"Не знал и не знаю этого человека": Н. Г. Гарин-Михайловский и Р. Э. Циммерман

В начале зимы 1887 года, живя в Усть-Катаве, инженер-путеец Н. Г. Михайловский предпринял первый опыт литературной деятельности, которым стали очерки «Несколько лет в деревне», посвященные опыту организации им «рационального» хозяйства в своем Самарском имении в 1883-1886 гг. Хорошо известно, что опыт этот оказался неудачным: встреченный в штыки местным населением и прежде всего - так называемыми «кулаками-мироедами», почувствовавшими в Михайловском того, кто посягает на их авторитет и финансовое благополучие, он несколько раз кряду подвергся безжалостным поджогам хлебных амбаров и других построек, был вынужден передать имение в руки управляющего и вновь поступить на железнодорожную службу, с которой простился в начале 1880-х гг. Однако завершение хозяйственного эксперимента совсем не означало завершение раздумий Михайловского над вопросами, поставленными перед ним провалом этого эксперимента, и всеми сопутствующими этому провалу обстоятельствами, - напротив, оставив имение и приступив к строительству Уфа-Златоустовской железной дороги, он начал особенно напряженно размышлять над ними; результатом этих размышлений стали, в том числе, и названные очерки. Нашел ли инженер Н. Г. Михайловский, несколько лет спустя после написания «Нескольких лет в деревне» превратившийся в писателя «Гарина», ответы на поставленные им вопросы? Он сам ответил на это так: «Эта толпа была один человек… Я стоял перед этим человеком взволнованный, растроганный, с обидным сознанием, что я не знал и не знаю этого человека...» [1, с. 143].

Очерки Гарина увидели свет в журнале «Русская мысль» в 1892 году, а ответ на свои вопросы он получит еще несколько лет спустя, во второй половине 1890-х годов, когда познакомится с приехавшим в Самару и обосновавшимся в ней Р. Э. Циммерманом, знакомство с которым перерастет в сотрудничество и дружбу, продолжавшиеся до внезапной кончины последнего в апреле 1900 года.

Рейнгольд (Роман) Эмильевич Циммерман (1866-1900) - политический и общественный деятель, публицист, писатель - прибыл в Самару весной 1894 года из Иркутской губернии, где он отбывал пятилетнюю административную ссылку, к которой был приговорен за участие в антиправительственном политическом движении [2, с. 55-56; 3, с. 582–583; 3, с. 34–41]. Живя в Самаре, Циммерман служил в управлении Самаро-Златоу-стовской железной дороги, был одним из руководителей марксистского кружка, сотрудничал вначале с «Самарской газетой», а потом - с «Самарским вестником», переводил и публиковал свои переводы из Ницше, занимался вопросами политической экономии и философии. Сотрудничая с «Самарской газетой» или с «Самарским вестником», он, по всей видимости, и познакомился с Н. Г. Гариным-Михайловским, который тесно сотрудничал с этими изданиями, публикуя на их страницах свои рассказы. Изредка в столичных журналах публиковалась также беллетристика Циммермана, на которую он, по словам одного из его знакомых, «…слишком мало обращал внимания» [5, с. 467] и которая была собрана и опубликована отдельной книгой уже после его внезапной кончины в апреле 1900 года.

Современник Циммермана и М. Горького, хорошо знавший их в самарский период их деятельности, А. А. Смирнов (Треплев) дает такую характеристику Циммерману, часто бывавшему, по его словам, в самарских «салонах», где собиралась демократическая интеллигенция 1890-х годов: «Там постоянно бывал возвращенный из ссылки в Сибирь Ром<ан> Эмил<ьевич> Циммерман, бывший студент Петербургского университета, марксист, научно-образованный, высокий шатен лет 28, с очень правильными чертами румяного лица, освещенного большими серыми, немного близорукими глазами, всегда в золотом пенсне. Эти глаза, пристально глядевшие на собеседника, и большой открытый лоб напоминали критика Д. И. Писарева, как он изображен на всем известном портрете. Речь Циммермана была всегда неизменно спокойна, немногословна и уверенна, и от нее, и от всей личности оратора веяло какой-то скрытой, еще не развернувшейся силой» [6, с. 382]. По словам мемуариста, «…всем, даже людям “иного толку”» Р. Э. Циммерман внушал невольное уважение, а его книга «Кулачество-ростовщичество» наделала большого шума в народническом лагере, до глубины души возмутив народников-идеалистов, что, впрочем, не изменило их высокого мнения о самом её авторе.

