«…но роза в руке - для чего?» о новом контексте классического образа в лирике Булата Окуджавы

Вопреки филологическому мифу о том, что роза «давно скомпрометирована как в мировой, так и в русской поэзии»1, этому образу остаются верны самые смелые экспериментаторы ХХ столетия – от Маяковского2 до Бродского. Вечность розы обусловлена ее необычайной способностью обновляться, сохраняя «все то, что про нее пели на ее дальнем пути с иранского востока»3. Традиционалист Окуджава, дороживший памятью культуры, именно в диалоге с известным и каноническим создавал преимущественно новые, глубоко индивидуальные контексты розы.

Вопрос об источниках розы в лирике Окуджавы однозначно не решается. С.В. Ломинадзе видит здесь прежде всего грузинские корни, в частности, влияние Николоза Бараташвили в переводах Б.Л. Пастернака, шире – опосредованную восточную традицию4. Но традиционным спутником «розы Гафиза» был соловей, а поэт нигде не воспроизводит эту пару и даже не дает отсылок к соответствующему литературному фону. Когда Окуджава насаждает розу в пространстве арбатском5 («Арбатский романс», «Речитатив», «Арбатские напевы»), подмосковном6 («Роза сентябрьская из Подмосковья…»), варшавском («Украшение жизни моей…»), парижском

(«Парижская фантазия»), обнаружить ее восточное происхождение затруд- нительно.

Иногда Окуджава подсказывает литературный источник розы, направляя читательское восприятие собственного образа: так, «роза красная» в стихотворении «Я горой за сюжетную прозу…» демонстративно возведена к «банальной» поэтике городского романса, но благодаря этому ироническому нажиму и рождаются новые смыслы. Реминисценции из элегического романса И. Мятлева, памятного своей первой строкой («Как хороши, как свежи были розы…»), неизменно остранняются.

Размежевание с поэтом-предшественником также может быть эксплицировано; при этом дополнительный ассоциативный контекст розы формируется в диалоге с поэтом-современником. Общепризнано значение Александра Блока для начинавших литературный путь в годы «оттепели»; с годами многие из них освобождались от своей юношеской завороженности ⁷, что проблематизирует вопрос о блоковской традиции даже в творчестве Окуджавы. Среди значимых для него рецепций Блока – поэма Андрея Вознесенского «Оза» (1964), где Прекрасная Дама атомного века, светящаяся, «озонная», является современному рыцарю из Дубны, а демонический двойник героя разоблачает одновременно и литературный прием, и унаследованную от Блока высокую иллюзию: «Оза, Роза ли, стервоза – // как скучны метаморфозы, // в ящик рано или поздно... // Жизнь была – а на фига?!»⁸. Имя собственное Роза в ряду с призрачной Озой и вкупе с рифмой на метаморфозы – ироническая вариация на тему Вечной Женственности, ее земных воплощений и переименований. Окуджава в «Считалочке для Беллы» (1972) подхватывает острую рифму «от Вознесенского» и обыгрывает ходячую истину «нет розы без шипов»: его Дама «знала счет шипам и розам , // и безгрешной не слыла, // всяким там метаморфозам // не подвержена была» ⁹. Блоковская мистика розы тем самым упраздняется.

В этом контексте и ключевой образ стихотворения-песни «Я пишу исторический роман» (1975) обнаруживает полемическую цель. «Черную розу в бокале золотого, как небо, аи» аллюзирует первая строфа: «В склянке темного стекла // из-под импортного пива // роза красная цвела // гордо и неторопливо». Ответ Окуджавы Блоку построен как «негатив» первоисточника: черная – красная, бокал – склянка, аи – пиво, золотое – темное. «Мистицизму в повседневности» противопоставлено «обыкновенное чудо», богемной эстетике времен модерна – советская «эстетика дефицита». С розой соседствует объективно низкая, анти-поэтическая предметная деталь, подразумеваемый блоковский фон усиливает эффект, и все же «роза очень хорошо себя чувствует в бутылке»¹⁰. Осеняющая быт идеальность розы, как показано в наших статьях¹¹, восходит к поэзии «золотого века», прежде всего к лирике Пушкина. Но именно этот источник – важнейший для Окуджавы – чаще всего остается в подтексте.

Среди всего разнообразия лирических ситуаций Окуджавы, в которых находит свое место роза, многократно повторяется та, которую можно обозначить поэтической формулой из арбатского цикла: «…Лишь с розою в руке». Цитата, вынесенная нами в заглавие, характерным для поэта образом заостряет внимание на «оправдании» присутствия старомодной розы в современности: «Но роза в руке – для чего?» /374/.

