О времени появления ранних сарматов на Нижнем Дону

СТАТЬИ

DOI:

Цитирование. Глебов В. П., Дедюлькин А. В., 2020. О времени появления ранних сарматов на Нижнем Дону // Нижневолжский археологический вестник. Т. 19, № 2. С. 92–119. DOI:

Целью данного исследования является уточнение времени появления на Нижнем Дону памятников раннесарматской культуры, традиционно датируемых в рамках II–I вв. до н.э. В Нижнем Подонье, в отличие от более восточных регионов, не прослеживается непрерывной линии развития раннесарматской культуры с IV по I в. до н.э. – сарматские памятники IV – начала III в. до н.э. и II–I вв. до н.э. разделены временным хиатусом. Кочевники II–I вв. до н.э. не являлись прямыми потомками нижнедонских номадов IV – начала III в. до н.э., а представляли собой новый миграционный импульс с востока, гораздо более мощный, чем в IV в. до н.э. На протяжении большей части III в. до н.э. в степной части Нижнего Подонья постоянное кочевое население, видимо, отсутствовало, можно предположить лишь эпизодическое проникновение отдельных групп номадов или военных отрядов [Глебов и др., 2005, с. 59–60; Глебов, 2007, с. 66]. Сходная ситуация – исчезновение погребальных памятников кочевников – наблюдается в это время и в соседних регионах – Поднепровье [Полин, 1992, c. 67–71], Предкавказье [Бер-лизов, 1996, с. 31; Шевченко, 2011, с. 50–51]. Плотное освоение нижнедонских степей носителями раннесарматской культуры произошло лишь во II в. до н.э., о чем свидетельствует появление здесь в большом количестве семейно-родовых сарматских могильников.

Относительно времени, причин и обстоятельств прихода этой миграционной волны существуют различные мнения.

М.П. Абрамова, рассмотрев известные к началу 60-х гг. прошлого столетия раннесарматские погребения Подонья и Северного Причерноморья, датировала их временем не ранее II в. до н.э. [Абрамова, 1961, с. 95– 99]. Однако Д.А. Мачинский, основываясь на сведениях письменных источников, высказал мнение, что Нижнее Подонье было сарматским уже в IV в. до н.э., а нашествие сарматов на Скифию, описанное Диодором (Diod., II, 43–46), имело место в конце IV – на рубеже IV–III вв. до н.э. [Мачинский, 1971, с. 42– 54]. Близкой точки зрения придерживался К.Ф. Смирнов, считавший, что хотя «основные массы ранних сарматов в IV–III вв. до н.э. жили еще за Танаисом-Доном, ...отдельные их отряды и даже племенные группы... прорывались уже далеко вглубь Скифии». По мере ослабления Скифии военное давление сарматов усиливалось и в III в. до н.э. это закончилось разорением и гибелью Великой Скифии [Смирнов, 1984, с. 66–72]. По мнению В.И. Костенко, этому длительному завоевательному периоду соответствуют немногочисленные разрозненные погребения, в основном воинские. Стабилизация обстановки в северопричерноморских степях и окончательное освоение их сарматами относят- ся ко времени не ранее II в. до н.э. [Костенко, 1983, с. 68–70].

Эти гипотезы легли в основу концепции сарматского разгрома Великой Скифии, в которой Подонью отводилась роль одной из тех территорий, откуда в конце первой трети III в. до н.э. совершались походы сарматов, ставшие причиной гибели Великой Скифии, а также разрушений и прекращения жизни на большинстве поселений греков и варваров в Северном Причерноморье [Виноградов и др., 1997, с. 101–103; Виноградов, 1997, с. 122–123].

Принципиально иная концепция была предложена С.В. Полиным. Проделав тщательный анализ скифских и сарматских комплексов Северного Причерноморья и прилегающих территорий, С.В. Полин пришел к выводу, что, во-первых, памятники номадов скифской эпохи в Северном Причерноморье исчезают в начале III в. до н.э. из-за резкого ухудшения природно-климатических условий, во-вторых, раннесарматские погребения якобы III в. до н.э. в большинстве своем неправильно датированы или неверно атрибутированы [Полин, 1992]. Согласно этой версии, никакого завоевания сарматами Великой Скифии не было, сарматы заняли пустующие причерноморские степи более чем через 100 лет после исчезновения скифов. Появление сарматов в Нижнем Подонье С.В. Полин относит ко II в. до н.э. [Полин, 2018, с. 280], первые сарматские комплексы на правобережье Дона датирует второй четвертью или серединой II в. до н.э., освоение сарматами донского правобережья и днепро-донского междуречья – серединой – второй половиной II в. до н.э. [Полин, 1992, c. 68, 81, 117].

А.В. Симоненко в совместной с С.В. Полиным статье поддержал тезис о появлении сарматов в Северном Причерноморье не ранее середины II в. до н.э. [Полин, Симоненко, 1997, с. 96], однако в собственных работах А.В. Симоненко предпочитает более широкую хронологию памятников раннесарматского периода в Северном Причерноморье, не исключающую и первую половину II в. до н.э. [Симоненко, 1994, с. 45; 2004, с. 135–140; 2013, с. 205–206].

В.Е. Максименко на основании анализа нижнедонских древностей савроматского и раннесарматского времени сделал вывод о том, что сарматы-прохоровцы – это новая миграционная волна кочевников из Поволжья и Приуралья, вытеснивших носителей савро-матской культуры предшествующего периода. По его мнению, сарматы-прохоровцы продвинулись с востока вдоль левого берега Дона в конце III в. до н.э. и переправились на правобережье в начале II в. до н.э. [Максименко, 1983, с. 128–129; 1997, с. 46–48; 2000, с. 161–162]. Вместе с тем В.Е. Максименко отмечал, что на донском левобережье ни одно прохоровское погребение не может быть с полной уверенностью продатировано концом III в. до н.э., а на правобережье сарматские погребальные комплексы появляются не ранее середины II в. до н.э. [Максименко, 1983, с. 48, 65].

