О праве суда над епископатом на Руси (XI-XIII вв.). Постановка проблемы

История древнерусских судов, в том числе судов церковных, давно привлекает внимание исследователей. Однако при том, что в этом направлении — как в области изучения источников, так и в области исследования покаянного права и рецепции византийских и европейских церковно-правовых норм — проделана значительная работа, едва ли проблемы организации и функционирования церковных судов и судов, которые так или иначе были связаны с жизнью Церкви, ее иерархии и церковных людей, могут считаться разрешенными. Содержание источников, как и исследовательские интересы, а также господствующие в академическом и, особенно, в университетском кругах стереотипы пока существенно затрудняют работу исследователей. Еще одно огорчение, значительно усложняющее труд и жизнь любознательных ученых — отсутствие в этом направлении согласованных действий. Историки, юристы, канонисты, филологи, философы права и богословы идут каждый своими путями, плохо знают историографию вопроса по смежным направлениям и крайне редко выносят результаты своих усилий на обсуждение коллег. Объединение этого разноликого и привыкшего к автономному существованию сообщества — особая задача, без разрешения которой ни одно исследование не сможет претендовать на полноту погружения в проблему церковного и (или) канонического права применительно к реалиям Древней Руси.

В рамках настоящей статьи предпринята попытка если не ответить, то по крайней мере обозначить проблемную область, в которой можно и важно найти ответы на два сложных, но очень существенных и интересных вопроса. Во-первых, кто и при каких условиях имел право суда над епископатом и представителями церковной иерархии, и, во-вторых, насколько таковые права суда соответствовали каноническим нормам?

Действительно, проблема судов над епископатом и духовенством в целом крайне сложна, поскольку она касается не только церковного суда как такового, но и суда «светского», насколько предложенная категория соответствует условиям русского Средневековья, как и Средневековья в целом. Все же для исследуемого мира и времени понятие сакрального не было ограничено клиром и распространялось не только на власть, в том числе власть судебную, но и едва ли не на все стороны проявления жизни человека, начиная от его рождения и до самой смерти. Сам символический строй средневекового мышления не допускал существования абсолютно профанного в этом мире1. Император в условиях Византии, как и князь в реалиях Руси, обладали особым положением. Их власть в Церкви соперничала с епископской и фактически превосходила ее в административной области и в области суда. Правда, в отличие от князя, права императора в управлении Церковью защищались канонами и законами империи2. Доминирование княжеской воли в церковном управлении все же обеспечивалось не каноническими нормами, а фактическим положением правителя3. Впрочем, дело «светского» суда обстоит сложнее.

Церковные нормы вполне определенно запрещают христианам судиться у внешних судий4, а клирикам при решении внутренних споров категорически отказано прибегать к помощи светского суда5. Но насколько «внешними» могут считаться судья-христианин или же император и князь в христианском государстве? Насколько «светскими» являлись правители государств, чье положение, да и само предназначение оценивались в устах иерархов Церкви в самых высоких религиозных категориях?

В данном отношении показательна Преамбула к VI новелле имп. Юстиниана (535), декларирующая особую природу императорской власти как равнозначную власти священства и имеющую с ней один Божественный источник. В Преамбуле к новелле император предстает не только лицом, регламентирующим жизнь Церкви и защищающим ее права, но и тем, кому вверено хранение церковных догматов6. Однако понимание высокого служения императорской власти было характерно и для более раннего периода. Уже упоминавшиеся строгие ограничения Священного Писания, запрещавшие христианам судиться перед судьями-язычниками, не помешали святым отцам I Вселенского Собора, созванного по воле императора-язычника Константина, вести перед «великим понтификом» споры о догматах. Описанное положение дел, фактически признававшее за Константином право «третейского суда» по вопросам веры, закреплялось визой императора на соборных решениях. Собственно, и сам Константин не видел в этом ничего противоречащего духу Церкви и духу империи, признавая за собой «епископство внешних дел»7. Данные слова императора никто никогда не оспаривал, хотя они могли быть сказаны им в шутку или же в метафорическом смысле, как заметил об этом В. В. Болотов [Болотов, 1913, 50]. К тому же и в последующем, будучи уже включенной в политическую и правовую систему империи, Церковь была вынуждена считаться с нормами римского права, поскольку и в Византии, и в западном христианском мире господствовал принцип, разрешавший все подобные споры решительно и однозначно: «Ecclessia vivit lege Romana — „Церковь живет по римскому праву!“» [Берёзкин, Крицкая, 2019, 107]. Отмеченный принцип хорошо виден в структуре римского права эпохи христианских императоров. До XII в. включительно, когда начался процесс поступательного обособления церковного законодательства в отдельную отрасль8, нормы Церкви рассматривались юристами в качестве неотъемлемой части римского права [Суворов, 2004, 6–7]. Поэтому при том, что епископат, духовенство и монашество рассматривались в византийской и западноевропейской правовых традициях в качестве особой социальной группы, данное обстоятельство не предоставляло духовенству каких-то исключительных прав. Даже в отношениях с церковными институтами и духовными лицами принципы римского права не позволяли государству рассматривать сословный фактор в качестве определяющего [Макаров, 2007, 6–7]. В описанных условиях оказывавшиеся Церкви дарения и иммунитеты «рассматривались сугубо как личное пожалование императора, т. е. исключительное изъятие из общих предписаний права, и не стали правовым принципом»9.