Роза издавна выступала как атрибут условного портрета, располагаясь в строго определенной его зоне – близ женского сердца или в пиршественном венке юноши: «Розой, дева, украшай // Груди молодые. // Другу милому венчай // Кудри золотые» (Дельвиг) 12; «Не розу пафосскую, // Росой оживленную, // Я ныне пою… // Но розу счастливую, // На персях увядшую // Элизы моей» (Пушкин)13 (ср. также с парафразом классического мотива у Блока: «Женщины с безумными очами, // С вечно смятой розой на груди!»14). Показательно, что роза у Окуджавы (всегда красная!) характерным чувственным ореолом не обладает. В контексте любовной темы смысловой сдвиг особенно нагляден. Красная роза выступает здесь как метафора обручения, и традиционная иносказательная бренность розы (недолговечность любви, красоты, самой жизни) поэтически утверждает стойкость слабых (стихотворение середины 1980-х):

Все влюбленные склонны к побегу по ковровой дорожке, по снегу, по камням, по волнам, по шоссе, на такси, на одном колесе, босиком, в кандалах, в башмаках, с красной розою в слабых руках.

/573–574/

В другом стихотворении (начало 1990-х) тот же образ овеян меланхолией, недоумением перед поздней любовью, соединяющей в преддверии вечной разлуки:

Два тревожных силуэта, растворившихся в веках… Господи, да мы ли это с красной розою в руках?

Видя близкую разлуку, помня поздние слова… И рука ласкает руку безнадежно и едва.

/587/

Приращение смысла происходит в мотивном поле единения– дружества–спасения; варьируется известное: «Возьмемся за руки, друзья, // чтоб не пропасть поодиночке» /310/. Драматическое интонирование этого излюбленного мотива Окуджавы – именно в сопряжении с розой – имеет свою предысторию.

Роза в руке появляется впервые в поэтическом диалоге Окуджавы с Давидом Самойловым:

«Я маленький, горло в ангине…»

(Так Дезик однажды писал.) На окнах полуночный иней, и сон почему-то пропал.

Если у Самойлова горизонт детского в и дения («здесь и сейчас») размыкает пушкинская цитата («Я – маленький, горло в ангине. // За окнами падает снег. // И папа поет мне: “Как ныне // Сбирается вещий Олег…”»¹⁵, то Окуджава вводит с той же целью аллюзию на старинный, утративший авторство романс «О бедном гусаре замолвите слово…»:

Метался Ордынкой январской неведомый мне человек, наверно, с надеждой гусарской на стол, на тепло и ночлег.

Отмечено, что «разрабатывая самойловскую тему “плачу над бренностью мира”, Окуджава соединяет две ее трактовки: конкретную – трагедия реальных людей (упоминается мать поэта) – и экзистенциальнообобщенную – жажда тепла для заброшенного в бесприютный мир челове-ка»16. Роза и соединяет эти смысловые планы, определяя дальнейшее развитие лирического сюжета:

С надеждой на свет и на место, с улуйскою розой в руках, кидался в подъезд из подъезда, сличал номера на домах.

Эпитет, сопровождающий розу, восходит к якутским топонимам Улу , Улуй , характерным для Красноярского края, где мама отбывала вечную ссылку : «И с фанерным чемоданчиком // мама ехала моя // удивленным неудачником // в те богатые края» /450/ («Не успел на жизнь обидеться…», <1989>). Но «те богатые края» приняли многих и многих; показательно, что обращение к декабристу-каторжанину («Лунин в Забайкалье», <1975>) сопровождается сходной оценкой его статуса: «О вы, неудачник опасный …» /352/. Дело не в исторических параллелях как таковых, хотя они и были чрезвычайно важны для Окуджавы (так, роман «Свидание с Бонапартом» посвящен памяти отца). Старинный «гусарский» (декабристский) мотив открывает выход в сферу ностальгического мифа о «золотом веке», о пушкинской эпохе как «отечественной “античности”»¹⁷. Неканонический эпитет розы раскрывает свой особый смысл на фоне классического оксюморона: «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? // В веке железном , скажи, кто золотой угадал?»¹⁸, а также в ряду позднейших откликов на него.