В.П. Глебов, уточнив хронологию погребальных комплексов нижнедонских номадов, отнесенных В.Е. Максименко к IV–III вв. до н.э., пришел к заключению, что практически все они датируются не позже начала III в. до н.э., некоторые – II–I вв. до н.э., а на протяжении большей части III в. до н.э. в степном Нижнем Подонье, как и в Северном Причерноморье, отсутствуют кочевнические погребения, как сарматские, так и скифские [Глебов, 2002, с. 190–194; 2007, с. 64–66]. Выделив ранний горизонт раннесарматской культуры Нижнего Подонья и сопоставив датировки наиболее ранних комплексов со сведениями письменных источников, В.П. Глебов определил время освоения сарматами нижнедонского региона как конец III или рубеж III– II вв. до н.э., а скорее всего, начало II в. до н.э. [Глебов, 2005, с. 34–43; 2007, с. 66–70; 2010, с. 22–23].

Н.Е. Берлизов на основании анализа сарматских погребений, поддающихся сколько-нибудь узкой датировке, отнес появление сарматских памятников в междуречье Волги и Дона к концу III в. до н.э., а на территориях к западу от Дона – к концу II в. до н.э. [Берли-зов, 2011, с. 198–203].

В.Ю. Зуев разделяет памятники кочевников V–IV и II–I вв. до н.э. уральского региона на отдельные культуры (соответственно филипповскую и прохоровскую), друг с другом генетически не связанные и разделенные хиатусом III в. до н.э. Появление сарматов-прохоровцев в Поволжье и Подонье В.Е. Зуев относит ко времени не ранее второй половины или последней трети II в. до н.э. [Зуев, 1998, с. 18–19; 2000, с. 94–97; 2013, с. 514–520], допуская сложение прохоровской культуры где-то «в землях, лежащих к востоку от Каспийского моря» в более раннее время – в конце III – первой четверти II в. до н.э. [Зуев, 2000, с. 96–99].

Развернутая гипотеза, увязывающая археологические данные и письменные источники о сарматах Северного Причерноморья с историческими событиями, происходившими далеко на востоке, принадлежит А.С. Скрипкину. Волгоградский исследователь выделяет сарматские памятники II–I вв. до н.э. в заключительный этап раннесарматской культуры, характеризующийся, среди прочего, большим количеством инноваций восточного облика, зачастую очень близких китайским, хуннским, южносибирским, среднеазиатским образцам: длинные мечи с небольшими ромбическими перекрестьями, миниатюрные бронзовые модельки котлов и горитов, ложковидные наконечники ремней, мечи с кольцевыми навершиями, бронзовые ажурные пряжки с изображением лежащих верблюдов или сцен терзания верблюда кошачьим хищником, гагатовые поясные пряжки, а также некоторые элементы погребального обряда: гробовища с двумя параллельными выступами в головной части, северная ориентировка погребенных [Скрипкин, 2000, с. 17–26; 2017, с. 151–158]. В появлении в волго-донских степях новой волны номадов восточного происхождения А.С. Скрипкин видит результат миграционных процессов, вызванных экспансией державы хунну, возникшей в конце III в. до н.э., вытеснением юэчжей из Ганьсуского коридора в Семиречье и последующим уходом их вместе с другими племенами в центральные и южные районы Средней Азии. Вторжение новых кочевников в Среднюю Азию привело к падению Греко-Бактрийского царства в 140– 130 гг. до н.э., хотя давление номадов на Гре-ко-Бактрию, вероятно, начало ощущаться раньше – предположительно, с середины II в. до н.э.1 [Скрипкин, 2017, с. 99]. С вторжением кочевников, сокрушившим Греко-Бактрийское царство, связывается возникновение огромных курганных могильников с подбойными и катакомбными погребениями в некоторых рай- онах Средней Азии [Вайнберг, 1992, с. 119– 121; Мандельштам, 1992, с. 107–115; Обель-ченко, 1992, с. 68–90, 219–228].

А.С. Скрипкин обратил внимание на сходство ситуации в столь отдаленных друг от друга областях, как Средняя Азия и восточноевропейские степи – в обоих этих регионах примерно в одно и то же время массово появляются новые памятники и фиксируются неизвестные ранее этнонимы: тохары, асии, па-сианы, сакарауки в Бактрии, верхние аорсы, аорсы, сираки, роксоланы, сатархи в Сарматии (Strab., VII, 3; IX, 8, 2; XI, 5, 8), и предположил, что это звенья одной цепи. По его мнению, «все это свидетельствует об освоении степей юга Восточной Европы в рассматриваемый период племенами, принимавшими участие в среднеазиатских событиях» [Скрипкин, 2017, с. 161]. Основываясь на дате падения Греко-Бактрийского царства, А.С. Скрипкин определяет время прихода новой миграционной волны в волго-донской регион приблизительно серединой II в. до н.э. [Скрипкин, 2000, с. 27–29; 2017, с. 99].

Таким образом, расхождения во мнениях о времени и причинах появления ранних сарматов в волго-донских и причерноморских степях весьма значительны. Появление новых данных и новых гипотез дает нам повод вновь вернуться к этому вопросу.

Начнем с хронологии раннесарматских древностей. Анализ взаимовстречаемости различных типов вещей позволяет выделить в вещевом материале нижнедонской раннесарматской культуры две хронологические группы [Глебов, 2004, с. 127–128; 2010, с. 15–16].

На раннем этапе колчанные наборы состоят главным образом из железных черешковых наконечников стрел с трехгранными головками или трехлопастными головками с невыраженными лопастями, часто с длинными гранеными черешками. Наборы железных втульчатых наконечников стрел очень редки, наборы бронзовых наконечников стрел отсутствуют, зафиксированы лишь единичные находки. Среди клинкового оружия преобладают мечи с серповидными навершиями, хотя встречаются и экземпляры с кольцевидными навершиями. Зеркала представлены преимущественно образцами большого диаметра с клиновидной ручкой и валиком по краю. Основу керамического комплекса составляют лепные сосуды, среди которых довольно много округлодонных и выпуклодонных форм, импортная посуда встречается относительно редко. Из ранних вещей можно еще назвать восьмерковидные пряжки с неподвижным язычком, чашевидные курильницы и др.

