогда было лет 6 или 7) и Витя (ему было лет 10-11), которые, собственно говоря, и занимались со мной.

Бармалеева улица, дом 33. Консолидация

Впрочем, устойчивые воспоминания относятся к моим 4-5 годам. Хорошо помню, как вернувшись в Ленинград в мае 1945го, мы с мамой обчихались от столбов пыли. когда мама открыла нашу комнату, где все вещи были аккуратно накрыты газетами и простынями. Поверх всего этого, естественно, лежал трехлетний слой пыли. Пылесосов ни мы, ни наши соседи тогда не имели. И как ни старалась мама снимать все эти «укрытия», что- бы пыль не разлеталась по всей комнате, пыль стояла столбом и тетя Лена увела меня в свою комнату. Помню, как впервые увидел ярко-красный трамвай «американку» на Кировском проспекте, и на всю улицу закричал: «Мама! Красотишша-то кока!».

С этого времени и начинается собственно моя жилищная история. Наши добрые соседи сохранили не только нашу комнату в целости, но даже сундук с книгами, который стоял в прихожей.

Пропущу сюжеты, связанные с устройством меня в детский сад. Скажу только, что поскольку мама получила вызов от завода «Электрик» и ей необходимо было сразу по приезде приступать к работе, то какое-то время я «ходил на работу» вместе с ней. Потом мама устроила меня в заводской детский сад на ул. Графтио. А несколько позднее меня приняли в детский сад Петроградского района № 17, который находился прямо напротив нашего дома на той же Бармалеевой улице. Это во многом облегчало мамину жизнь, поскольку и в детский сад, и из сада я ходил самостоятельно, а неработающая тогда тетя Лена или другая соседка — Евдокия Михайловна, которая поселилась в этой квартире уже во время войны, — кормили меня. К тому же Татьяна — дочь тети Лены, которая была старше меня на 4 года, получила в моем лице хороший материал для «педагогической практики». Она с удовольствием тренировалась на мне, обучая меня письму, чтению и арифметике. Дело в том, что Таня рано осознала свое призвание и собиралась стать воспитательницей детского сада или учителем начальных классов.

К этому времени из детей в нашем доме в основном были танины ровесники и притом — девочки. Понятно, что я оказался их любимой «игрушкой». Позже появились и мои сверстники, в том числе, и мальчики.

Как-то (это было уже поздней осенью 1945-го или ранней весной 1946-го) мы возвращались с мамой (не помню откуда) домой и вдруг мама остановилась и сказала мне: «Неужели мы с тобой забыли погасить свет в комнате?». И действительно, в нашем окне на первом этаже горел свет. А когда мы подошли ближе, на занавеске увидели усатую тень. Оказалось, вернулся с фронта мой отец, которого я, естественно, еще никогда не видел.

Радостной встречи с отцом не получилось. Сначала я испугался его сталинских усов, но это быстро прошло. А потом он стал доставать из сидора подарки и игрушечным заводным слоном напугал меня основательно. Серый железный слон, страшно жужжа, неуклюже передвигал свои железные ноги прямо на меня. Я заревел и быстро залез на кровать. Никакие уговоры не могли заставить меня взять в руки это страшилище. Отец не нашел ничего лучше, как взять этого дурацкого слона с пола и поднести его к моему лицу со словами: «Да, посмотри ты, дурашка, это же игрушка». Тут я зашелся в истерике. А папа очень сильно на меня обиделся. С трудом мама успокоила нас обоих, но у обоих «осадок остался». При этом стоит учесть «топографию» нашей комнаты (об этом чуть позже): деваться от этого чудовища мне было просто некуда.

Правда, другой его подарок — заводная машинка — точная копия легкового «Фольксвагена» — привела меня в полный восторг. Но когда я вышел с этой машинкой во двор гулять, мои старшие друзья решили посмотреть, как она устроена, а собрать снова не смогли, мы уложили сломанную машинку в коробочку от печенья и «похоронили» её под огромным тополем в нашем дворе. Бдительная мама сразу заметила, что ушел гулять я с машинкой, а вернулся без неё. Пришлось рассказать маме, что с машинкой случилось. Мама взяла меня за руку (благо папы дома не было) и повела меня к месту «захоронения» машинки. Мы провели «эксгумацию», все остальное мама взяла на себя. Конечно, папа машинку починил, и потом она долго оставалась моей самой любимой игрушкой. Понятно, если бы не мама, наши отношения с отцом нормализовались бы очень нескоро.

И еще один эпизод того же послевоенного времени. Время было суровое. Многие продукты (например, мука и сахар) распределялись по карточкам и вовсе не весь год, но преимущественно перед праздниками. Мы с отцом стояли в очереди за саха- ром. До конца очереди отец не имел возможности стоять, ему надо было идти на работу. Поэтому он договорился с теми, кто стоял перед нами и с тем, кто стоял за нами, чтобы меня (шестилетнего) «не выперли» из очереди. А мне строго-настрого велел взять из каждого из четырех пакетов по 4 кусочка сахара и не больше. Меня из очереди не выперли и я получил все, положенные мне по карточкам четыре пакета (по 2 кг. в каждом) сахара и донес их до дома.

Вечером, вернувшись с работы, отец заинтересовался, сколько еще кусочков сахара я съел сверх того, что он мне разрешил. Мама сказала ему: «Сейчас выясним». «Да как ты это узнаешь, ведь соврет и глазом не моргнет». Когда я пришел с прогулки, мама меня спросила, сколько кусочков сахара папа разрешил мне съесть. На голубом глазу я ответил — восемь (уроки соседки Тани не прошли даром — считать я умел хорошо). «А сколько ты съел на самом деле?» — спросила мама. «Как папа сказал» — ответил я. «Ну зачем же ты меня обманываешь? — спросила мама. «Я не обманываю» — возмутился я. Квартира наша находилась на первом этаже (фактически в бельэтаже, т.е. прохожие при особом желании могли, конечно, заглянуть в комнату, но для этого надо было либо высоко подпрыгнуть, либо залезть на какую-либо приступочку). «Ну как же, — говорит мама, — наши шли с работы и видели, как ты брал сахар из шкафа». И тут я по-настоящему возмутился: «Да не могли они видеть, я ведь брал сахар под столом!». А стол стоял у самого окна, так что меня точно-точно никто не мог увидеть через окно. Папа схватился за голову: «Господи, какой идиот!». Конечно, идиот, в мои-то 6 или 7 лет, а мама оказалась «тонким психологом». Правда, папу мама «раскалывала» еще быстрее.