Пушкинская «загадка Сфинкса» обновляла мифологему «века железного», включая ее в актуальный для «русской античности» гиперборейский текст¹⁹. В границах бинера север – юг Россия «оказывалась тем “благодатным” краем, который, по закону единства противоположностей, был естественным и полноправным последователем блистательных успехов культуры “полуденных стран”»²⁰. В этом контексте роза у Пушкина – самая естественная, «природная» метафора традиции. Ходасевич в стихотворении «Петербург» (1925) конкретизирует метафорические снега в соответствии с эпохой (явление музы «в тьме гробовой, российской», путь «чрез ледяной канал»), подчеркивая в итоге неизменность высших ценностей культуры: «Привил-таки классическую розу // К советскому дичку»²¹;

именно пушкинский фон делает ощутимым неизбежное для поэта ХХ столетия тяжкое напряжение сил, драматизм самого творческого акта. Наконец, улуйская роза «средь мрака и снега» /373/ символизирует тщетное усилие одиночки восстановить связь времен, преемственность ценностей. Роза , средоточие наивной надежды гусарской , отмечает неведомого человека знаком вечности – и неприкаянности, он обречен перепутать «тот адрес загадочный» /373/ («улицу, город и век»).

Реминисценции, формирующие смысл ключевой метафоры, при ближайшем рассмотрении множатся. Ночные уличные блуждания соотнесены по контрасту со стихотворением «Былое нельзя воротить…» (1964): «Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью. <…> [М]ы всё обрели: и надежную пристань, и свет » /284/. Переосмысливая собственный популярный текст, поэт возвращается к источнику раннего образа: «Я буду метаться по табору улицы темной // За веткой черемухи в черной рессорной карете, // За капором снега, за вечным за мельничным шумом…»²². В стихотворении шестидесятых были актуальны отдельные параллели с Ман-дельштамом²³, теперь же востребовано образное единство: темное городское пространство – метания – снег – цветущая ветка. Отношения элементов мандельштамовской метафоры в прочтении Окуджавы заметно смещены, что ставит перед исследователем специальную проблему; оставаясь в рамках нашей темы, отметим лишь, что роза вместо черемухи (которая сама ассоциируется со снегом) необходима для усиления контраста; с другой стороны, роза в мире предшественника эмблематизирует поэзию пушкинских времен («Веневитинову – розу…», «Батюшков нежный… Нюхает розу и Дафну поет»²⁴).

Окуджава признавался неоднократно, что непосредственные детские впечатления свидетеля эпохи («очень красного мальчика», как иронически определял он себя) были перечеркнуты позднейшим осознанием происходившего, поэтому «воспоминания» в данном случае – условный прием.

Вероятно, увидеть то время заново, изнутри, глазами московского муравья и помогал Мандельштам. Его лирический герой – изгой, тоскующий о единении с миром, чудаковато-независимый, уязвимый – самоощущению Окуджавы, как показано в статье М.М. Гельфонд, объективно близок²⁵ . Нечто созвучное мандельштамовской слабеющей связи с миром («Когда подумаешь, чем связан с миром, // То сам себе не веришь – ерунда!»²⁶) ощутимо в попытке неведомого человека достучаться до людей –

Не с тем, чтобы жизнь перестроить, а лишь обогреться душой и розу хотя бы пристроить в надежной ладони чужой.

Эпитет чужой оказывается в сильной позиции, поэтому надежная ладонь никогда не будет протянута навстречу руке с розой :

…Все спали, один без другого не мысля себя на веку, не слыша, как кто-то без крова в январском сгорает снегу.

А может, не спали – бледнели, в потемках густых затаясь, как будто к январской метели лицом обернуться страшась.

Полночную тьму разрезало неистовой трелью звонков. Там кожа с ладоней слезала, коснувшись промерзших замков.

Так возникает контрастная параллель к вручению розы . Одновременно совершается характерное для «отзывчивой» лирики Окуджавы размывание границ между я и другим²⁷ ; здесь это свойство реализуется как боль за другого , как недоумение, вызванное экзистенциальным чувством вины перед всеми :

И что-то меня подымало, сжигало , ломало всего. Я думал: а вдруг это мама?.. Но роза в руке – для чего?

Итоговый смысл реализуется через принцип тождества, охватывающий все отношения «я» с миром. С одной стороны, в неведомом человеке угадывается мама , и сгоревший в январском снегу оказывается двойником лирического героя, мучимого жаром болезни. С другой стороны, детское бессилие помочь оборачивается невольным согласием с теми, кто затаился , а руки, для которых была предназначена роза , обожжены прикосновением к ледяному железу – в память то ли жертвенного страдания, то ли, напротив, предательства:

Мне слышались долгие звуки, но я не сбегал во дворы… И кровоточат мои руки с той самой январской поры.