Помимо перечисленных противоречий присутствуют и иные затруднения. Первое из них — крайне ограниченный по объему и специфический по содержанию круг источников по истории церковных судов и судов, в которых так или иначе затрагивались вопросы Церкви. Он представлен не только княжескими уставами, большинство которых сохранилось в виде поздних списков, но также летописанием, агиографией и патриаршей грамотой, дипломатической эпистолией. Однако от домонгольской Руси не сохранилось ни одного судебного протокола. Отмеченное положение дел позволило части исследователей допустить присутствие на Руси судов без письменной фиксации процесса, что в целом противоречило нормам византийского судопроизводства и римскому праву. Во-вторых, столь плачевное состояние источников существенно осложняет работу по реконструкции процессуальной стороны церковных судов. Более того, далеко не всегда понятно, на основании каких норм судьи выносили свои решения. Не менее затруднительно разграничить среди сообщений, доносимых источниками о тех или иных разбирательствах, известия о судах и известия о решениях, принимавшихся архиереями в частном, «административном», порядке «покаянного права». Для удобства подобные казусы будут рассмотрены в качестве судов или следственных действий. Однако предложенный выход из ситуации небезупречен и имеет свои уязвимые стороны.

Опираясь на положения Устава Владимира Святославича, вводившего категорию «церковных людей», можно заключить, что уже на начальном этапе клир был выделен в особую социальную группу. В значительной мере это соответствовало нормам как римского, так и византийского права, рассматривавшим жрецов — а в последующем и духовенство — в качестве лиц, обладающих особым юридическим статусом10. Однако мотивы подобного выделения духовенства и иных служивших при церквях лиц в отдельные социальные группы, обладавшие особым статусом, в Византии и на Руси видятся различными и преследующими столь же разные цели. Если в Византии эти шаги предпринимались главным образом для того, чтобы подчеркнуть особый статус обладателей священного сана и, одновременно, обеспечить наиболее адекватное отношение общества и государства к духовному лицу, то на Руси ситуация была иной. Выделение здесь духовенства, монашества и ряда церковных служителей в отдельную группу «церковных людей» не наделяло включенных в эту группу никакими привилегиями и правами. Напротив, положение таковых лиц несколько ухудшалось, поскольку делало их зависимыми не от княжеской воли, а от воли епископата. По сути, появление категории «церковных людей» наделяло преимуществами не тех, кто был в нее включен, а тех, кто получал над ними власть — епископат. Именно епископат получил над этой категорией право суда, что стало своего рода иммунитетом11.

Наибольшее число известий источников посвящено судам над архиереями и судам, совершавшихся архиереями. Помимо этого, встречаются известия о судах над монашествующим духовенством или в отношении дел, в которых фигурировало священство, например летописное сообщение о суде и расправе Яня Вышатича над белоозерскими разбойниками, убившими находившегося в обозе боярина «попа» (1071) [Лаврентьевская летопись, 2001, 175–177; Ипатьевская летопись, 2001, 165–167]. Чаще всего это суды над монашествующими лицами. Правда, как и в случаях с архиереями, далеко не всегда понятно, состоялся ли суд, были ли соблюдены его процедуры, а если состоялся, то в какой форме.