Столь же высокого мнения о Циммермане придерживались и другие мемуаристы, писавшие, в частности, об истории «Самарского вестника» и об одном из его ключевых сотрудников – Р. Э. Циммермане, – Н. А. Самойлов [7, с. 90–109] и А. А. Санин [8].

Упомянутая А. А. Смирновым (Треплевым) книга Р. Э. Циммермана «Кулачество-ростовщичество, его общественно-экономическое значение» увидела свет в 1898 году или в самом начале 1899 года и была издана на средства Н. Г. Гарина-Михайловского [9]. Книга была встречена сразу несколькими критическими откликами, среди авторов которых были П. Покровский и В. И. Ульянов. Отзыв первого из них пропитан пренебрежением как к самому автору, так и к его идеям, не имеющим «…почти никакой научной ценности» и интересным «…лишь в качестве первой слабой попытки объединить и обобщить журнальный материал по вопросу о кулачестве и ростовщичестве» [10, с. 2182]. А вот второй отнесся к книге Циммермана сочувственно, подчеркнув, что она «…подводит итоги данным, собранным в нашей экономической литературе по интересному вопросу о кулачестве-ростовщичестве» [11, с. 55], позволив себе несколько не совсем лестных для автора «Кулачества-ростовщичества» замечаний («…собственные суждения г. Гвоздева отличаются нередко чрезмерной огульностью и общностью»). Между прочим заметим, что в личных письмах матери и зятю М. Т. Елизарову критика В. И. Ульянова оказалась гораздо более жесткой

(«не нравится мне этот “самарский” дух», «очень и очень слабо»), но, по его же собственному признанию, в рецензии на «Кулачество-ростовщичество» он «…решил все-таки сдержаться и наполнить рецензию на 4/5 замечаниями против народников и на 1/5 – замечаниями против Гвоздева» [12, с. 204].

Обзор литературы

До сих пор писавшие о Гарине не касались вопроса его взаимоотношений с Циммерманом, не рассматривалось и влияние последнего на эволюцию гаринских взглядов, что, по нашему мнению, является заметным упущением, о чем свидетельствует хотя бы самый факт публикации книги «Кулачество-ростовщичество, его общественноэкономическое значение» за счет средств Н. Г. Гарина-Михайловского. Принимая во внимание работы наших предшественников – исследователей Гарина: И. М. Юдиной [13], Г. М. Миронова [14], К. Д. Гордович [15], – а также историков русского общественного сознания и, в частности, народничества – A. Walicki [16, 17], M. Raeff [18], N. G. Riasa-novsky [19] и других, данным исследованием мы расширяем фактографическую базу изучения га-ринского творчества и на основе новых данных стремимся обосновать нашу гипотезу об эволюции его взглядов.

Методы исследования

В данной статье использована комплексная научная методология, которую составили в основном три метода – описательный, аналитический и сопоставительный.

Результаты и дискуссия

Обратимся к самой книге Р. Э. Циммермана и поразмышляем над тем, в чем именно увидел издавший ее Н. Г. Гарин-Михайловский ответ на свои вопросы, поставленные им в очерках «Несколько лет в деревне».