Со временем в вещевом комплексе раннесарматской культуры Нижнего Подонья происходят изменения: господствующим типом клинкового оружия становятся мечи с кольцевидными навершиями, в колчанных наборах начинают преобладать трехлопастные наконечники с выраженными лопастями, с короткими или средними черешками, зеркала с валиком по краю постепенно сменяются зеркалами в виде плоского диска небольшого диаметра, округлодонные лепные сосуды почти исчезают, количество лепной посуды уменьшается, процент кружальной импортной посуды (боспорской, кубанской, предкавказс-кой) растет.

Следует оговориться, что это деление материала на хронологические группы достаточно условно. Во-первых, вещи ранней хронологической группы часто запаздывают, иногда доживают до финала раннесарматской культуры, известны даже в среднесарматское время. Во-вторых, многие из вещей поздней хронологической группы (мечи с кольцевидными навершиями, зеркала в виде плоского диска небольшого диаметра) начинают встречаться уже на раннем этапе. Тем не менее исследователи обычно относят сарматские погребения и могильники с вещами раннего облика (особенно в сочетании друг с другом) к раннему этапу в рамках периода II–I вв. до н.э., что представляется нам вполне резонным, за исключением случаев, когда можно предположить запаздывание.

Наиболее ранние памятники тяготеют к восточным районам донского левобережья, среднему течению и низовьям рек Сал и Ма-ныч. Здесь они исследованы в большом количестве: могильники Подгорненские, Ясы-рев, Попов, Холодный, Донской, Веселый, Отрадный, Усьман, Балабинский и др. Ранние комплексы выявлены также в низовьях Дона в могильниках Койсуг, Кулешовка, Красного-ровка, Высочино и др.

На правом берегу Дона ранних комплексов значительно меньше. Вещи ранней хронологической группы присутствуют и здесь – мечи с серповидными навершиями (Поляков, кург. 3, погр. 5; Северо-Западный I, кург. 1, погр. 8), зеркала большого диаметра с валиком по краю (Новочеркасская ГРЭС, кург. 2, погр. 12; Ливенцовский VII, кург. 19, погр. 1, кург. 22, погр. 7; Золотые горки IV, кург. 9, погр. 2; Кадамовский, разрушенный курган), округлодонная лепная посуда (Керчик, кург. 16, погр. 11; Ливенцовский VII, кург. 14А, погр. 2, 3, 7, 9, кург. 20, погр. 3; Роща, кург. 1, погр. 8; Св. Колодезь III, кург. 1, погр. 1; Кастырский VIII, кург. 3, погр. 2) ². Однако в большинстве погребений ранние вещи единичны и могут запаздывать. Яркий пример – кург. 1 мог. Северо-Западный I, где в семейно-родовом могильнике (пять сарматских захоронений, составляющих ряд) в одном из комплексов (погр. 8) был найден меч с серповидным навершием, а в соседнем (погр. 3) – лучковая фибула [Власкин, 2000, с. 10–12, рис. 2, 7 , 4, 1 ].

Традиционно ситуацию с неравномерным распределением ранних памятников в Нижнем Подонье принято объяснять тем, что сарматами прежде было освоено донское левобережье, а на правый берег первоначально переправились лишь отдельные группы номадов, и только со временем, не ранее середины – второй половины II в. до н.э., сарматы освоили донское правобережье и продвинулись далее на запад. Заметим, что такая картина, возможно, отражает не только очередность занятия сарматами территорий на левом и правом берегах Дона, но и особенности рельефа долины р. Дон. На правобережье памятников раннесарматской культуры вообще относительно немного – чуть более сотни. Скорее всего, малочисленность сарматских погребений на правом берегу объясняется отсутствием у него поймы. Памятники левобережья (их насчитывается около 400) тяготеют к обширной пойме, террасам и ближайшим водоразделам рек Дон, Сал, Маныч. Аналогичная ситуация – концентрация сарматских памятников в левобережной пойме и весьма скромное число их на правом берегу, отмечена и для волгоградского Подонья [Мамонтов, 2000, с. 84].

Так или иначе, очевидно, что правобережные памятники в целом запаздывают по сравнению с левобережными, но вряд ли на полвека или даже больше, как считают некоторые исследователи. О том, что сарматы перебрались через Дон довольно рано, свидетельствует наличие сарматских комплексов раннего облика с мечами с серповидными навершиями, втульчатыми железными наконечниками стрел, зеркалами с валиком по краю и клиновидной ручкой, округлодонными лепными сосудами далее к западу, в доно-днепровском междуречье и левобережном Поднепровье: Червонопартизанск, Виноградное, Преображенка, Жемчужное, Терны, Привольное, Большая Белозерка, Соколово, Днеп-розаводстрой, Хорол, Сергеевка и др. [Симоненко, 1994; 2004, с. 135–140, рис. 1–4; 2007, с. 99–102; 2019]. А.В. Симоненко считает наиболее ранними в Северном Причерноморье (период I, фаза А1) комплексы с крупными фибулами среднелатенской схемы со скрепой (В-Костшевский), которые он датирует по аналогии с застежками оксывской и пшеворской культур первой половиной II в. до н.э. [Симоненко, 2001, с. 78–79; 2004, с. 157; 2013, с. 206]. Однако анализ взаимовстречаемости фибул с другими датирующими вещами в позднескифских и сарматских комплексах показывает, что появление застежек среднелатенской схемы в Северном Причерноморье произошло не ранее второй половины или последней четверти II в. до н.э. [Кропотов, 2010, с. 43–44].