Как уже было отмечено выше, в историографии сложилось вполне устойчивое мнение, что в домонгольской Руси даже церковный суд мог совершаться без письменной фиксации обстоятельств расследования и разбирательства [Гайденко, 2018, 80]. К этому выводу подталкивает состояние источников, среди которых не сохранилось судебных и следственных протоколов. Однако дело не видится безнадежным, поскольку та подробность, с какой те или иные летописные и агиографические тексты сообщают о судебных разбирательствах, позволяет заключить, что в основе описанных сюжетов лежали таковые, не дошедшие до нашего времени, документы. Наиболее яркими примерами этого могут служить летописные записи о винах любимца Андрея Боголюбского владимирского епископа Феодора, уничижительно названного Феодорцом [Ипатьевская летопись, 2001, 551–554], или же перечень имущества, переданного Суздальскому Дмитровскому монастырю ушедшим на покой епископом Кириллом [Лаврентьевская летопись, 2001, 355–357]. Не менее примечательно известие Печерского патерика о разбирательстве, связанном с именем прп. Никиты, будущего новгородского епископа. Оно также, скорее всего, основывалось на каких-то письменных свидетельствах совершившегося внутри самой обители слушания [Щавелёв, 2012, 544–546]. Наконец, крайне интересным видится описание суда над Авраамием Смоленским, содержащееся в «чрезвычайно пространном, риторично-компилятивном» [Демин, 2010, 455] житии преподобного [Житие Авраамия, 2005, 43–48]. «Логическая застылость» и «изобразительная скудость литературной символики» [Демин, 2010, 455] при обилии библейских и агиографических параллелей, сопоставлявших жизнь Авраамия с жизнью святителя Иоанна Златоустого, Василия Великого, Антония Великого и самого Христа [Конявская, 2003, 111–113], затрудняют работу исследователей, мешая им выявить историческую основу повествования. И все же доносимые в произведении известия о суде и его процедурах обладают безусловной научной ценностью, позволяя произвести частичную реконструкцию епископского суда и сопровождавших его процедур [Гайденко, Филиппов, 2011, 108–110]. Данная особенность была отмечена еще Р. Пиккио [Пиккио, 2002, 121] и успешно использована в исследованиях М. В. Печникова и Е. Л. Конявской [Печников, 2003, 346–59; Конявская, 2017, 34–39].

Таким образом, при том, что время не сохранило ни одного «оригинального» протокола судебного разбирательства в церковных судах, следы и выдержки из этих протоколов и записей сохранились в летописных и агиографических упоминаниях об этих судах. Все отмеченное позволяет провести частичную реконструкцию церковных судов и судов над епископатом и церковными людьми.

Наибольшее число известий о церковных или иных судах связано с древнерусским епископатом — митрополитами и правящими архиереями отдельных территорий. При этом в некоторых случаях можно встретить известия если не о судах, то, по меньшей мере, о результатах проводившихся следствий. Именно так можно оценивать летописную запись о смерти в Киеве еп. Стефана († ок. 1068), задушенного своими холопами [Новгородская летопись старшего извода, 2000, 213; Новгородская Четвертая летопись, 2004, 625; Тихомиров, 1975, 106–107], и епископа Феодора, погибшего от своего пса (†1077) [Новгородская летопись старшего извода, 2000, 473]. К ним примыкает летописное известие о смерти двух священников, утонувших в Волхове (†1145) [Новгородская летопись старшего извода, 2000, 213]. Появление упомянутой записи в летописании, скорее всего, было вызвано разбирательствами в отношении случившегося. Такое следствие скорее объяснялось не подозрениями, что произошедшее могло стать результатом убийства, а обстоятельствами смерти. Утопление — крайне нежелательная в восточнославянских представлениях смерть, бросавшая тень на личности погибших12. Наиболее отчетливо следы подобных расследований или, по меньшей мере, суждений прослеживаются в отношении Новгорода, его духовенства и обладателей древней святительской кафедры. Вероятно, это объясняется не только тем, что Новгород и его «архивы» менее всего пострадали от монголов, но и особенностями новгородского самоуправления, понуждавшими власти города, кафедру и ее скрипторий к аккуратному ведению записей.

Предварительное знакомство с княжескими уставами Церкви создает впечатление, что древнерусское духовенство и, особенно, епископат изначально обладали особым политико-правовым статусом, основанным на широкой внутренней автономии Церкви, в том числе в области суда13. Такие представления о священстве и его роли в жизни Руси XI–XIII в. отчасти справедливы, однако существенно преувеличены, чему в немалой степени способствовала церковная и гражданская историография XIX в., отражавшая процессы активного формирования российской нации, духовным фундаментом которой считалось православие. Изложенные в этот период взгляды и предложенные подходы к работе с источниками способствовали возникновению предельно высоких оценок религиозной жизни Киевской Руси. Политическая философия XIX столетия и особенности работы с источниками лишь укрепили религиозно-политические стереотипы в российской науке о прошлом России. При этом на определенном этапе это прошлое стало приобретать сакральное звучание14. Крайне скудные, с позиций источниковедения дореволюционной России, известия источников эпохи Крещения Руси компенсировались неоправданным отождествлением религиозных, социальных и политических реалий эпохи князя Владимира Святославича и XV–XVII вв. В значительной мере эти подходы продолжают присутствовать в церковной и околоцерковной историографии современности15. В итоге кажущиеся оправданными в рамках конкретных исследований допущения создали специфические и, нередко, упрощенные представления о Руси и ее религиозной жизни на ранних этапах формирования древнерусской государственности и ее Церкви. Церковный суд не стал исключением. Например, учебник по церковному праву прот. Владислава Цыпина описал церковный суд Древней Руси не с позиции, каким этот суд предстает на основе имеющихся источников, а — каким ему надлежало быть согласно каноническим правилам [Цыпин, 2012, 626–627].