Книга состоит из введения, шести параграфов и заключения. Во введении ее автор прежде всего констатировал то обстоятельство, что «крупная кряжистая фигура» кулака-ростовщика («чумазого») «…заполонила русскую действительность – ни в городе, ни в деревне вы не минуете встречи с ней» [9, с. 1]. Далее Р. Э. Циммерман отметил, что литература не обошла вездесущую фигуру кулака-мироеда, само собой разумеется, попавшую в сферу внимания народников, «…возивших-ся над изучением народа, кичащихся всесторонностью этого самого изучения» [9, с. 2]. А вот дальше автор книги обозначил следующий парадокс: «Фактов собрано много, но их генетическую, преемственную связь никто выяснить не постарался» [9, с. 3]. Причину этого он видит в том, что, отстаивая дорогие их сердцу народные устои, народники не удосужились поискать генетическую связь всех пореформенных напастей с дореформенными условиями существования народных масс.

Этим вопросом Р. Э. Циммерман и занимается в параграфе, открывающем книгу и озаглавленном

«Генезис кулачества-ростовщичества». Свой экскурс в историю явления он начинает с анализа характерных особенностей натурального хозяйства в Западной Европе и в России, далее переходит к разговору о влиянии западно-европейского рынка на русскую действительность XVII столетия и, наконец, выходит к разговору о «…развитии дифференциации отраслей крестьянского производства, совершавшейся в пределах каждого хозяйства», следствием которого стало «…появление на свет Божий посредника как необходимого звена между потребителем и производителем и как необходимого следствия совершившегося процесса обособления крестьянских промыслов» [9, с. 21]. «Мы не станем здесь останавливаться на рассмотрении того, каким образом образовалась эта более самостоятельная группа крестьян, - пишет Р. Э. Циммерман. - Здесь помимо целого ряда условий, благоприятствовавших тому или иному хозяйственному предприятию, несомненно сыграло роль и то умение “спасти себя и присных”, которое так хорошо описано нашим сатириком (Салтыковым-Щедриным. - М. П., О. П.) при изображении им способа накопления денег “хозяйственными мужичками”» [9, с. 23]. Далее происходило постепенное укрепление «простого соседа-заимодавца или торговца-покупателя» и превращение его в «кредитора-ростовщика и скупщика-ростовщика», в котором одинаково нуждались как помещик, так и мелкий производитель, оба одинаково выдвигавшие вперед обладателя так необходимых им денег, нужда в которых год от года только усиливалась. Окончательное же становление «мироеда» произошло в эпоху крестьянской реформы, когда одна часть крестьянства стала ещё беднее, зато другая, «…имея под боком постоянно нуждающегося своего же брата-крестьянина, лишь выиграла от освобождения» [9, с. 31].

В параграфах, следующих за этим, «генетическим», автор книги остановился на таких вопросах, как кулачество-ростовщичество в хлебном производстве, кулачество и переселения, кулачество и кустарная промышленность, кулачество и отхожие промыслы, ростовщический кредит и подать. Отметим знакомство Р. Э. Циммермана с экономической, исторической и художественной литературой, как российской, так и западно -европейской, позволяющее ему полемизировать с разными авторами, касавшимися в своих исследованиях рассматриваемых им вопросов, а также опираться на их выводы и выстраивать убедительную систему аргументов. В результате, рассмотрев разные отрасли «народной промышленности», автор «Кулачества-ростовщичества» показал, что в каждой из них существовало достаточно причин, которые заставляли обедневшие народные массы обращаться за помощью к «…более состоятельной части той же крестьянской массы» [9, с. 144].

Завершая свое исследование, Р. Э. Циммерман вновь обратился к опыту изучавших вопрос сущности кулачества-ростовщичества писателей-народ- ников и, в частности, Н. Н. Златовратского, который в одном месте верно подметил невозможность провести чёткую грань между кулаком и хорошим хозяином, а зато в другом счёл появление кулака-мироеда случайным недоразумением и «грехом». Отсюда, по мнению автора книги, вытекает и одно из главных заблуждений Златовратского, давшего неудачное объяснение стихийному появлению «чумазого». При этом случай Златовратского, по мнению Циммермана, исключительный, так как доктрина в нём борется с «...талант-ливостью и вдумчивостью добросовестного наблюдателя народной жизни», и именно вдумчивость и добросовестность «…мешали ему… приписывать появление кулачества-ростовщичества тлетворному влиянию “умственной и нравственной атмосферы Запада”, они невольно заставляли его обращать внимание на целый ряд явлений, которые слишком били в глаза и мимо которых он пройти не мог» [9, с. 153]. С этим заблуждением связана, как считал Р. Э. Циммерман, и еще одна ошибка и Златовратского, и некоторых других «менее талантливых народников», которые определили кулака-мироеда как разрушителя старых феодально-крепостнических отношений, не поняв, однако, того значения, которое принадлежало ему в деле «…создания новых общественных отношений» [9, с. 153-154].