Отец прошел войну «от звонка до звонка». Он дошел до Варшавы, где получил тяжелую контузию и попал в госпиталь. Вернулся в свою часть, которая к этому времени дислоцировалась в Кёнигсберге, уже в самом конце войны. Оттуда он вернулся домой. Некоторое время его часть стояла в районе Варшавского вокзала. Так что наша первая встреча с отцом состоялась во время его кратковременной побывки. На следующий день он вернулся в часть, а потом еще несколько раз до полной демобилизации посещал нас. Иногда он приезжал сам на смешной машинке ДКВ (Дойч киндер ваген), иногда с шофером на грузовом ЗИ-Се. Однажды зимой он приехал домой с шофером. Был сильный мороз и папа пригласил солдата шофера к нам. Время от времени шофер выходил к машине, чтобы прогреть мотор (ведь в радиаторе была вода, которая могла замерзнуть). В очередной раз выйдя к машине, шофер вернулся, давясь от смеха.

А ситуация была следующей. Водитель заводит машину и слышит детский голос: «Дяденька, не уезжай!». Шофер выходит и машины: никого вокруг нет. Он снова заводит машину и снова истошный детский голос. Парень глушит движок, выходит из кабины и громко спрашивает: «Да, где ты?» Детский голос отвечает: «Я под машиной, какаю». Это оказался наш сосед с четвертого этажа, мальчишка на пару лет старше меня. Ну, не донес до дома, а тут машина подвернулась. Потом я с этим соседом очень даже подружился.

Мой дед с отцовской стороны был почтовым служащим из дворян. Своих двоих детей он воспитывал по принципам кодекса чести и уважения, и с раннего детства обращался к ним исключительно на Вы. И дети обращались к родителям в этой семье также на Вы. Вернувшись с фронта, отец решил заняться моим воспитанием всерьез и начал с того, что пытался научить меня «хорошим» манерам, в том числе приучить к обращению на Вы с ним и с матерью. У него ничего из этого не получилось, я никак не мог перейти на Вы ни с ним, ни, тем более, с мамой.

Да и обстановка этому не способствовала. Мы жили в не- большой коммунальной квартире на Петроградской стороне в девятиметровой комнате, представлявшей собой узкий «пенал». В одном торце комнаты окно, в другом — дверь. С одной стороны от двери железная дровяная печь, напротив — шкаф. За шкафом вдоль стены моя кровать, за печкой вдоль другой стены диван родителей, за ним обеденный стол. За моей кроватью трельяж. Вот и вся обстановка. Если кому-то надо пройти от двери к окну, а другому от окна к двери, разойтись, не задев друг друга совершенно невозможно. Если маме надо было переодеться, мы с отцом должны были выйти из комнаты. Правда, если нам надо было переодеться, мама никуда не выходила, но честно отворачивалась, если мы просили её об этом. Какое тут «Вы» в такой-то обстановке.

Мой отец, в отличие от мамы, был легкий человек. Если он мне что-либо не разрешал, стоило подольше поканючить и «дело» решалось в мою пользу. В конце концов, отец в сердцах говорил: «Да иди ты с глаз моих! Ноет тут, ноет». У мамы такие номера не проходили никогда: она была тверда, как скала и слово её было таким же твердым.

Отец имел массу разнообразных увлечений. Он работал шофером и в своей работе был неутомимым рационализатором. Все время что-то придумывал для своей машины. Особенно его рационализаторский талант расцвел, когда он перешел на работу в автобусный парк. На его автобусе пневматические двери не замерзали даже в самые лютые морозы. В салоне зимой было тепло (во всяком случае, заметно теплее, чем в других автобусах), летом никто не умирал от нестерпимой жары. Кондукторы любили с ним работать.

Дома он тоже постоянно что-то мастерил: то совершенствовал фотоувеличитель, то делал какие-то особые приспособления для фотопечати, то «химичил» с разнообразными реактивами для проявителей, закрепителей, тонировок, отбеливателей и т.п. Очень любил выпиливать из фанеры, а потом либо старательно покрывал готовые изделия лаком, либо полировал их. А еще он увлекся вышивкой крестиком. Он и меня увлек этими занятиями. И, кроме того, отец имел слабость к разным забавным мелочам. То притащит домой какие-то насадки для мясорубки, то хитроумную открывашку для консервных банок, то смешного журавля, который все время кланяется, если перед ним поставить стаканчик с водой и намочить ему клюв. В общем, в «мирные» периоды наших отношений с ним всегда было интересно и легко.

Примерно до 1949-1951 гг. основным бытовым «энегроре-сурсом» был керосин. Я хорошо помню керосинщика, который останавливал свою лошадь с керосиновой цистерной как раз напротив нашего дома и трубил в пионерский горн. На этот призыв сходились жители окрестных домов с бидонами и специальными банками. Если кто-то не смог придти к керосинщику, то шел в керосиновую лавку, что находилась на Малом проспекте (затем — проспект Щорса) около улицы Ленина и там покупал керосин, мыло и прочую хозяйственную продукцию. В начале 1950-х годов Петроградская сторона была газифицирована и керосиновый «промысел» закончился сам собой. Это обстоятельство существенно облегчило нашу повседневную жизнь. Помню, очень часто после моих игр на улице (особенно в осеннюю пору), когда я приходил домой в таком состоянии, то мама снимала с меня абсолютно все и вынуждена была мыть меня в корыте на кухне с головы до ног, а также стирать всю мою одежду и даже обувь. Понятно, что на керосинке или на керогазе нагреть необходимое количество воды было серьезной проблемой. Газ существенно ускорял этот процесс. Должен отметить, что наши соседи относились к этим экстремальным ситуациям с полным пониманием и они (эти ситуации) не вызывали даже намека на конфликт: ребенок — дело житейское. Здесь была только одна проблема. Поскольку я уже был не таким уж маленьким мальчиком, во время процедуры моего мытья, Татьяну приходилось удерживать в её комнате: мы оба стеснялись обнаженного тела представителя другого пола.