/373–374/

Когда лирический герой Окуджавы сам появляется с розою в руке, за ним тянется, по слову Мандельштама, «огромный флаг воспоминанья». Во второй части маленького цикла «Арбатские напевы» (1982) вечная драма отчуждения освещается – с поправкой на бескровную эпоху – грустно- иронически:

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.

В Безбожном переулке хиреет мой талант.

Вокруг чужие лица, безвестные места.

Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен, и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. Я выдворен, затерян среди чужих судеб, и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Роза как атрибут эмигранта подчеркнуто аристократична – и старомодна, экзотична, даже нелепа:

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке и в те, когда-то мною обжитые края всё всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся… Заледенела роза и облетела вся.

/392/

Роза в подобных случаях выполняет у Окуджавы ту же функцию, что и тросточка чаплинского «маленького человека»²⁸. Впрочем, «с белорукой тростью» выходил в отторгающий его московский мир и герой Мандельштама («Еще далеко мне до патриарха…»)²⁹. По другой «родственной линии» арбатский эмигрант , вероятно, связан с бедным принцем Андерсена, чье фамильное достояние заключалось в настоящей розе и живом соловье ; подобно тому как мода на искусные подделки обесценила сказочное сокровище, «святые арбатские места» /391/, превращенные в декорацию Арбата, потеряны для лирического героя Окуджавы.

Эмигрант отнюдь не склонен рисоваться своей опалой. Более того, в первой части цикла заявлено категорично: «Я унижен тобою, разлука, // и в изменника сан возведен » /391/. Беспощадный суд, алогичный с житейской точки зрения, неизбежен в этической системе, по законам которой с той самой январской поры у безвинного кровоточат руки . Отсюда развязка лирического сюжета, неожиданная на фоне традиционной поэзии разлуки и утраты. Утренняя роза из первой части «Арбатских напевов» («В час, когда распускаются розы , // так остры обонянье и взгляд» /391/), казалось бы, предвещает элегический финал цикла в духе Мятлева–Тургенева («Как хороши, как свежи были розы…»). Но заледеневшая роза – парафраз розы улуйской , согреваемой в ладони. Вручение розы , загадочное для разлученного с мамой-каторжанкой («Но роза в руке – для чего?»), разобщенного с двойником-гусаром – метафора завещания (неисполненного), последней надежды (несбывшейся).

Комплекс описанных выше смыслов актуализируется заново, когда в поздней любовной лирике Окуджавы вручение розы становится возможным: равенство двоих, соединивших слабые руки , символизирует, наряду с краткой гармонией, искупление того, что все-таки неискупимо – ввиду неуловимости самой вины, ее экзистенциальной природы. Семантика красной розы определяется не только локальным контекстом, но и развитием этого сквозного мотива, тревожным вопросом: «Но роза в руке – для чего?»

• ¹    Крепс М . О поэзии Иосифа Бродского. СПб., 2007. С. 18.

• ²    См. об этом: Александрова М.А ., Большухин Л.Ю . Розы Маяковского // Вестник ННГУ. 2009. № 6. Ч. 2. С. 18–25.

• ³    Веселовский А.Н. Из поэтики розы // Веселовский А.Н . Избранные статьи. Л., 1939. С. 133.

• ⁴    Ломинадзе С.В . «…И из собственной судьбы я выдергивал по нитке» – грузинская нить // Творчество Булата Окуджавы в контексте культуры XX века: материалы Первой международной научной конференции. 19–21 ноября 1999 г. Переделкино. М., 2001. С. 136–137.

• ⁵    См. об этом: Александрова М.А. «Райский сад» Тарковского и «райский двор» Окуджавы // Новый филологический вестник. М., 2008. № 1. С. 123–141.

• ⁶    См. об этом: Александрова М.А. Поэт и роза. К теме творчества в лирике Булата Окуджавы // Голос надежды: новое о Булате Окуджаве. Вып. 4. М., 2007. С. 319–335.

• ⁷    Отношение Окуджавы к Блоку явно менялось: «Знаете, Блока я очень люблю, особенно раньше он мне был очень близок» («Я никому ничего не навязывал…»: [Ответы на записки во время публичных выступлений 1961–1995 гг.] / сост. А. Петраков. М., 1997. С. 204). См. также: Кушнер А. На пути к Блоку // Ленинградская панорама: литературно-критический сборник. Л., 1988. С. 268–281.

• ⁸    Вознесенский А.А . Собр. соч.: в 5 т. Т. 1. М., 2000. С. 384.