Что касается самого Р. Э. Циммермана, то основную задачу своей книги он видел именно в том, чтобы показать, «…что “мироед не чужд природе”… именно “в смысле сельскохозяйственном”, в смысле реального представителя не какого-то стихийного, а вполне понятного, на наших глазах совершающегося, в историческом смысле вполне логического переворота» [9, с. 157]. Из этой же «нечуждости» мироеда природе вытекает и тот главный вывод, который сделал Циммерман, подчеркнувший, что, признавая кулачество-ростовщичество мрачной, но законной переходной ступенью в эволюции России, «…мы тем самым сразу освобождаемся из-под его фатальности, ибо мы знаем, где начался этот процесс, также знаем, где он и кончится, мы знаем, что он превращается в свою противоположность, что он же является одним из наиболее энергичных факторов в создании таких условий, при которых дальнейшее существование его является невозможностью» [9, с. 161].

Как уже было сказано, книга Р. Э. Циммермана увидела свет в 1898 или в самом начале 1899 года и была издана «на средства Н. Гарина», а уже в 1900 году в журнале «Мир божий» были опубликованы очерки Н. Г. Гарина-Михайловского «В сутолоке провинциальной жизни», явившиеся в некотором смысле продолжением «Нескольких лет в деревне». По словам И. М. Юдиной, над этими очерками писатель работал «…в течение длительного времени, начиная с середины 90-х годов» [20, с. 701], то есть как раз в те годы, на которые пришлось и его знакомство с Р. Э. Циммерманом и его идеями. По всей видимости, это знакомство во многом скорректировало отношение Гарина к тем вопросам, которые впервые были подняты им в «Нескольких днях в деревне» и заново осмыслены теперь в очерках «В сутолоке провинциальной жизни». Для того чтобы понять, в чем именно состояла эта эволюция га-ринских взглядов, обратимся к нескольким эпизодам сначала одного, а потом другого произведения.

Очерки «Нескольких лет в деревне» завершаются сразу несколькими весьма драматическими эпизодами – пожарами в имении главного героя, расследованием и задержанием поджигателя, объяснением героя с пришедшими требовать освобождения последнего, судом над поджигателем и новой встречей героя с князевцами, произошедшей спустя два года после его расставания с имением. Этих эпизодов много и все они разные, но при этом есть и то, что их сближает: все они объединены недоумением героя, которое не только не рассеивается, но, напротив, становится от одного эпизода к другому все более и более глубоким.

Вот, например, диалог героя со стариком-садовником, произошедший почти сразу после задержания виновного в поджогах Чичкова. В ответ на свой вопрос, обращённый к садовнику, думал ли он дожить «до таких делов», тот начинает рассуждать о грехах и о благодати, из чего герой делает неожиданный для себя вывод: «Я же, значит, и виноват выхожу в этом деле?».

«– А кто же? – спросил спокойно Павел. – С них много ли спросится? Трава они как есть – и больше ничего, а тебе книги раскрыты… Зачем взбулгачил народ? Дьявола дразнить?..» [20, с. 136–137].

А вот другой эпизод: «гомонящий» народ идет освобождать арестованного Чичкова: «Я стоял, точно очарованный. Мысль, что они могут явиться, ни разу не приходила серьезно мне в голову. Зачем они идут? Требовать освобождения Чичкова? А если я откажусь? Они покончат с нами… С нами? С людьми, которые только и думали, только и жили надеждой дать им то счастье, о котором они и мечтать не смели? Для чего покончить? Чтоб опять подпасть под власть какого-нибудь негодяя вроде Николая Белякова?» [20, с. 137].