Если архиерейские суды привлекали внимание исследователей [Левчук, 2010], то суды над епископатом не получили в отечественной (российской, украинской и белорусской) историографии концептуального рассмотрения. Затруднения в этой области во многом извиняются тем, что источники не позволяют однозначно оценить социально-правовой статус архиереев в древнерусской военно-политической и властной элите, а также в древнерусском «обществе»16. Например, древнерусское право никак не прописывает место епископов в системе социальных страт и слоев и даже не предполагает никакой ответственности за покушение на жизнь архиерея. Последнее, возможно, могло объясняться слишком малым числом епископов на Руси, что, вероятно, удерживало княжескую власть от необходимости специально оговаривать правовое положение иерархов. Тем не менее, нельзя не признать, что безнаказанными покушения на личности епископов — как и священников — не были, если обидчиками оказывались представители зависимых слоев населения17. В итоге ситуация в области изучения таковых судов видится небезнадежной. Подтверждение этому можно увидеть в исследовательских работах последних лет. Детальное рассмотрение получило большинство летописных сюжетов, связанных с архиерейскими судами и судами над архиереями.

Наиболее частой формой суда над архиереями являлся митрополичий суд. Именно этот суд являлся первой инстанцией, где могли быть рассмотрены обвинения против епископов18. Вероятно, именно по этой причине в условиях острого конфликта владимирского князя с епископом Леоном разгневанный Андрей Боголюбский отправил своего архипастыря не в Константинополь, а в Киев19. Впрочем, даже если князем двигали иные мотивы и отсылкой еп. Леона к митрополиту князь Андрей демонстрировал неуважение к церковным властям Киева, принятое князем решение все равно формально соответствовало каноническим нормам. Однако, как бы то ни было, согласно канонам, власть митрополитов была не безгранична. Суд над правящим епископом мог быть совершен только на Соборе из числа архипастырей митрополичьей области. При этом минимальное число епископов, которым доверялось судить обвиняемого святителя, должно было составлять не менее 12 человек20. Необходимо отметить, что во второй половине XII в. число существовавших на Руси епископских центров теоретически позволяло организацию подобных судов. В некоторых случаях, когда дело касалось какого-либо спора, не предполагавшего обвинений епископа в преступлении, заседание могло быть созвано митрополитом при привлечении к слушанию лишь двух епископов. Если же в результате прений выносившееся решение все равно не устраивало какую-либо сторону, то прение переносилось в Византию, в патриарший или императорский суд21.

Греческие архиереи, несомненно, знали о своем праве апелляции и успешно пользовались им. Что же касается русского (по происхождению) епископата или русских князей, то примеров их обращения с апелляционными прошениями не так много. С большей или меньшей уверенностью можно говорить о том, что таковым правом воспользовались еп. Нифонт Новгородский22, Андрей Юрьевич Боголюбский и его выдвиженец Феодорец, получивший рукоположение в Константинополе23.

Не способствовала усилению власти митрополитов и политическая ситуация на Руси, где епископ находился в большей зависимости не от воли киевского первосвятителя, а от княжеской власти и изъявлений элит своих кафедральных городов. Если же суд совершался в Киеве, то, вероятно, последнее слово в организации судебного слушания, вынесения вердикта и приведения приговора в исполнение также оставалось за княжеской властью первопрестольного града24. Данное обстоятельство могло придавать древнерусскому церковному суду черты инквизиционного процесса. В некоторых случаях это могло иметь для обвиняемых счастливые последствия. Например, такое положение князя не позволило Клименту Смолятичу совершить суд над епископом Нифонтом. Изяслав Мстиславич отказал своему любимцу в организации суда над властным и самоуверенным новгородским архиереем [Киево-Печерский Патерик, 2004, 352–353]. Иной вопрос, что описанная особенность церковного суда не соответствовала канонам, а порой и вступала с ними в противоречие.

Тем не менее, участие князей в церковных судах на Руси остается малоизученной темой. Поэтому причины появления такой формы суда не ясны. Отмеченное участие князей в церковном суде — естественный этап развития церковной и политической жизни на Руси? Или же происходившее объяснялось южнославянским и западным влияниями, подобными тем, что наблюдались в Новгороде в период служения там архиепископа Геннадия, вдохновленного «успехами» «франков», а именно «шпанского короля», в борьбе с еретиками и практиковавшего у себя инквизиционные формы расправы над еретиками [Геннадий Новгородский, 1880, 775–776; Грекулов, 1964, 13–14]?

Таким образом, прослеживаются следующие суды, во власти которых мог оказываться епископат: императорский, патриарший, митрополичий, княжеский, вечевой и суд, совершавшийся при совместном участии князя и веча.