Отдельного упоминания заслуживает ритуальный клад из кургана у пос. Острый в Донецкой области, содержащий в числе прочих вещей меч с серповидным навершием и «двутавровой» рукоятью, все аналогии которому происходят из сарматских комплексов III–II вв. до н.э. южно-уральского региона [Федоров, 2013, с. 43–45]. Найденные в этом кургане фрагменты амфор А.В. Симоненко датировал концом третьей – последней четвертью III в. до н.э., а сам комплекс – концом III – II в. до н.э. [Симоненко, 2007, с. 106–109]; правда, определения А.В. Симоненко амфорного материала из Острого вызывают вполне обоснованные, на наш взгляд, сомнения [Зайцев, 2012, с. 65].

Таким образом, с датировкой наиболее ранних сарматских комплексов в Северо-Во- сточном Причерноморье все достаточно неопределенно. В большинстве же сарматских погребений отсутствуют вещи, способные дать узкую дату.

Похожая картина наблюдается и на Нижнем Дону. Предметы импорта, встреченные в сарматских погребениях – лаковые канфары, «мегарские» чаши, унгвентарии, фибулы и пр., позволяют установить хронологию раннего этапа нижнедонской раннесарматской культуры приблизительно в пределах II в. до н.э. Однако при попытках определить узкие даты наиболее ранних комплексов мы сталкиваемся с тем, что эти импорты в большинстве случаев бытуют в широком диапазоне.

Единственный узкодатируемый артефакт – родосская амфора с клеймами эпонима Аристона II и фабриканта Аминты (рис. 1, 1 ), встречен не в погребении, а в насыпи кургана 4 1-й Веселовской группы в составе комплекса, обозначенного в публикации как «тризна I–II» [Мошкова, Максименко, 1974, с. 42, табл. XXII, 1–3 , XXV, 1–4 ]. Деятельность Аристона II относится к периоду IIIе (169/167–164/162 гг. до н.э.) хронологической схемы Дж. Финкельштейна [Finkielsztejn, 2001, р. 123, 124, 192, 193]. Вместе с амфорой были найдены три лепных сосуда, точильная плитка и кость КРС. Лепные сосуды по форме и орнаментации вполне вписываются в раннесарматскую керамическую традицию. Несколько необычен, пожалуй, лишь высокий узкодонный горшок с раздутым туловом и раструбным горлом [Мошкова, Максименко, 1974, табл. XXV, 4 ], однако сосуды похожей формы иногда попадаются в сарматских погребениях: Подгорненский IV, кург. 5, погр. 5; Попов, кург. 50/18, погр. 10; Темерницкий I, кург. 6, погр. 7; Поляков, кург. 5, погр. 3 и др.

Канфары с орнаментом в стиле West Slope (рис. 1,4,5) встречены в двух комплексах: Кулешовка I, кург. 1, погр. 29А [Глебов, 2017, рис. 6,1], Веселый, кург. 2, погр. 6 [Артамонов, 1949, рис. 19; Глебов, 2005, рис. 3,1]. Т.В. Егорова первоначально датировала кан-фары с S-видным профилем первой четвертью II в. до н.э. или несколько более поздним временем [Егорова, 2009, с. 50]. Однако позже она пересмотрела свою точку зрения и отнесла производство этих сосудов к периоду с конца III в. до н.э. до середины или третьей четверти II в. до н.э. [Егорова, 2018, с. 516; 2020, с. 174, илл. 2]. Таким образом, находки эллинистических канфаров с S-видным профилем не позволяют как-то уточнить дату комплексов в пределах II в. до н.э., особенно если учесть возможность довольно долгого их бытования. Наглядным примером продолжительности использования чернолаковой керамики является канфар с росписью в стиле West Slope из погребения 1в могильника меотского Старокорсунского городища № 2. Сосуд с хорошей сохранностью лака и краски, датируемый 270–260 гг. до н.э., был найден вместе с родосской амфорой с клеймом эпонима Ари-стонида, 206 г. до н.э. [Лимберис, Марченко, 2017, с. 188].

«Мегарские» чаши из донских сарматских комплексов (рис. 1, 2 , 3 ), вероятно, ионийского производства. Ввоз «мегарских» чаш из Ионийской Греции в Северное Причерноморье начался во второй четверти II в. до н.э., был наиболее интенсивным во второй половине столетия и резко снизился к концу II в. до н.э. [Коваленко, 2002, с. 82, 91–93] . Безусловным хроноиндикатором II в. до н.э. «ме-гарские» чаши считаться не могут, так как «инерционно» они продолжают бытовать и в I в. до н.э. [Кропотов, Лесков, 2006, с. 32–37; Шевченко, 2013, с. 20–21]. Чаша из погр. 17 кург. 1 мог. Кулешовка встречена в раннем контексте – с мечом с серповидным навер-шием и наконечниками стрел с длинными гранеными черешками [Глебов, 2017, с. 145–146, рис. 4]. Чаша из погр. 3 кург. 1 мог. СевероЗападный I явно запаздывает – она найдена вместе c лучковой фибулой 1-го варианта [Власкин, 2000, с. 10, рис. 1, 4 , 2, 7 ].

Лаковая миска эллинистического типа из погр. 1 кург. 26 мог. Валовый I (рис. 1, 6 ) [Беспалый и др., 2007, табл. 78, 5 ], вероятно, изготовлена в каком-то из неаттических центров. По материалам афинской агоры миски подобных пропорций и профилировки датируются в диапазоне с последней четверти III в. до н.э. до конца II в. до н.э. [Rotroff, 1997, fig. 60].

Унгвентарии с вытянутым туловом, высокой ножкой и высоким горлом (Алитуб, кург. 20, погр. 3; разрушенное захоронение у пос. Кадамовский; Подгорненский I, кург. 6, погр. 8 и др.) (рис. 1,7,8) относятся к поздним типам веретенообразных унгвентариев и бы- туют в рамках II – первой половины I в. до н.э. [Anderson-Stojanovic, 1987, р. 109–110; Марченко, 1996, с. 41–44, рис. 6; Зайцев, Мордвинце-ва, 2004, с. 177–178].