Впрочем, пока я был маленьким, в баню на Карповке ходил с мамой. А после семи лет в баню мы ходили только с отцом. Это было целое мероприятие. Надо было отстоять огромную очередь. Зато потом… была парилка, а потом парикмахерская, а уж потом папа пил пиво, а мне покупал пивные дрожжи. Это было так вкусно. А вот газировку я не любил.

Девять первых месяцев жизни в блокадном Ленинграде не прошли даром. И хотя в эвакуации на натуральном молоке, на ржаном хлебе меня довольно быстро привели в относительно нормальное состояние, в детстве я часто и долго болел. И, естественно, часто пропускал занятия в школе. Чтобы я не отстал от одноклассников, мама занималась со мной дома. Насколько я помню, многие предметы она объясняла мне гораздо интереснее, чем учителя.

Болеть, конечно, скучно. Особенно, если ты дома один и есть только одно развлечение — радио (сначала это была большая «черная тарелка», потом появился небольшой коричневый ящичек с двумя круглыми ручками: одна — регулятор громкости, другая — выключатель). Я с нетерпением ждал приход мамы, а потом того часа, когда перед сном мама читала мне вслух. Это чтение перед сном было ритуальной процедурой в моей семье. На заводе, где работала моя мама, да и у папы на работе были хорошие библиотеки. Родители брали для меня там книги, которые мы и читали перед сном. Это были сказки дядюшки Римуса, рассказы и сказки Киплинга, Хижина Дяди Тома, Приключения Тома Сойера, а потом и Гоголь, Тургенев, Джек Лондон.

Сначала читала мама. Когда я подрос, мы читали вслух по очереди. Иногда мы объединялись с соседями, дочь которых была на четыре года старше меня. Тогда мы собирались за круглым столом у соседей и читали все по очереди: мама, я, Таня (соседская дочь), Елена Михайловна, её мама и Сергей Владимирович, её отец.

Когда мне исполнилось 10 лет, я узнал, что у меня, оказывается, есть сестра. Вроде бы родная, но не совсем. У нас был общий папа (как я объяснял взрослым — наш папа — коммунальный), а мамы разные. Сестра старше меня на 4 года и приехала в Ленинград поступать в педагогический техникум. Это событие, конечно, было из ряда вон выходящим. Тогда, прежде всего, в силу моей легкомысленности и слабой склонности к рефлексии, это событие я воспринял довольно спокойно. Теперь, будучи взрослым, я осознаю мудрое поведение моей мамы в этой непростой ситуации. Она приняла Инну очень доброжелательно и спокойно, чем не сразу, но довольно быстро расположила к себе девочку.

У Инны была роскошная (толстая и длинная — почти до колен) коса. Мама обратила внимание на то, что это море волос давно не видело хорошего ухода. И в один из первых дней пребывания сестры в нашем доме, тщательно промыла её косу (как мы шутили с Инной — устроила ей основательную головомойку).

Я уже описывал наш интерьер. Мама решила, что девочка будет спать на моей кровати, а я — на полу на матрасе (раскладушку ставить было просто некуда). Однако Инна категорически отказалась занять моё «почетное» место и сказала, что на полу будет спать она. Когда мы ложились спать, я свешивался к ней с кровати, мы брали друг друга за руки, и Инна рассказывала мне что-нибудь про Пятигорск, где она жила со своей мамой, про свой дом. Однажды ночью я проснулся от всхлипываний: это плакала моя сестра, да так, что не могла сдержать рыданий. Естественно, проснулись и родители, чтобы выяснить, что произошло, может быть кто-то обидел её (естественно, подозрение пало на меня).

Инна довольно быстро успокоилась, сказала, что никто её не обижал, что она просто скучает по дому. А потом зарыдала с новой силой и бросилась маме на шею, обняла её крепко-крепко и сквозь приступ рыданий проговорила: «Мне никто никогда так не мыл голову, даже мама».

Больше Инна не плакала. Мы с сестрой жили душа в душу, папа часто гулял с нами по городу, который он знал очень хорошо, возил по пригородам, иногда к нам присоединялась и мама. Инна подружилась со своей ровесницей — нашей соседкой Таней, с её двоюродным братом, который часто заходил к Татьяне в гости.

В тот год Инна не поступила в техникум и уехала домой. Но теперь я уже хорошо знал, что у меня есть живая старшая сестра. Мы переписываемся с ней, правда, не часто, до сих пор. Она еще несколько раз приезжала в Ленинград и одна, и со своим мужем и сыном. Да и я был у неё в гостях в Пятигорске и с удовольствием общался с её детьми Димой и Таней.

Мой приезд в Пятигорск (в ноябре-декабре 1984 г.) совпал с днем рождения моей мамы (к этому времени ни её, ни нашего отца уже не было в живых). О дне рождения мамы (к стыду своему) вспомнил не я, а Инна. Мы помянули маму и, естественно, разговорились о ней. Инна спросила меня, часто ли мои родители ругались друг с другом, и, получив отрицательный ответ, сказала фразу, которую я хорошо запомнил: «Я так и думала. Какой же ты счастливый, какие замечательные у тебя были родители, особенно твоя мама».