Первое доносимое источниками известие о митрополичьем суде — суд над новгородским епископом Лукой Жидятой [Новгородская Четвертая летопись, 2000, 118; Летопись Дубровского, 2004, 54–55; Софийская летопись, 2004, 183; Никоновская летопись,

2000, 91; Мильков, 2009, 124–126; Дергачева и др., 2016, 65–69; Мильков, 2019, 6–27]. Здесь необходимо заметить, что число претензий Киевской кафедры к Новгородской велико и существенно превосходит перечень конфликтов, возникавших между столичной кафедрой и иными епископскими центрами25. Вероятно, данное обстоятельство объясняется особым положением Новгорода и тем местом, какое отводили новгородцы своим святителям. Представляется, что столь значительному числу известий способствовала и более развитая книжная и «правовая» культура этого политического центра. Дело еп. Луки лишено полной ясности. Новгородское летописание лишь извещает о том, что архиерея обвинили его собственные «холопы» — скорее всего, свободные слуги — в «неподобных речах». Еп. Луку вызвали в Киев, где его удерживали на протяжении трех лет, вероятно, в монастыре, что предполагалось нормами 123-й Новеллы имп. Юстиниана26. Однако суть предъявленных святителю обвинений неизвестна. Столь же сомнительно приписывание доноса обычным слугам27 — это дает основание предположить, что дело стало результатом какого-то большого конфликта или какой-то интриги, в которой архиерея обвинили не обычные слуги, а лица, обладавшие достаточно высоким социальным статусом [Гайденко, 2014, 104–105; Назаренко, 2015б, 323–333; Назаренко, 2015в, 293–301; Виноградов, 2020]. Столь же туманны обстоятельства суда над еп. Лукой в Киеве. И. С. Чичуров и поддержавший его мнение О. Г. Ульянов вполне убедительно высказались за то, что осуждение еп. Луки, скорее всего, произошло на Соборе, созванном новоприбывшим в Киев митрополитом Ефремом [Cicurov, 1998, 319–356; Чичуров, 1998, 43–53; Ульянов, 2011, 189]. Между тем в русских источниках о данном Соборе ничего не известно, что само по себе порождает недоумение и едва ли может быть отнесено к «случайности». Однако особо при этом оговаривается, что после того как архиерей был оправдан и возвратился в Новгород, им (или от его имени) был совершен жестокий суд над его обидчиками, подобный тому, что постиг через столетие Феодорца в Киеве. «Клеветники» были обезображены, изуродованы и вынуждены бежать «в немцы»28. В полной мере можно согласиться с В. В. Мильковым, высказавшимся за то, что произошедшее отразило серьезные внутригородские конфликты в Новгороде, жертвой которых и стал архипастырь в условиях ослабления власти Изяслава [Дергачева и др., 2016, 65–70]. В любом случае, обстоятельства конфликта позволяют заключить, что дело, скорее всего, имело «политический» характер, и отражало как борьбу различных канонических традиций и тенденций [Мильков, 2009, 116–155; Ульянов, 2011, 164–194], так и противоречия внутри княжеского рода и в Новгороде29.

Еще один случай митрополичьих судов — суды по делу об обвинении против Ростовского епископа Леона, дважды изгонявшегося с кафедры и, в итоге, заслужившего дурную посмертную славу. В первый раз его удалили за незаконное смещение епископа Нестора и за совершавшиеся им поборы с духовенства [Лаврентьевская летопись, 2001, 343; Ипатьевская летопись, 2001, 493], а во втором — за его жесткую позицию по вопросу о постах [Ипатьевская летопись, 2001, 520], отражавшему различные канонические и монашеские традиции в византийской Церкви [Конявская, 2012, 69–73; Виноградов, Желтов, 2019, 1–18; Виноградов, Желтов, 2018, 118–139]. Оба суда завершились оправданием еп. Леона в Киеве, причем во втором случае суд в Киеве совершался при участии великого князя, а в Византии (точнее, в походной ставке) — перед императором, а также патриархом, о чем сообщило не только летописание, но и патриаршая грамота к Андрею Юрьевичу [Лаврентьевская летопись, 2001, 352; Никоновская летопись, 2000, 221–222; Лука Хрисоверг, 1880, 63–76]. Примечательно, что одно из изгнаний было совершено после своеобразного Собора-суда с участием Андрея Юрьевича Боголюбского [Лаврентьевская летопись, 2001, 352; Никоновская летопись, 2000, 221–222].

Не менее интересен уже упоминавшийся выше митрополичий суд над епископом Феодорцом [Лаврентьевская летопись, 2001, 355–356; Ипатьевская летопись, 2001, 551–554; Воронин, 2007, 112–118]. Судя по всему, это разбирательство было совершено примерно в то же время, когда был судим и игумен Поликарп (ок. 1169). В этом суде, о вердикте которого сообщает летописание, много неясного и даже «темного», на что обоснованно обратил внимание Н. Н. Воронин. Трудно установить дату суда, имена его участников и даже обстоятельства ареста архиерея. При том, что летопись представила произошедшее как результат деятельности князя Андрея и «чудо», последующее разорение Киева союзными войсками русских князей, связываемое с «митрополичьей неправдой» [Ипатьевская летопись, 2001, 544–545], позволяет усомниться в честности и объективности летописца. Вызывают вопросы выдвинутые против еп. Феодора обвинения, а также учиненная над ним расправа, поражающая своей жестокостью.