И, наконец, своего апогея недоумение героя достигает, как уже было отмечено, в заключительном эпизоде очерков – эпизоде новой встречи героя с князевцами спустя два года после их расставания, когда, завидев его экипаж, вся деревня потянулась на барский двор, и каждый, как только умел, спешил высказать приехавшему свой привет: «Эта толпа была один человек… Я стоял перед этим человеком взволнованный, растроганный, с обидным сознанием, что я не знал и не знаю этого человека…» [1, с. 143].

Каковы причины этого недоумения, понимают ли их сам герой и автор очерков? Как нам кажется, этих причин как минимум две, и обе представляются им не очень ясными.

Первая из этих причин заключается в том, что герой и его окружение, состоящее преимущественно из крестьян, находятся в разных интеллектуальных и духовных парадигмах, которые имеют очень мало точек пересечения. Крестьяне – «…трава… и больше ничего», они темны и не разбираются во многих вопросах, но при этом они хорошо знают, что «…благодатию божиею… сыт будешь», чувствуют это, будучи не способными объяснить словами многие вещи. Герой же, напротив, хорошо говорит и прекрасно думает, во многом разбирается и многое может понять, но понять таких простых вещей, о которых говорят ему садовник Павел и Петр Беляков, он понять не в состоянии, и именно они-то представляются ему загадкой без разгадки.

Но есть и вторая причина недоумения героя и автора, более прозаическая. Рассуждая о том, что «взбулгаченные» князевские мужики могут покончить с ним и с его близкими, герой не может взять в толк, как это возможно: «Они покончат с нами… С нами? С людьми, которые только и думали, только и жили надеждой дать им то счастье, о котором они и мечтать не смели? Для чего покончить? Чтоб опять подпасть под власть какого-нибудь негодяя вроде Николая Белякова?». Как видно из этого рассуждения, «какой-нибудь негодяй вроде Николая Белякова» представляется ему случайным и ошибочным, тогда как его собственная забота о крестьянах и об их счастье – закономерной и оправданной самим историческим процессом. Отсюда, собственно, и вытекает недоумение героя, а в какой-то степени – и автора тоже: если забота о крестьянском счастье – закономерное и обусловленное самим порядком вещей дело, а «негодяи вроде Николая Белякова» незакономерны и случайны, то почему в таком случае очевидно тянущийся к закону народ стремится «опять подпасть под власть» последних и пренебрегает первыми?

Вне всяких сомнений, две названные причины взаимосвязаны и вытекают одна из другой, и, будучи не в силах найти ответ на один из обозначенных вопросов, герой и автор также сомневаются в разрешимости второго, но при этом можно рассматривать эти две причины и по отдельности. И вот здесь-то, по нашему мнению, и состояло то открытие, которое сделал Н. Г. Гарин-Михайловский, опираясь на работу Р. Э. Циммермана о кулачестве-ростовщичестве и его общественноэкономическом значении.

Как уже было отмечено, Р. Э. Циммерман сумел понять и обосновать, что мироед не чужд природе именно в смысле сельскохозяйственном, «…в смысле реального представителя не какого-то стихийного, а вполне понятного, на наших глазах совершающегося, в историческом смысле вполне логического переворота» [1, с. 157]. Что из этого вытекает? А вытекает в общем-то простая вещь: «негодяи вроде Николая Белякова» совсем не случайны и вполне закономерны, а значит, их существование не противоречит природе вещей, а вполне сообразно с нею. Следовательно, нет ничего странного и в том, как реагируют крестьяне на такого рода негодяев, совсем не отвергая их, а принимая и считаясь с их силой и авторитетом. Какой вывод делает Н. Г. Гарин-Михайловский из этого открытия? Для того чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к другому названному сочинению писателя – очеркам «В сутолоке провинциальной жизни».