После этого разговора, вспоминая свое детство, я пытался вспомнить хоть один случай ругани между моими родителями и не вспомнил. Конечно же, они ссорились (в основном из-за меня), но никогда (во всяком случае, при мне) не выясняли отношения. Что удалось вспомнить? Насколько интонаций и «нестандартных», редких в устах моих родителей обращений друг к другу. Например, если мама, обращаясь к отцу, говорила: «Знаешь, Борис!», или если папа говорил маме: «Клавдия!», я соображал, что лучше куда-нибудь слинять и не попадаться родителям под руку в этот момент. Я спрашивал, можно ли мне пойти погулять, и в такие моменты никогда не получал отказа.

Поскольку Таня таки обладала определенными педагогическими способностями, это имело и свои негативные последствия. К моменту поступления в школу я уже бегло читал, и писал, а также умел не только складывать и вычитать, но также делить и умножать. Поэтому в первом классе мне было скучно, и я невольно оказался «трудным» ребенком, который мешал своим «нормальным» одноклассникам. Мой дневник с первого класса пестрел многочисленными замечаниями и маму частенько вызывали в школу в связи с моим «плохим» поведением. Но, видит бог, я был не хулиганом, а просто непоседой. Это, видимо, поняла моя первая учительница Анна Сергеевна. Она не раз приходила к нам домой и беседовала с моими родителями, убеждая их в том, что я способный мальчик, но несколько чересчур активный. Более того, она приглашала меня к себе домой (жила Анна Сергеевна в коммунальной квартире на углу ул. Ленина и Большого проспекта), чтобы я делал у неё домашние задания, поскольку родители не всегда могли проследить за мной.

В послевоенные годы периодически пересматривались школьные микрорайоны. И когда я пришел 1-го сентября на первое занятие в 3-й класс, меня не оказалось в классном списке. Оказалось, что мой дом попал в другой микрорайон. Естественно, я пришел домой весь в слезах. Мама отпросилась с работы и на следующий день пошла в РОНО, чтобы утрясти этот вопрос. Её основной аргумент «против» состоял в том, что по пути в старую школу мне не надо было переходить ни одной дороги, а чтобы попасть в новую школу на Гатчинской улице, мне надо было перейти аж две трамвайных линии. Первый визит мамы в РОНО не увенчался успехом. Повторно она пошла туда с Анной Сергеевной. Вдвоем им удалось убедить начальство в том, что в данном случае имеет смысл сделать исключение. Какие аргументы оказались наиболее убедительными, мне неизвестно до сих пор.

Правда, через три года меня все-таки перевели в другую школу, которая находилась на Пудожской ул., где я отучился в шестом классе. Эта школа оказалась особенной. Как выяснилось, (негласно) это была для особо трудных подростков. В моем шестом классе было несколько переростков, которые в каждом классе сидели по два года. Порядки в этой школе были очень своеобразны. Например, директор школы провинившихся учеников порол ремнем в своем кабинете. Понятно, что у него среди учащихся образовалось немало врагов и периодически ему (директору школы!) устраивали «темные». В этой школе чаще, чем в любой другой, устраивались «стычки» между учащимися, как правило, до «первой крови». Если кто-то уклонялся от «стычки», ему также устраивалась «темная» — мешок на голову и жестокое избиение. В общем, это была та еще школа.

В нашем доме было довольно много (по тем временам) детей — моих ровесников. Мои сверстницы (а потом, после объединения мужских и женских школ, и одноклассницы) жили в одном со мной подъезде: Валя в квартире напротив, а Люся на втором этаже. Другие наши ровесники с четвертого этажа почему-то учились в другой школе.

Когда мы доросли до 5-6 класса и у нас по математике пошли заковыристые задачи (с поездами, которые, то догоняли друг друга, то ехали друг другу навстречу; с бассейнами, из которых вода, то выливалась, то вливалась), мы решали всем домом. Конечно, мы и сами пытались их решать, но в основном это была забота родителей. Задача родителей состояла не только в том, чтобы решить задачу, сколько в том, чтобы представить её решение в том виде, который от нас требовали в школе. Чаще всего правильное решение находила моя мама, что было предметом моей гордости.

Потом микрорайоны были снова перекроены и, к тому же, ликвидировали раздельное обучение мальчиков и девочек и в седьмой класс я вернулся в свою 45-ю школу. Естественно, все девочки — мои ровесницы, что жили в нашем доме, оказались в одном классе со мной.

И по уровню благосостояния, и по уровню развития мы все были очень разными. В каждом классе, так называемый коллектив, дробился на небольшие группки «по интересам». Да и переходы из школы в школу не способствовали укреплению моих связей с одноклассниками. Может быть, именно поэтому у нас не сложились стабильные взаимоотношения, которые бы поддерживались десятилетиями. Школа не оставила у меня каких-либо ярких воспоминаний.

А вот наш дом и двор — это был целый (и очень приятный) мир. Напротив дома ближе к Геслеровскому (ныне Чкаловский) проспекту был сквер, где на одном из деревьев болталась «тар-занка». Продолжение нашей улицы на другой стороне Геслеров-ского выглядело совсем по-деревенски. Она была «земляная» — без булыжника, на ней стояли деревянные одно и двухэтажные дома за высокими заборами. Сама улица упиралась в горбатый мостик через речку Карповку. На второй год после войны мы с мамой каждое утро (летом пешком, а зимой на санках) ездили по нему в заводской детский сад. Однажды на этом горбатом мостике я сонный вывалился из санок, чем сильно напугал маму, так как мог свалиться в незамерзающую от обильных стоков грязную речку.

Потом, когда я подрос, мы с приятелями часто проводили время на Карповке. Речка в то время была забита плотами, с которых мы ловили колюшек — маленьких рыбок с острыми колючками по бокам. Почему-то эти рыбки очень недолго жили в банках, заменявших нам аквариумы. Видимо, вода из крана была для них слишком чистой, во всяком случае, чего-то им тут явно не хватало для нормальной жизнедеятельности.