Не менее примечателен суд, совершенный митрополитом по просьбе новгородцев в 1219/20 гг. [Новгородская Четвертая летопись, 2000, 199]. Причиной произошедшего стала ситуация, отражавшая всю неоднозначность канонической ситуации на Руси: на новгородской кафедре оказались два архиерея: Митрофан и Антоний. Столь странная и одновременно недопустимая с канонической точки зрения ситуация30 возникла, во-первых, по вине самих новгородцев, во-вторых, по вине самих обладателей митрополичьей кафедры. Кризис был преодолен, но его обстоятельства обнаружили крайне неприглядную как с канонической, так и с моральной позиций ситуацию в области церковного управления накануне нашествия.

Ордынское господство, обернувшееся для киевской митрополичьей кафедры не только потрясениями, но и неожиданными приобретениями, в значительной мере укрепило положение русских первоиерархов, придав их действиям большую самостоятельность. Попытка суда над новгородским архиепископом

Далматом — одно из ярких свидетельств отмеченных изменений. В 1273 г. во Владимире был созван Собор, призванный осудить новгородского владыку [Печников, 2009, 97–107; Галимов, 2019, 154–158]. Обстоятельства дела позволяют заключить, что конфликт двух ярких архиереев своего времени был вызван личными претензиями. На основании неких «слухов» архиеп. Далмат был обвинен в симонии [Определения Владимирского собора, 1880, 86–93]. Однако результаты Собора оказались скромнее ожидаемых. Во-первых, на суд не явились южнорусские епископы, а во-вторых, архиеп. Далмата не осудили, чему препятствовала и форма обвинений, противоречившая канонам31. Отсутствие на суде половины епископов окончательно лишало митрополита возможности совершить расправу над влиятельным святителем. Примечательно, что в отношении пропустивших Собор епископов никаких мер не было принято (по крайней мере, о таковых ничего не известно). Впрочем, вскоре, удрученный произошедшим, архиеп. Далмат скончался [Новгородская летопись старшего извода, 2000, 243]. Что же касается постановлений Собора, то они хоть и осудили симонию, однако обязали духовенство и горожан производить официальные оплаты в пользу кафедр, установив размеры таковых взносов и придав им более «благозвучные формы» [Гайденко, 2018, 85–100]. Размер этих сборов способен поразить впечатление любого историка [Определения Владимирского собора, 1880, 92; Галимов, 2019, 160–164].

Наконец, под 1282 г. Лаврентьевская летопись сообщает о суде митрополита Кирилла над ростовским епископом Игнатием, самостоятельно обратившимся в Орду [Лаврентьевская летопись, 2001, 525–526]. Судя по всему, первосвятитель принял решение без соборного решения и тем явно превысил свои полномочия, поскольку суд над епископом мог быть совершен только при созыве архиереев округа [Правила Православной Церкви 1, 1912, 155–157 [Ап. 74]; Правила Православной Церкви 2, 1912, 142–143 [Конст.], 153–155 [Карф. 12]]. К тому же обращение еп. Игнатия в Сарай никак не могло подпасть под действие 9-й главы 123-й Новеллы имп. Юстиниана, запрещавшей кому-либо из клириков надолго оставлять место служения и отъезжать в царствующий град без разрешения царя, патриарха или же митрополита32. Несомненно, положение ханов было сопоставимо с императорским, однако Новелла говорит именно о Константинополе, а не о столицах иных держав. К тому же запрет, предписанный Новеллой, не был строгим и даже оговаривал порядок пребывания и нормы поведения клириков и иерархов в главном городе империи в случае, если им все же пришлось прибыть в столицу без соответствующего разрешения или приглашения. Таким образом, наложенный на ростовского епископа запрет отражал не канонические нормы, а личное решение русского первосвятителя. Причины наложенного наказания, скорее всего, следует искать не в церковных нормах, а в стремлении митрополита Кирилла оставаться единственным лицом в Церкви, обладающим правом на ханский ярлык. То есть произошедшее стало следствием борьбы митрополита Кирилла за утверждение своей власти над древнерусской церковной организацией33.