В самом начале этих очерков Гарин подчеркивает преемственность первого и второго сочинений («Мои записки о деревне, напечатанные под заглавием “Несколько лет в деревне”, относятся к периоду до 1886 года» [20, с. 286]), еще раз возвращаясь во втором из них ко времени оставления им Князевки. Таким образом, время, разделяющее финальные эпизоды «Нескольких лет в деревне» и начало очерков «В сутолоке провинциальной жизни», не просто минимальное, а фактически нулевое: в финале одного произведения и в первых сценах другого действует один и тот же герой, которого окружают те же самые крестьяне, но вот поведение и реакции этого героя и этих крестьян предельно разные.

Вот, например, эпизод «объяснения» героя с крестьянами после «ошибки» суда, вынесшего оправдательный приговор поджигателям:

«– Если вы желаете, господа, – сказал я, – иметь со мной дело и вперед, я ставлю условие: эти пять семейств должны покинуть Князевку. Мне отвечали, что общество здесь бессильно что-нибудь сделать. Я в свою очередь сказал:

– Вашу силу я знаю: если вы захотите, то сможете. Как хотите, но вот мои условия: пока эти люди не уйдут добровольно, я вам не дам ни земли, ни выгона, ни леса, ни воды» [20, с. 288–289].

А это другой эпизод, эпизод новой встречи героя с депутатами из числа князевских крестьян:

«Однажды утром меня разбудили:

– Князевские крестьяне приехали.

Я быстро оделся и вышел к ним. Двое: Роди-вон Керов и Пиманов (один из прощенных участников) при моем появлении упали на колени и равнодушно крикнули:

– Не губи!

Я сухо остановил:

– Господа, вставайте – это не поможет…» [20, с. 322].

И, наконец, третий эпизод – это эпизод еще одной встречи героя с крестьянами, на этот раз – уже в Князевке:

«Я стоял, смотрел кругом… как будто все то же, те же лица… они кланяются заискивающе, подобострастно, как-то смешно и, не довольствуясь еще, усердно кивают мне головами. Опять заговорил Петр Иванович:

– Э… они желали бы поднести вам по случаю приезда хлеб-соль… Э… впрочем, лучше сперва отслужить молебен… Впрочем, как прикажете…» [20, с. 342].

Как видим, меняется герой – меняются и крестьяне: первый становится жестче и решительней, вторые – податливее и уступчивее. С чем связаны эти перемены и что произошло такого, что сделало другими и первого, и вторых?

Как нам представляется, произошло именно то, про что было сказано выше: познакомившись с исследованием и выводами Циммермана, Н. Г. Гарин-Михайловский (не герой середины 1880-х гг., а автор 1890-х) понял, что кулачество-ростовщичество совсем не было нарушением природного правила, вытекая из него и будучи им порожденным и обусловленным. А значит, и реагировать на него нужно как на закономерное явление – без недоумений и обид, не ожидая, что богобоязненные и законопослушные крестьяне отторгнут это явление, якобы нарушающее закон и ему противоречащее. Поскольку это совсем не так, и «негодяи вроде Николая Белякова» закономерны, следует не недоумевать, а искоренять, и искоренять, взывая не к совести (она у богобоязненных крестьян в данном случае спокойна), а к чувству самосохранения и экономической целесообразности. То есть, постигая механизмы социального и экономического планов (появление кулачества и его место в социально-экономической структуре современного общества), автор приближается к разрешению тех недоумений и противоречий, которые не давали ему покоя ранее, а поняв сам, делегирует это понимание и своему герою, который вдруг, на глазах у читателя, начинает совершенно иначе себя вести и добивается осуществления поставленных им перед собой целей.

Выводы

Итак, рассмотрев один эпизод из писательской жизни Н. Г. Гарина-Михайловского, мы убедились, что его знакомство с социально-экономической теорией другого писателя и мыслителя – Р. Э. Циммермана – сумело решительным образом изменить его взгляды и помочь найти ответы на казавшиеся неразрешимыми вопросы о будущем сельского хозяина и его хозяйства, о наилучшей конфигурации взаимоотношений между разными участниками сельскохозяйственного производства и, в конечном счете, о правде и о счастье, пути к достижению которых остались не найденными помещиком Михайловским, но которые продолжал искать писатель Гарин, как один, так и с помощью своих современников.