На противоположной стороне (по отношению к нашему дому) на углу Бармалеевой улицы и Геслеровского проспекта находился Плановый институт. Около него была хорошая большая площадка, где мы обычно играли в футбол летом. Зимой же мы гоняли самодельными клюшками или просто палками консервные банки или теннисный мячик прямо по улице напротив своего дома.

Во дворе параллельно дому находилось одноэтажное каменной кладки здание прачечной. В ней стоял большой котел для горячей воды и прямоугольные чаны для стирки белья. Естественно, под котлом был большой очаг, который надо было топить дровами. Заведовала прачечной домоуправ тетя Фира. Если мама затевала «большую стирку», она договаривалась с ней о дне и времени. В прачечной стояла и огромная машина для отжима белья. Когда прачечная потеряла свою актуальность, эта машина стояла под нашей лестницей и мы — дети — очень любили крутить деревянную ручку и смотреть, как вращаются разнообразные деревянные валки, между которыми проходит отжимаемое белье. Кстати, если кто-то из нас проваливался между плотами на Карповке, мы заполаскивали свою одежду и выжимали её с помощью этого агрегата.

Сушили белье либо во дворе, где были натянуты специальные веревки, либо на чердаке. Вход на чердак был весьма проблематичен — по почти вертикальной железной лесенке. Забравшись по ней на самый верх, надо было снять висячий замок и поднять две тяжеленные железные дверцы. Когда я основательно подрос, вешать белье на чердак вошло в мою обязанность. Как правило, в этом деле мы с соседскими пацанами старались кооперироваться: во-первых, все-таки не так страшно; а, во-вторых, значительно веселее.

В доме было печное отопление. В нашей комнате печка, обшитая железом, стояла справа от двери. В комнате соседей печь была кафельной с блестящими латунными дверцами. Она отапливала сразу две комнаты, Елены Михайловны и Евдокии Михайловны. Осенью, как правило, родители были озабочены покупкой дров на зиму. А когда дрова привозили, наступала наша очередь: мы эти дрова пилили, кололи и складывали, кто в сарай, а кто просто в поленницы рядом с сараями. Конечно, родители тоже участвовали в этом важном деле, но в основном это была наша детская обязанность. Если и были здесь гендерные различия, то лишь в одном: пилили дрова все, и мальчишки, и девчонки, а кололи — только пацаны. Это было интересно, мы знали, что это нужно (в том числе и нам) и не воспринимали это как «обязаловку» или насилие.

Кстати, когда дрова за печкой кончались, принести их из сарая было моей заботой. С раннего возраста мы привыкали к самообслуживанию. Родители были заняты на работе, так что подогревать обед приходилось самому. А иногда, мама просила меня к её приходу с работы не только сходить в магазин, но и почистить картошку, или замочить горох. Было также немыслимо оставить после себя не вымытую посуду. И не только потому, что за это может «влететь» по первое число. Это было нормально не только для меня, но и для всех моих сверстников. Да и уроки, как правило, мы старались сделать до прихода родителей с работы. И, конечно же, как всякие нормальные дети, мы находили время и для игр.

Зимой мы играли в хоккей: прямо по улице гоняли теннисный мячик, либо просто консервные банки самодельными клюшками. Ходили и на каток, либо на стадион метростроя (на Левашовском пр.), либо на небольшой стадион «Спартак», который находился во дворе ДК Промкооперации (затем — ДК им. Ленсовета). Именно там большие ребята отняли у меня коньки, которые дядя Сережа (наш сосед) сделал для своей дочки, а потом они «по наследству» перешли в мое безраздельное владение. Это были красивые деревянные колодки с врезанным в них стальным лезвием. Они двумя ремешками удобно крепились на любую обувь. Было очень горько и обидно. Мне стыдно было признаться, что меня просто повалили в снег и сняли с меня это чудо. А вот танькины же снегурки, которые с помощью веревок и палки хорошо крепились только к валенкам, я так и не смог освоить. И только через несколько лет мне купили настоящие хок-кейки на ботинках.

Весной и осенью самозабвенно играли в штандар, в чижика, в казаки-разбойники, в лунки, в ножички, в пристенок, в «чхе», в «вышибалы», в «съедобное — несъедобное», а то и вместе с девчонками с удовольствие прыгали «цепочкой» через веревочку. Только до прыгалки в «классиках» пацаны никогда не опускались. Игр у нас было много, и все дворы были в полном нашем распоряжении.

Великая вещь — двор. Самой любимой игрой у нас была игра в пятнашки по крышам многочисленных сараев. Это было весело и страшно. Сколько раз мы проваливались в сараи (крыши нас не выдерживали), сколько раз срывались вниз, разбивали себе носы, ломали руки и ноги. Сколько раз родители запрещали нам бегать по сараям, обещая оторвать эти самые руки и ноги.

После войны в городе был распространен голубиный гон. Правда, в нашем доме любителей этого занятия не было. А вот на доме напротив был большой голубиный шарабан и взрослые мужики регулярно гоняли голубей. Это было не только увлекательное, но и, как говорили, весьма прибыльное занятие. Задача состояла в том, чтобы с помощью своих голубей заманить чужую стаю в свой шарабан, чтобы потом получить за «чужаков» солидный выкуп с их владельцев или просто продать «чужаков» на голубином рынке, особенно, если среди них попадались породистые.

После фильма «Три мушкетера» мы заболели фехтованием и без конца сражались на палках (как только глаза себе не повы-калывали?). А после фильма «Тарзан» дворы оглашались нашими дикими воплями, а на многих деревьях появились «тарзанки» — веревки, на которых мы качались до одурения, а некоторые, наиболее отчаянные, пытались на тарзанках перелетать с одного дерева на другое, как настоящие Тарзаны.