Летописание сохранило сообщения о том, как епископат мог оказываться и под княжеским судом. Первым примером подобного может служить история заточения и смерти колобжегского епископа Рейнберна. Личность этого латинского епископа примечательна. Прибыв в Туров в качестве духовника жены князя Святополка, старшего сына Владимира Святославича, он, скорее всего, стал не только духовным попечителем дочери правителя Польши, но и, вероятно, первым правящим архиереем местной кафедры34. В целом такая ситуация не видится чем-то необычным для Руси эпохи Владимира и его ближайших потомков, когда на этой территории наблюдается полифония канонических юрисдикций [Костромин, 2015, 48–75]. Как сообщает Титмар Мерзебургский, Рейнберн был обвинен в участии в заговоре Святополка против своего отца, Владимира, и в дальнейшем скончался в заточении, несмотря на личное заступничество короля [Титмар Мерзебургский, 2010, 73–75]. Столь жесткое отношение крестителя Руси к архиерею, судя по всему, объясняется политической составляющей совершенного епископом проступка, попыткой «государственного переворота».

Второй подобный случай прямого княжеского суда над епископом — арест и отстранение от кафедры другого туровского епископа, Иоакима, судьба которого после его привода в Киев в кандалах [Лаврентьевская летопись, 2001, 314] теряется. Весьма примечательно, что каноны (в данном отношении особенно строга их редакция в Номоканоне XIV титулов) категорически запрещают наложение на архиерея каких-либо оков под страхом отлучения виновного от Церкви [Правила Православной Церкви 2, 1912, 319]. Однако, как видно, князя не особенно пугало какое-либо наказание. При том что в дальнейшем имя туровского архиерея из летописи исчезает, 25-е граффити Софии Киевской, сообщающее о покупке «княгиней Всеволодовой», Марией, земли Бояна, сохранило имя одного из священнослужителей — свидетелей сделки, «Якима» [Высоцкий, 1966, 61]. Данное обстоятельство позволило С. А. Высоцкому высказать примечательную гипотезу о том, что под этим «Якимом» следует, скорее всего, понимать туровского епископа Иоакима [Высоцкий, 1966, 70]. Однако очевидным видится тот факт, что Иоаким, скорее всего, был отстранен от управления Туровской епископией. Иной вопрос, был ли этот шаг утвержден митрополитом. 10-я глава уже упоминавшейся 123-й Новеллы имп. Юстиниана завершается категорическим предписанием: «Нельзя принуждать епископа против его воли изгонять из клира любого клирика, служащего под его началом» [Максимович, 2007а, 33 [гл. 10]]. Летописание и иные источники ничего не сообщают о лишении Иоакима сана. Напротив, вышеназванное 25-е граффити Софийского собора в Киеве отмечает Иоакима (если это изгнанный Туровский архиерей) среди свидетелей сделки о покупке земли Бояна для Кирилловской церкви. Поэтому, если догадка С. А. Высоцкого верна, можно заключить, что остаток своих дней Иоаким провел при киевском митрополичьем дворе и Софии Киевской.

Еще одна княжеская расправа над епископом — изгнание из Чернигова епископа Антония (1168/69), действия которого спровоцировали внутрикняжеский конфликт в Черниговской земле и даже рассматривались современниками в качестве одной из причин бедствия, постигшего Киев в 1169 г. во время похода союзных войск во главе с Мстиславом Андреевичем. Именно эта неправедная жизнь архипастыря, запятнавшего себя клятвопреступлением и участием в неправедном суде над Печерским игуменом Поликарпом, стала основанием для изгнания Антония из города [Лаврентьевская летопись, 2001. 354; Ипатьевская летопись, 2001, 522–524]. Не менее показательны и драматичны расправы, учиненные по воле Даниила Романовича над галичским и перемышльским архиереями в 1241 г. Гнев князя был столь велик, что имущество перемышльского епископа было даже отдано людям боярина Андрея на полное разграбление [Ипатьевская летопись, 2001, 793–794]. Судя по описанию того, как происходило изъятие брошенных епископом богатств и припасов, совершавшееся напоминало не захват боевой добычи, а судебную расправу в виде «потока и разграбления».

Если принять во внимание, что составителями и авторами большинства летописных и агиографических источников XI–XIV вв. являлось монашество, весьма примечательным видится то, что в целом митрополичьи суды в церковной среде оцениваются негативно — как «неправда». В это же самое время участие князей в судебных спорах по церковным вопросам, напротив, рассматривается в качестве положительного фактора, обеспечивавшего большую или меньшую объективность церковного суда, что, например, обнаруживается в поведении смоленского князя в суде над Авраамием Смоленским или в решительности действий черниговского князя Святослава Всеволодовича в деле защиты Печерского игумена Поликарпа [Лаврентьевская летопись, 2001, 354–355]. Отмеченное обстоятельство видится примечательным.

Помимо княжеского суда, епископы могли подвергаться наказанию со стороны городского веча своих кафедральных центров. При том, что сами вечевые судебные расправы привлекали внимание исследователей35, суды веча над представителями Церкви — одна из малоизученных тем. Смещения новгородских архиереев во второй половине XII — первой трети XIII вв. нередко связаны с вечевыми приговорами.