Фибулы из раннесарматских погребений принадлежат к различным типам: среднела-тенской схемы, фибулы-броши, ближе к рубежу эр появляются «воинские» фибулы, ранние варианты лучковых фибул (рис. 1, 9–13 ). Наиболее интересны в плане датировки раннего горизонта раннесарматской культуры застежки среднелатенской конструкции. А.К. Амброз датировал их I в. до н.э. [Амброз, 1966, с. 21–22], Б.Ю. Михлин – концом II – серединой или третьей четвертью I в. до н.э. [Михлин, 1980, с. 199–201]. Позднее, вслед за пересмотром хронологии собственно латенских древностей, проявилась тенденция к удревне-нию таких фибул – появление их в Северном Причерноморье начали относить к первой половине или середине II в. до н.э. [Марченко, 1996, с. 32; Берлизов, Еременко, 1998, с. 26; Симоненко, 2001, с. 78–79; Глебов, 2009, с. 72]. Однако, как показало исследование В.В. Кропотова, основанное на гораздо более полной источниковой базе, появление в Северном Причерноморье фибул среднелатенской схемы, как скрепленных, так и надвязных, датируется второй половиной или последней четвертью II в. до н.э. [Кропотов, 2010, с. 44, 50].

Прочие импорты из раннесарматских погребений Нижнего Подонья относятся к более позднему времени: синопская амфора (Ливенцовский VII, кург. 30, погр. 5) – конец II – начало или первая половина I в. до н.э., сковорода Айлесфорд (Алитуб, кург. 3, погр. 20) – 90–50 или 90–10 гг. до н.э., буролаковая чаша с изогнутыми отставленными ручками (Пирожок, кург. 7, погр. 5) – I в. до н.э. – начало I в. н.э. Бронзовые ситулы (Арбузовский, кург. 7, погр. 8, несколько находок из ритуальных кладов) и котелки с подвижными ручками (Алитуб, кург. 5, погр. 29; Сагванский I, кург. 12, погр. 2, кург. 14, погр. 3 и др.) датируются в широком диапазоне – II–I вв. до н.э., однако, судя по контексту находок, тяготеют к комплексам финала нижнедонской раннесарматской культуры. Массовой категорией находок в сарматских погребениях является бос-порская столовая посуда – в комплексах нижнедонской раннесарматской культуры учтено более 70 находок различных боспорских сосудов, чаще всего кувшинов. Однако большинство типов красноглиняной боспорской посуды датируются широко, обычно в рамках II–I вв. до н.э. или даже шире, в силу этого они редко способны уточнить дату кочевнических комплексов, в которых найдены.

Подведем итог краткому анализу импор-тов, маркирующих комплексы раннего горизонта нижнедонской раннесарматской культуры. Родосская амфора с клеймами из 1-й Веселовской группы датируется 60-ми гг. II в. до н.э. Хронология лаковых мисок и канфаров с орнаментом в стиле West Slope не исключает и конца III – первой четверти II в. до н.э., но такая датировка комплексов, в которых они найдены, представляется нам маловероятной. Косвенно это подтверждает находка канфара в семейно-родовом могильнике в кургане 1 у с. Кулешовка (погр. 29А), хронология которого устанавливается в пределах второй – третьей четверти II в. до н.э. [Глебов, 2017, с. 146–151], датировать серию захоронений из кургана 1 более ранним временем не позволяет «мегарская» чаша из погр. 17. В Северном Причерноморье находки канфаров с S-видным профилем зафиксированы в самом разном контексте и в очень широком хронологическом диапазоне [Егорова, 2018, с. 516]. Из хорошо датированных комплексов следует упомянуть жертвенник в кургане у станицы Вышестеблиевской на Тамани с обломками подобных канфаров, «мегарской» чашей и родосской амфорой с клеймами фабриканта Марсия и эпонима Сосикла (158–154 гг. до н.э.) [Паль, 2018, с. 255, рис. 6] ³ . Прочие импорты не могут маркировать погребения раннего горизонта, так как время их производства и бытования включает и I в. до н.э. На наш взгляд, наиболее вероятная дата для ранних комплексов нижнедонской раннесарматской культуры с импортами-хроноиндикаторами может быть устанавлена в пределах второй, или, возможно, второй – третьей четвертей II в. до н.э.

Не исключено, что некоторые могильники (Подгорненские I, IV–VI, Попов, Ясырев I и III, Холодный, Донской, Койсуг и др.), в которых преобладают вещи раннего облика, могут относиться к несколько более раннему времени. Однако при наличии в этих памят- никах вещей, характеризующих заключительный этап раннесарматской культуры (колчанные наборы из железных наконечников стрел, в подавляющем большинстве черешковых, мечи с кольцевидными навершиями, прямоугольные рамчатые пряжки с изображением лежащего верблюда, модельки котелков и го-ритов, каменные «молоточки» и др.), в них отсутствуют индикаторы III – ранней части II в. до н.э. – смешанные наборы бронзовых и железных наконечников стрел 4, втоки копий, бронзовые ворворки, лепные сосуды с примесью талька в тесте [Клепиков, 2000, c. 117– 119; Клепиков, Скрипкин, 2002, c. 66–68; Скрипкин, 2017, с. 91]. Таким образом, даже самые ранние по шкале относительной хронологии сарматские памятники Нижнего Подонья вряд ли могут претендовать на датировку поздней частью III – началом II в. до н.э.

Итак, комплексы раннего горизонта нижнедонской раннесарматской культуры отчетливо выделяются по шкале относительной хронологии, но их абсолютное датирование строится на очень небольшой базе – фактически, на единичных находках. На весь пласт сарматских погребений раннего этапа (около 150 комплексов) приходится всего несколько артефактов, способных дать абсолютные даты. Количество импортных предметов в раннесарматских комплексах вообще невелико в сравнении со скифскими или меотскими памятниками, что затрудняет датирование сарматских комплексов и делает проблематичным построение дробной периодизации раннесарматской культуры на основе импортов-хроноиндикторов. Кроме того, даже когда вещи способны дать узкую дату (как в случае с амфорой из 1-й Веселовской группы), всегда существует вероятность их запаздывания.