Всей квартирой мы отмечали праздники: Новый год, 8-е марта, дни рождения. Мне в этом отношении не повезло, т.к. мой день рождения 10 августа, когда почти никого из детей (и, прежде всего, меня самого) в городе не было. А на день рождения Тани 21 марта собирались у нас в квартире все её подруги, да и все соседские дети. И хотя квартира была маленькая, мы умудрялись в эти дни занять и обе комнаты (нашу и танину), и коридор, и кухню. Это всегда было шумно и весело. Хоть убей, не помню, куда девались в эти дни родители. Вроде бы и не уходили никуда, но их как-бы и не было.

Вообще не только в квартире, но и в доме мы жили очень дружно.

У дальнего торца нашего дома (дальше от Геслеровского пр.) была небольшая ровная площадка, а за ней чуть возвышающийся фундамент разрушенного в войну здания. Эту площадку мы — дети — решили обустроить: огородить её заборчиком, сделать песочницу для малышей, посадить кусты. Даже некоторых взрослых вовлекли в это «строительство». Несколько раз все это частично или полностью разрушали пацаны из соседних домов. Но все-таки площадку мы оборудовали. И вовремя, так как на фундаменте разрушенного дома начали строить газораспределительную станцию, некое круглое строение.

Большая Пушкарская, 54

Оба родителя в свое время работали на заводе «Электрик». После войны папа перешел на Химфармзавод, а мама проработала на «Электрике» до самой пенсии. Как ветеран она стояла в очереди на улучшение жилищных условий. И когда завод начал строительство нового дома на Б. Пушкарской, маме обещали выделить в этом доме отдельную квартиру. Строительство затянулось и возникла угроза, что участок застройки могут передать другому предприятию. И тогда партком и профком решили достраивать дом так называемым хозяйственным способом, т.е. строить «своими силами». Часть рабочих сняли с основного производства, чтобы они строили дом под руководством опытных прорабов-строителей. Когда дом достроили, невозможно было отказать в жилье тем, кто непосредственно строил его. Маму пригласили в партком и сказали: «Извини, Клавдия Васильевна, но отдельной квартиры не получается, мы можем выделить вам только комнату». К этому времени я уже вырос и тоже работал на «Электрике», конечно, жить в комнате на Бармалеевой улице стало совсем невмоготу. Маме пришлось согласиться. И осенью 1958 года мы переехали в новую квартиру.

Нашим соседом оказался Леша, слесарь инструментального цеха, его жена Валентина и их полуторагодовалая дочь Людочка. Леша был хороший парень, когда был трезв. В первое время он не сильно злоупотреблял спиртным, но со временем втянулся. В нетрезвом виде он становился громким, агрессивным, иногда поколачивал Валентину. Родителям и мне время от времени приходилось утихомиривать его. Лучше всего это получалось у мамы.

Благодаря огромному авторитету мамы в коллективе завода (она была бессменным казначеем заводской кассы взаимопомощи), а также её удивительной житейской мудрости, жизнь в новой квартире в целом была более, чем нормальной. Леша не был запойным, и в какой-то мере был даже совестливым парнем, поэтому «за пределы» не заходил.

В этой квартире родители отметили свою серебряную свадьбу, здесь же мы справили папины поминки (он скоропостижно скончался в апреле 1961 года через четыре дня после своего 54го дня рождения).

Наша соседка, тетя Лена с дочерью Таней несколько раз приходили к нам в гости на Б. Пушкарскую. Потом Татьяна вышла замуж и уехала с мужем в другой город. И наши контакты как-то прекратились. Правда, в начале 1970, после смерти моей мамы, я зашел на старую квартиру. Это было грустное посещение, т.к. к этому времени умер не только дядя Сережа, но и Таня, а Елена Михайловна сильно сдала. В нашу комнату завод поселил женщину инвалида, к тому же изрядно пьющую, что, естественно, не радовало тетю Лену. А другая соседка Евдокия Михайловна тоже умерла, в её комнате планировали сделать ванную, но что-то не срослось.

А когда еще через несколько лет я решил навестить тетю Лену, на месте нашей и смежной с ней квартиры обнаружил небольшой мебельный магазин.

Сапёрный пер., д. 13, кв. 19

После того, как я женился в декабре 1960 года, переехал к своей жене, у которой была своя отдельная комната. Правда, прописан я по-прежнему был у матери на Большой Пушкарской, 54, кв. 41. Мой новый адрес: Сапёрный пер., 13, кв. 19 (пятый, последний этаж). Это была большая коммунальная квартира (6 съемщиков, 8 семей). Родители моей жены в этой коммунальной квартире имели двухкомнатную «отдельную» квартиру, в которой были своя крохотная кухонка и еще более крохотный туалет, небольшая прихожая и маленький коридор, из него можно было пройти и в нашу комнату, и в комнату родителей. Правда, в комнату родителей можно было пройти и из комнаты моей жены.

В большой квартире места общего пользования включали большую коммунальную кухню, общий туалет и ванную. Из кухни был выход на черную лестницу, где к нашей квартирке относилась еще и маленькая кладовка для хранения дров.

Конечно, я знал всех наших соседей по этой квартире. Но более тесные отношения мать жены поддерживала отнюдь не со всеми соседями. Соседку напротив нашей «отдельной» тётю Паню, теща время от времени нанимала для уборки нашей отдельной, а также, когда подходила наша очередь уборки помещений общего пользования. После нашей свадьбы эта — последняя — «повинность» легла на мои плечи. С другими соседями у нас были вполне приличные отношения полу-делового характера. С Цилей — соседкой за стенкой — теща, можно сказать, дружила, а дочь этой соседки приходила к моей будущей жене за помощью в приготовлении школьных уроков. Кстати, в этой же квартире жила и Фандера (думаю, что настоящее её имя Фаина) сестра Цили, однако отношения между сестрами были очень проблематичными.

Когда родился наш сын, отношения с соседями заметно укрепились. Например, наша соседка Циля — профессиональная медсестра — постоянно была рядом, если у сына возникали какие-либо проблемы со здоровьем. С её дочерью у нас все время были очень хорошие отношения. После окончания медучилища, она поступила на психологический факультет университета.