Еще одна группа судов над архиереями — вечевые суды, совершавшиеся с участием князей, или княжеские суды с привлечением представителей города. К числу подобных с уверенностью можно отнести суд Андрея Боголюбского над епископом Леоном (1164) [Лаврентьевская летопись, 2001, 352; Ипатьевская летопись, 2001, 520] и «тяжу», состоявшуюся в Ростове в отношении ушедшего на покой в местный Димитров монастырь епископа Кирилла (1228) [Лаврентьевская летопись, 2001, 452; Дворниченко и др., 2012, 108–110]. Суть обвинений заключалась в том, что архиерей передал часть имущества епископской кафедры обители, в каковую в последующем и удалился на покой. Летописание сохранило часть перечня востребованных богатств, список которых, вероятно, был известен составителю записи из судебных «протоколов». При всей кажущейся справедливости суда приходится отметить два немаловажных обстоятельства, позволяющих сделать вывод о неоднозначности произошедшего. Во-первых, претензии к епископу возникли лишь тогда, когда тот выступил против местного князя. Во-вторых, претензии противоречили канонам, сохранявшим за епископами право распоряжения передававшимся в их распоряжение имуществом36.

Вполне очевидно, что в условиях XI — середины XIII вв. княжеская и городская власти считали себя вправе совершать суд над епископатом. Вероятно, причины такой убежденности следует искать в патронате князей и городских общин над епископскими кафедрами и в ктиторских правах князей, боярства и городских общин над храмами и монастырями. Каноничность таких действий князей и горожан видится неоднозначной и дискуссионной. Византийские нормы права существенно ограничивали судебные права императора и гражданских судов над клириками, о чем говорят положения Эпанагоги (884–886), служившей руководством для судей империи. Данный свод предполагает, что духовенство подсудно патриарху и подпадает под действие гражданских судей лишь в случае обвинения клириков в государственной измене [Каждан, 1958, 56–57; Омельчук, 2013, 34–38]. В данном контексте действия Владимира Святославича в отношении епископа Рейнберна видятся вполне законными. Нельзя исключать, что именно из-за декларировавшихся в своде норм, существенно урезавших права басилевса, Эпанагога долгое время не имела широкого распространения на Руси и была переведена только в XVII в.37 Впрочем, говоря о соответствии действий Владимира в отношении Колобжегского епископа, следует сделать ряд оговорок. Все же Эпанагога говорит о судебных правах византийского императора и патриарха, а не великого князя и митрополита. Поэтому она не могла наделить князей правом суда над архиереями и духовенством. Однако если все же допустить, что князья действовали «по аналогии», то и в этом случае их действия нельзя признать каноничными, поскольку митрополичий суд является более низкой инстанцией, чем патриарший. Поэтому упомянутые под 1241 г. действия Даниила Романовича, преследовавшего своих епископов за совершенную ими измену, едва ли можно признать законными с канонической точки зрения. Что же касается Владимира Святославича, то в силу обладания им царским титулом38 его решения в отношении Рейнберна все же видятся легитимными.

Заключение

Представленные выше наблюдения позволяют заключить, что епископат на Руси не обладал правовым иммунитетом от вмешательства княжеской и какой-либо иной (городских или вечевой) судебной власти. Церковные каноны и государственное право Византии вполне ясно и достаточно подробно регламентировали порядок суда над представителями церковной иерархии, и на Руси были хорошо осведомлены об особенностях церковного судопроизводства. В результате предварительный анализ отраженных в летописании судов над епископатом позволяет заключить, что в случае, если обвинения предъявлялись к архипастырю, то суд над святителем совершался в соответствии с нормами византийского законодательства. Согласно церковным нормам, первой инстанцией, где могло проходить слушание дела в отношении архиереев, был суд у митрополита. При необходимости слушание могло переноситься в Константинополь, где оно рассматривалось патриархом или императором. Известия о суде над новгородским епископом Лукой Жидятой позволяют заключить, что в целом византийские нормы соблюдались с предельно возможной в условиях Руси аккуратностью. Единственное затруднение, с которым мог сталкиваться митрополит при организации суда над архиереем, — обеспечение необходимого кворума на созывавшийся по такому случаю Собор. Однако с середины XII в., по мере осложнения межкняжеских отношений и роста политической автономии ряда территорий и городов, соблюдение церковных норм при совершении судов над епископами не отличалось щепетильностью. При предъявлении претензий к епископату княжеская власть и городские верхи если и придерживались церковных норм, то делали это выборочно, руководствуясь политической конъюнктурой и собственными представлениями о должном. Именно такое развитие ситуации просматривается в судебных процессах в отношении ростовских и новгородских архиереев. В описанных условиях важное значение приобрела практика апелляций к императорскому и патриаршему суду.