Для проверки наших выводов сопоставим хронологию нижнедонской раннесарматской культуры с данными античной археологии и сведениями письменных источников.

Событие, вероятно, имеющее прямую связь с появлением сарматов в Нижнем По-донье – это строительство укреплений в Тана-исе. Следы каких-либо оборонительных сооружений периода раннего Танаиса, несмотря на многолетние раскопки городища, не выявлены. На протяжении большей части III в. до н.э.

Танаис обходится без серьезных укреплений, очевидно потому, что в этот период отсутствовала опасность нападений номадов – памятники кочевников на протяжении большей части III в. до н.э. в нижнедонской степи не известны. И лишь возникновение угрозы со стороны пришедших с востока носителей раннесарматской культуры подвигло жителей Тана-иса на строительство полноценной системы обороны, включающей основной четырехугольник стен («цитадель»), стены западного городского района и западного пригорода. Итоги многолетних раскопок позволили исследователям реконструировать весь комплекс укреплений – стены с башнями и протейхиз-мой, ров, проходивший вдоль восточного и северного края цитадели и опоясывавший пригород и западный район, а также, помимо собственно городских укреплений, внешняя линия обороны – один или два вала со рвами на расстоянии от 50 до 200 м к С, В и З от городских стен, с напольной стороны [Ильяшенко и др., 2015, с. 179–187]. Таким образом, в Танаисе в первой половине II в. до н.э. была создана мощная эшелонированная система укреплений, обращенная в сторону степи. Это трудоемкое и дорогостоящее мероприятие, очевидно, было мотивировано угрозой самому существованию города, созданной сарматами, занявшими в это время нижнедонские степи [Глебов, 2007, с. 68–69; 2010, с. 22; Глебов, Ильяшенко, 2019, с. 81–82]. Со временем отношения кочевников и жителей Танаиса, видимо, стабилизировались, письменные источники говорят об активной торговле с сарматами (Strab., XI, II, 3), следы каких-либо боевых действий не зафиксированы, рвы со временем затекают землей и мусором и подновляются только перед нападением Полемона.

На взаимосвязь создания системы обороны Танаиса с возникновением сарматской угрозы первым обратил внимание С.В. Полин, определивший дату возведения укреплений в Танаисе со ссылкой на мнение Д.Б. Шелова как вторую четверть или середину II в. до н.э. [Полин, 1992, с. 68, 117]. Это не совсем так – время возведения крепостных стен Танаиса было определено Д.Б. Шеловым в пределах конца III – начала II в. до н.э. на основании находок синопского и родосского клейм в слое на уровне основания стены 5 [Шелов, 1970, с. 114–115; 1975, с. 113, кат. 428, с. 140, кат. 557]. По современным представлениям датировка клейма синопского астинома Дионисия, сына Дионисия, внука Клейтагора, должна быть уд-ревнена – примерно до 205–195 гг. до н.э. [Кац, 2007, с. 441, № 158], или до 220 г. до н.э. [Федосеев, 2017, с. 184, № 42–45], а деятельность родосской женщины-фабриканта Никагиды относится к более позднему времени – периоду III схемы Дж. Финкельштейна, 198– 161 гг. до н.э. [Кац, 2007, с. 423]. Несмотря на эту корректировку, общая дата обоих клейм осталась прежней. В публикациях результатов исследований участка, где смыкаются куртины 5 и 5А, участка с башнями 3 и 4, а также прилегающей части стены западного городского района, для наиболее ранних укреплений была принята дата, предложенная Д.Б. Шеловым [Арсеньева, Науменко, 2004, с. 29; 2006, с. 21; Арсеньева и др., 2010, с. 316]. Рубеж III–II вв. до н.э. был принят и в качестве времени строительства северной стены 37 западного пригорода [Циркунова 2008, с. 384], эта датировка некоторыми исследователями используется вплоть до настоящего времени [Егорова, 2020, с. 174]. В публикации, посвященной оборонительным рвам Танаиса II–I вв. до н.э., возведение стены 37 западного пригорода было отнесено к первой четверти II в. до н.э. [Ильяшенко и др., 2015, с. 183], а время формирования всего комплекса фортификационных сооружений города определено в рамках первой половины II в. до н.э. [Илья-шенко и др., 2015, с. 187].

В распоряжении Д.Б. Шелова был достаточно ограниченный материал, на основании которого исследователь дал максимально объективную на тот момент датировку. Подробные публикации результатов исследований куртин 5 и 5А, а также башни 3 [Арсеньева, Науменко, 2004; 2006] ввели в научный оборот представительную серию родосских и несколько синопских клейм, что позволяет уточнить время и последовательность строительства укреплений Танаиса. Хронология синопских клейм представлена в настоящее время в четырех вариантах – Н. Коновичи, достаточно близких между собой схем И. Гарлана и В.И. Каца, а также системой Н.Ф. Федосеева, в которой нет групп и для каждого астинома предложена датировка. Во всех этих схемах расхождения в количестве магистратов минимальны, соответственно примерно одинаково определяется продолжительность синопского клеймения. Однако на данном этапе датировки многих синопских клейм менее надежны, чем родосских, поскольку нет единства мнений относительно даты начала и прекращения астиномного клеймения в Синопе. Для большинства родосских эпонимов, датировка которых указана по схеме Дж. Финкельштейна, разброс возможных вариантов не превышает 10 лет.