Время летит быстро. Сын подрос и дверь в комнату родителей потеряла свою актуальность и, более того, стала помехой для нормальной жизнедеятельности. Не помню точно, в каком это было году. К нам в гости приехал наш друг из Москвы, а я как раз в это время заколотил неудобную дверь в родительскую комнату и затеял разборку печки, когда все домочадцы были на даче, которую мы снимали в Зеленогорске и летом, и зимой (зимой мы выезжали туда на зимние и весенние каникулы, а также по выходным дням)..

Разобрать печку — ума не надо. А вот вынести из квартиры лишний кирпич и другой строительный мусор было не так-то просто. Но еще сложнее было квалифицированно заложить образовавшийся в стене проем. На мое счастье наш гость оказался умельцем на все руки. Он не только помог мне вынести весь мусор из квартиры, но и научил меня кирпичной кладке и штукатурным работам. При его помощи и под его чутким руководством мне удалось освоить новые для меня профессии. Таким образом, еще до капитального ремонта нам удалось выиграть пару квадратных метров полезной площади.

Маневренный фонд

В 1970 году наш дом на Сапёрном переулке пошел на капитальный ремонт, к этому времени ему исполнилось более 100 лет. Некоторым жильцам сразу предлагали новое жилье в новых районах. Некоторые (в том числе, и мы) ни за что не хотели уезжать из центра и хотели вернуться в свой дом. Из нашей большой коммунальной квартиры вернуться пожелали мы и Циля с дочерью.

Это была целая эпопея. Нам предлагали 4 или 5 вариантов один другого хуже. Правда, все эти варианты были относительно недалеко: на Кондратьевском проспекте; на ул. Войнова, почти на углу с пр. Чернышевского; на Мытнинской улице. Получив очередной смотровой ордер, мы ездили по этим адресам и каждый раз после тщательного взвешивания всех «за и против» — отказывались. В общем, моя теща сильно достала инспектора жилищного отдела. В конце концов, эта долготерпеливая женщина дала еще один смотровой ордер: «Есть у меня для вас еще один вариант, но если Вы и сейчас откажетесь, больше маневренный фонд предлагать не буду. Поедете в Озерки без разговоров». Этот «последний шанс» — угол Литейного и Фурштатской, прямо напротив гастронома «Литейный» — превзошел все ожидания.

Вход в эту квартиру был посреди подворотни. На лестнице была всего одна-единственная отдельная двухкомнатная квартира на втором этаже. Основная её достопримечательность состояла в потолках высотой 7 метров. Чтобы пройти во вторую из двух сугубо-смежных комнат, надо было пройти всю первую комнату, т.к дверь в неё находилась у окна. Между комнатами у самого входа в первую комнату находилась круглая печь. В первую очередь, я решил разобрать её (благо опыт уже был), и на её место поставить дверь, которую вместе с дверным косяком привез со старой квартиры. Ту дверь, которая была изначально, заколотили и с обеих сторон завесили коврами. Сразу за новой дверью поперек первой комнаты поставили сервант и, таким образом, немного отгородились от родителей, чтобы не мешать им хождением туда-сюда. Конечно, было очень заманчиво при такой высоте потолков соорудить «второй этаж», но от этой идеи мы отказались. Тем более, что в жилотделе нас предупредили, что после нас и этот дом пойдет на капитальный ремонт. Так что не было никакого смысла вкладываться в столь серьезный проект. Сейчас в этом доме находится элитный клуб (в недавнем прошлом — казино) «Олимпия».

Люди, которые жили до нас в этой квартире, соорудили второй этаж над ванной. Это была комната площадью около 13 кв. м. (чтобы поменять перегоревшую лампочку, приходилось встать на стул или табурет, такова была высота потолка на втором этаже). Попасть в неё можно было только по приставной лестнице. В этой комнате я оборудовал кабинет и построил стеллажи для книг. Кроме вполне преодолимых сложностей с лестницей, был у кабинета еще один недостаток — там было довольно душно, особенно, когда внизу топилась колонка ванной. Тем не менее, в этом кабинете периодически я проводил семинары и совещания, в которых принимали участие до 7-8 человек.

Еще одна «достопримечательность» этой квартиры — во дворе находился пункт приема стеклотары, где практически посто- янно толпилась большая очередь. И стояльцы время от времени справляли малую нужду на нашей не очень приметной лестнице. Пришлось врезать во входную дверь новый замок и тщательно не один раз вымыть всю лестницу. И все равно застарелый запах мочи держался почти целый год.

Одна из проблем проживания в маневренном фонде состояла в том, чтобы по возвращении в свою квартиру на Сапёрном переулке, сохранить телефон. Ради этого мы все три года платили за телефон, которым физически не могли пользоваться. Аналогично вели себя и наши соседи, которые также пожелали вернуться по старому адресу. Это была такая виртуальная конкуренция между нами.

В 1973 году вернулись на Сапёрный переулок в квартиру № 28 и у нас сохранился номер телефона, который прежде числился за квартирой № 19. А наши соседи вернулись в квартиру, сохранившую старый номер, но у них изменился номер телефона (правда, новый номер был очень похож на старый, так что запомнить его было легко).

Возвращение на Сапёрный переулок

Должен сказать, что капитальный ремонт на уровне отдельных квартир был исполнен из рук вон как плохо. Не буду говорить о том, что окна и двери плохо закрывались и открывались, что пол оказался сильно наклонным: если что-то упало около окон, оно неумолимо скатывалось к противоположной стене. В ванной и в туалете, где полы были покрыты кафелем, на нем оставались горы цемента, отодрать который было очень и очень не просто. Двери и стены были выкрашены в неимоверный какой-то неопределенно-грязный цвет, полы были выложены разноцветным и очень неровным паркетом.