• ⁹    Окуджава Б.Ш. Стихотворения / сост. и подгот. текста В.Н. Сажина и Д.В. Сажина. СПб., 2001. C. 342. (Новая Библиотека поэта). Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страницы в тексте в косых скобках; курсив в цитатах принадлежит автору статьи.

• ¹⁰    Архангельский А . «Всё уходящее уходит в будущее»: Судьба классических жанров в современной лирике // Литературное обозрение. 1987. № 3. С.15.

• ¹¹    Александрова М.А. Роза в сюжете стихотворения Булата Окуджавы «Я пишу исторический роман» // Филологический журнал. М., 2006. № 2. С. 262–268; Александрова М.А. Поэт и роза. К теме творчества в лирике Булата Окуджавы // Голос надежды: Новое о Булате Окуджаве / сост. А.Е. Крылов. Вып. 4. М., 2007. С. 319–335.

• ¹²    Дельвиг А.А . Стихотворения. Л., 1951. С. 78. (Библиотека поэта. Малая сер.).

• ¹³    Пушкин А.С . Полн. собр. соч.: в 10 т. / под ред. Б.В. Томашевского. Изд. 2-е. Т. III. М., 1957. С. 217.

• ¹⁴    Блок А.А. Сочинения: в 2 т. / сост., подгот. текста, вступит. статья и коммент. Вл. Орлова. Т. I. М., 1955. С. 281.

• ¹⁵    Самойлов Д.С. Стихотворения / сост., подгот. текста В.И. Тумаркина; примеч. А.С. Немзера и В.И. Тумаркина. СПб., 2006. С. 88. (Новая Библиотека поэта).

• ¹⁶    Зайцев В.А . (в соавторстве с Бойко С.С. ) Булат Окуджава и поэты-современники // Творчество Булата Окуджавы в контексте культуры XX века: материалы Первой международной научной конференции. 19–21 ноября 1999 г. Переделкино. М., 2001. С. 68.

• ¹⁷    Чупринин С.И . На ясный огонь // Новый мир. 1985. № 6. С. 258–259.

• ¹⁸    Пушкин А.С . Полн. собр. соч. Т. III. С. 113.

• ¹⁹    Ср.: в стихотворении «Странствователь и Домосед» беспокойный уроженец Афин «За розами побрел – в снега Гипербореев» ( Батюшков К.Н . Сочинения: в 2 т. / сост., подгот. текста, вступит. статья и коммент. В.А. Кошелева. Т. I. М., 1989. С. 249).

• ²⁰    Кошелев В.А. Историософская оппозиция «запад – восток» в творческом сознании Пушкина // Русская литература. 1994. № 4. С. 8.

• ²¹    Ходасевич В.Ф . Стихотворения / сост., подгот. текста и примеч. Н.А. Богомолова и Д.Б. Волчека. Л., 1989. С. 155. (Библиотека поэта. Большая сер.).

• ²²    Мандельштам О.Э. Сочинения: в 2 т. / сост. П.М. Нерлера; подгот. текста и коммент. А.Д. Михайлова и П.М. Нерлера. Т. I. М., 1990. С. 157.

• ²³    Отмечено: Сажин В.Н. [Примечания] // Окуджава Б.Ш. Стихотворения. СПб., 2001. С. 635.

• ²⁴    Мандельштам О.Э. Сочинения. Т. I. С. 189.

• ²⁵    Гельфонд М.М. Мандельштам и Окуджава: мир и лирический герой // Голос надежды: новое о Булате / сост. А.Е. Крылов. Вып. 3. М., 2006. С. 325–335.

• ²⁶    Мандельштам О.Э. Сочинения. Т. I. С. 179.

• ²⁷    Бройтман С.Н. «Я» и «другой» в лирике Булата Окуджавы // Булат Окуджава: его круг, его век: материалы Второй международной научной конференции. 30 ноября – 2 декабря 2001 г. Переделкино. М., 2004. С. 190–195.

• ²⁸    Это сравнение было сделано в докладе Н.Н. Кякшто, но в статью не вошло: Кяк-што Н.Н. «Московский текст» в поэзии Булата Окуджавы // Миры Булата Окуджавы: материалы Третьей междунар. науч. конференции. 18–20 марта 2005 г. Переделкино. М., 2007. С. 128–135.

• ²⁹    Ср. также с деталью-метафорой иронических автопортретов Окуджавы: пуститься в дорогу «можно просто налегке, // не трясясь перед ошибкой, // с дерзновенною улыбкой, // словно с тросточкой в руке » /340/; «Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору, // со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру // и на гордых тонких ножках семеню в святую даль…» /438/.