Материалы, предшествующие строительству укреплений. Из ям, перекрытых материковым грунтом, снятым при возведении стен 5 и 5А, происходят два синопских клейма. Эмблема Ника на колеснице-биге принадлежит астиному Каллисфену, сыну Гестиея [Garlan, 2004, p. 87–88], время деятельности которого определялось В.И. Кацем около 259 г. до н.э. [Кац, 2007, с. 439, № 102], а Н.Ф. Федосеевым – 231 г. до н.э. [Федосеев, 2017, с. 195, № 99, 101, 102]. Второе клеймо принадлежит астиному Анфестерию сыну Невмения, деятельность которого по В.И. Кацу относится к 250-м гг. до н.э. [Кац, 2007, с. 440, № 110], по Н.Ф. Федосееву – к 238 г. до н.э. [Федосеев, 2017, с. 195, № 99, 101, 102].

Время строительства укреплений 5. Принципиальное значение имеют находки родосских клейм из башни 3, поскольку она возведена на едином фундаменте с куртиной 5А основного четырехугольника городища, а их стены построены в переплет – то есть башня и куртина строились одновременно [Арсеньева, Науменко, 2004, с. 30–31; Арсеньева и др., 2010, с. 318]. Наиболее раннее клеймо – эпонима Симилина (период IIb, 219–211 гг. до н.э., возможно чуть позже) – найдено в канавке под слоем самого нижнего пола; к самой башне это клеймо не имеет отношения. В яме 1 в юго-западной части башни найдено клеймо фабриканта Диодота (период III, 198–161 гг. до н.э.). В слое на новых каменных ступенях внутри башни найдено клеймо фабриканта Аристокла II (его клейма сочетаются с эпонимами периодов IIId-Vc, 170–117-е гг. до н.э.). Под вымосткой из крупных плит (фаза 2), выше глинистых полов 1 и 2, примазанных к стенам башни, было клеймо эпонима Архилаида (169/ 167–164/162 гг. до н.э.). В слое поверх вымос- тки из крупных плит (фаза 2) было клеймо фабриканта Фесмокрита (период V, 145– 108 гг. до н.э.). Около входа, в слое поверх вы-мостки из крупных плит найдено клеймо эпонима Астимеда II (144 г. до н.э.). За внешними стенами башни, в яме 2, было найдено клеймо эпонима Симмаха (175/173–173/171 гг. до н.э.). В мусорном слое над ямами 1 и 2 за внешними стенами башни обнаружено клеймо фабриканта Агоранакта (период III, 198– 161 гг. до н.э.). Судя по клеймам Фесмокрита и Астимеда II, вымостка перед входом и внутри башни была сделана после строительства башни, в 150–140-е гг. до н.э.

Учитывая, что стены 5, 5А и башня 3 являются самыми ранними из исследованных укреплений, важнейшим хронологическим репером является найденное на самых ранних глиняных полах башни 3 под плитами вымос-тки клеймо эпонима Архилаида (169/167–164/ 162 гг. до н.э.) – terminus ante quem для башни и стен Танаиса. Обустройство полов производилось на завершающем этапе строительства, после выведения стен и перекрытий башни. Следовательно, время строительства башни надо датировать в рамках 70-х – первой половины 60-х гг. II в. до н.э.

Период после строительства укреплений. Из слоя мостовой, расположенной с внешней стороны стен 5 и 5А, происходит представительная серия родосских клейм: эпонима Пифодора (150–147 гг. до н.э.), фабриканта Нания (период IV, 160–146 гг. до н.э.), эпонима Аристомаха I (157–155 гг. до н.э.), фабриканта Агоранакта (период III, 198– 161 гг. до н.э.), эпонима Тимуррода (159/158 гг. до н.э.), фабриканта Каллона (145–108 гг. до н.э.), эпонима Аристогейта (140–138 гг. до н.э.). В слое над мостовой представлены следующие родосские клейма: фабриканта Дракон-тида (периоды IV–V, 160–108 гг. до н.э.), эпонима Павсания III (152 г. до н.э.), фабриканта Зенона II (период III, 198–161 гг. до н.э.). В шурфе 1, примыкавшем к куртине 5, обнаружена мостовая, при зачистке которой выявлены родосские клейма: эпонима Архилаи-да (169/167–164/162 гг. до н.э.), фабриканта Агесила (его клейма сочетаются с эпонимами периода IIIа, 198–190 гг. до н.э.), эпонима Алексимаха (150–147 гг. до н.э.). Кроме того, здесь же найдено одно книдское клеймо эпо- нима Полита и фабриканта Никасибула (период III, 220–188 гг. до н.э. по В. Грэйс, 255– 215 гг. до н.э. по Н.В. Ефремову) [Внуков, Ефремов, 2017, с. 78] – возможно, попало сюда случайно, но скорее всего, столь ранняя дата объясняется недостаточной разработанностью хронологии книдских клейм [Внуков, Ефремов, 2017, с. 78–79]. В шурфе 2, примыкавшем к куртине 5А, в слое мостовой обнаружено несколько родосских клейм: фабриканта Полемона (период V, 145–108 гг. до н.э.), эпонима Дамайнета (159/158 гг. до н.э.). Хронология родосских клейм позволяет предположить, что мостовые вдоль стен строились позже башен и куртин – в 150–140 гг. до н.э., что отмечали и исследователи Танаиса [Арсеньева, Науменко, 2006, с. 21].

Вывод. Клейма III в. до н.э. никак не связаны со строительством укреплений Тана-иса – они найдены либо около стен, либо в ямах и неровностях более раннего времени ⁶. Период основных фортификационных работ – строительство стен и башен выпадает на начало и середину второй четверти II в. до н.э. Некоторые работы (достройка башен, мощеная дорога вдоль стен и пр.) продолжались и после возведения основных укреплений, в конце второй – начале третьей четверти столетия и, вероятно, позже .