К счастью, нам вручили ключи от квартиры в середине лета, когда семья была на даче, и у нас с женой образовалось время на то, чтобы, во-первых, проследить, как строители исправляли недостатки ремонта, которые нам самим исправить было не по силам. А, во-вторых, перекрасить то, что надо было перекрасить, отциклевать полы и покрыть их лаком. В общем, все это основательно сократило наш отпуск. Конец лета и начало осени мы с женой трудились, как рабы на галерах. Так как в это время жить в этой квартире было совершенно невозможно, мы жили у моей мамы на Пушкарской, куда каждый день приезжали уже в глубокой ночи. Кстати, нам пришлось выдержать своих домочадцев на даче до глубокой осени.

Наконец, переезд все-таки состоялся. Забавная деталь. Еще когда мы жили на ул. Петра Лаврова (Фурштатской) тесть купил для внука щенка (помесь лайки с таксой). Когда мы привезли щенка на дачу, радости сына и его друзей не было предела. А когда мы впервые привезли Федю (так мы назвали щенка) на Сапёрный переулок, он деловито обошел всю квартиру, видимо, признал её и тщательно «пометил» все углы. Наказывать его за это не имело никакого смысла. Думаю, он нас все-равно бы не понял.

Несмотря на все недостатки капитального ремонта, безусловно, это было серьезным улучшением наших жилищных условий.

Внутрисемейный обмен

К 1980 году произошли некоторые изменения в составе нашей семьи. Во-первых, женился сын и переехал к своей жене. Правда, этот брак относительно быстро распался, но сын не вернулся под родительский кров. И, в общем-то, надо было решать вопрос о том, чтобы обеспечить его жильем.

К этому времени уже умерла моя мама и я, будучи прописан у нее, оказался правопреемником комнаты на Пушкарской улице. Некоторое время в ней жили мои «бездомные» друзья и коллеги. Один из них сделал там косметический ремонт.

Году в 1980 или 1981 мы чуть было не купили полдома в Ко-марово. Уезжали за рубеж знакомые наших друзей и им надо было срочно продать дачу. Место замечательное и мы с женой загорелись этим предложением. Сговорились с продавцом, подготовили необходимые документы и поехали в исполком Ку- рортного района в Сестрорецк, чтобы оформить сделку. Однако в исполкоме поставили одно условие: сдать мою комнату в Ленинграде в пользу государства. С этим условием мы никак не могли согласиться, имея в виду уже взрослого сына, который очевидно не собирался вернуться в родительскую семью. Я предпринимал несколько попыток разменять квартиру на петроградской стороне на две однокомнатных и, наконец, сложился такой вариант, на который мои соседи согласились.

Я получал однокомнатную квартиру на Искровском проспекте. Параллельно мы решили совершить и внутрисемейный обмен, который предусматривал, что я прописываюсь в квартиру на Сапёрном переулке, а сын получает прописку на Искровском проспекте. Эта операция благополучно завершилась и жилищная проблема сына была решена. Таким образом, в 1982 году адрес моей прописки совпал с адресом фактического проживания.

В 1986 году у сына (во втором браке) родилась дочь. В 1987 году скончался мой тесть. А через пару лет внучку привезли к нам в гости, и она осталась жить с нами до своих 14 лет. Тем более, что и второй брак сына распался. Сын какое-то время жил и работал в Москве, а свою квартиру на Искровском пр. сдавал каким-то людям. Впрочем, это уже не моя жилищная история.

Пропущу перипетии, связанные с приватизацией квартиры на Саперном переулке. Вся эта процедура растянулась на несколько лет. В итоге к 2000 году в квартире остались три собственника: теща, жена и я. После того, как в 2001 году умерла моя теща, мы с женой остались вдвоем в этой квартире. Притом, что жене принадлежали две трети этой квартиры, мне — одна треть, что нас совершенно не беспокоило.

Снежная зима 2010

Эта зима действительно была очень снежной. Сбрасывая снег с крыши работники ЖЭУ пробили крышу в нескольких местах. Кроме того под крышей интенсивно нарастала наледь. А так как наша квартира на последнем этаже, то нас (впрочем, и все остальные квартиры этажа) основательно заливало водой. С потолка, буквально, шел дождь.

Дополнительная сложность состояла в том, что жена сломала ногу и передвигалась с большим трудом. Пришлось задействовать всю посуду, которая была в доме (тазы, тазики бидоны, кастрюли и т.п.). И постоянно передвигать кровати так, чтобы их не заливало.

В этой ситуации все жильцы последнего этажа проявили солидарность. Мы все вместе вызывали комиссию из жилищной конторы, чтобы составить протоколы о последствиях этого стихийного бедствия, писали соответствующие заявления и жалобы в вышестоящие инстанции. К нашему удивлению, чиновники и работники ЖЭК сильно озаботились нашими проблемами. В первый же «просвет» между снегопадами и морозами крышу слегка залатали, остановив протечки. А летом капитально починили крышу. Правда, через 2 года протечка повторилась — на этот раз точечно — вода просочилась вдоль вентиляционной трубы и сочилась через антресоль по одной стене.

После этого рецидива пострадавших от протечек 2010 и 2012 годов пригласили в жилконтору и предложили на выбор, либо сделать косметический ремонт за счет жилконторы, либо получить денежную компенсацию. Мы выбрали второе и поняли, что сделали правильный выбор. Ведь ремонт жилконтора выполнила бы в объеме суммы компенсации, которой на полноценный и качественный ремонт очевидно не хватало. Эта компенсация подтолкнула меня лишь к тому, чтобы привести в порядок ванную комнату: в частности, выбросить ванну, поставить душевую кабинку, заменить раковину и перенести в это помещение стиральную машину. И на это компенсации не хватило, пришлось добавить существенную сумму. Так что, основательный косметический ремонт обеих комнат еще подождет. На него сейчас, к сожалению, нет ни денег, ни сил. А откуда бы им взяться, когда зарплата постепенно, но регулярно уменьшается, а квартплата столь же регулярно растет.