Строительство укреплений в Танаисе – не единственный факт, указывающий на некую внешнюю угрозу, возникшую в начале II в. до н.э. Различные свидетельства дестабилизации обстановки – возведение или обновление укреплений, сокрытие кладов, следы разрушений и запустение хор городов – фиксируются в это время в различных областях Северного Причерноморья: на Боспоре [Масленников, 1995, с. 93; 1999, с. 186], в Крымской Скифии [Колтухов, 1999, с. 32 и сл.; Зайцев, 2017, с. 127], в Херсонесе [Щеглов, 1978, с. 130–131; Кац, 1994, с. 71–77; Гилевич, 1973, с. 11], в Ольвии [Буйских, 1986, с. 24; Кры-жицкий, Лейпунская, 1988, с. 28–30], в Тире [Самойлова, 1988, с. 100; Булатович, 1997, с. 226]. Возможно, дестабилизирующим фактором для Северного Причерноморья в начале II в. до н.э. являлись не одни сарматы. Приблизительно в это же время существовала и достаточно реальная угроза с запада – галаты и скиры, а также, возможно, бастарны [Са- мойлова, 1988, с. 100; Щукин, 1994, с. 116–119]; разрушения на хоре Херсонеса традиционно принято связывать с действиями скифов [Щеглов, 1978, с. 131]. Однако события в Нижнем Подонье (строительство укреплений в Та-наисе) и в Крыму (разрушения поселений и опустошение сельской территории европейского Боспора) с наибольшей вероятностью могут быть связаны с продвижением на Нижний Дон и в Северо-Восточное Причерноморье носителей раннесарматской культуры.

Дату этих событий позволяют уточнить данные нарративных и эпиграфических источников. Как известно, сведения о сарматах появляются у античных авторов IV–III вв. до н.э., однако С.В. Полиным и А.В. Симоненко убедительно доказано, что все упоминания сарматов в этих источниках неопределенны, спорны, часто носят легендарный характер и не дают никаких оснований для предположения о массовом проникновении сарматов в Северное Причерноморье ранее II в. до н.э. [Полин, Симоненко, 1997, с. 87–96]. Сведения о сир-матах на р. Танаис, приводимые авторами IVв. до н.э. Эвдоксом Книдским (Eud., I, 1) и Псевдо-Скилаком (Ps.-Skil., 68), видимо, относятся к памятникам номадов восточного происхождения, локализованных на правом и левом берегах р. Дон [Глебов, 2007, с. 61–62; 2010, с. 19]. Упоминание о сарматах в Крыму в декрете «О несении Диониса», датирующемся по данным палеографии не позднее первой четверти III в. до н.э. [Виноградов, 1997, с. 104–124], достаточно неопределенно из-за фрагментированности текста. Прочтение Ю.Г. Виноградова – «[готовилось вторжение] полчищ сарматов» и предположение о вывозе захваченных в плен херсонеситов в Сарматию – не более чем гипотеза. Локализация сарматов декрета «О несении Диониса» и характер их участия в описываемых событиях не могут быть определены однозначно.

Вероятно, первым надежно датированным источником, фиксирующим сарматов в Северо-Восточном Причерноморье, является договор 179 г. до н.э. между Фарнаком Понтийским и рядом малоазийских государств, в тексте которого среди европейских властителей упоминается сарматский царь Гатал (Γάταλος ¿ Σαρμάτης – Pol., XXV, 2, 12–13). Свидетельство Полибия о сарматском царе

Гатале имеет принципиальное значение, поскольку хорошо согласуется со временем дестабилизации в Северном Причерноморье. Мирный договор между Понтом, Малой Арменией и Пергамом, Вифинией, Каппадокией, в котором упоминается Гатал, относится к первому году 150-й олимпиады [Walbank, 1979, p. 20, 57, 271], то есть к 180–179 гг. до н.э. При этом совершенно не обязательно, что упоминаемый Полибием мирный договор, в котором царь Гатал и Херсонес указаны в числе гарантов, и известный эпиграфический памятник IOSPE I2, 402 – договор о союзе между Херсонесом Таврическим и Фарнаком I, близки по времени или синхронны. Поэтому возможные изменения датировки херсонес-ской надписи IOSPE I2, 402 [Габелко, 2012] никак не повлияют на датировку мирного договора, завершившего Понтийскую войну 183–179 гг. до н.э., в котором упоминается сарматский царь Гатал.

Вопрос о местонахождении царства Га-тала не прояснен до конца. Мнение об отсутствии сарматских памятников II–I вв. до н.э. в Крыму и малочисленности их в Северном Причерноморье (по А.В. Симоненко – немногим более 50 погребений, несколько ритуальных кладов и отдельные находки – всего 74 комплекса [Симоненко, 2004, с. 134–136]) породило гипотезы о локализации владений Гатала в Прикубанье [Полин, 1992, с. 91–94, 121; Марченко, 1996, с. 124–126; Полин, Симоненко, 1997, с. 91–92], на Дону или даже в Поволжье [Скрипкин, 2017, с. 163]. Однако, судя по исследованиям В.В. Кропотова, сарматские захоронения в Крыму все же есть, а количество памятников раннесарматского периода Северного Причерноморья у А.В. Симоненко, видимо, занижено [Кропотов, 2016, с. 22–30; 2019, с. 155–156]. В случае корректировки численности раннесарматских памятников в этом регионе исчезает необходимость переносить куда-то царство Гатала, как и границу Европы и Азии, что само по себе спорно [Виноградов, 1997, с. 104–105, примеч. 3; Скрипкин, 2017, с. 163].

Расселение сарматов в нижнедонских и северопричерноморских степях и вступление их в контакты с местными греками, очевидно, маркируется появлением имен рабов-сарматов во II в. до н.э. в текстах дельфийских манумиссий (актов об отпуске рабов на волю под видом их продажи божеству). На этот важный источник первым обратил внимание Б.Н. Граков, включив в свою сводку и наиболее раннюю надпись с упоминанием сарматки Филы [Граков, 1939, с. 304–305]. С.В. Полин отметил, что этот факт косвенно фиксирует время появления сарматов в северопричерноморском регионе [Полин, 1992, с. 94]. А.В. Симоненко отметил, что из текстов ма-нумиссий не следует именно северопричерноморское происхождение этих рабов [Симоненко, 1994, с. 33]. Нам ближе точка зрения С.В. Полина – очевидно, что речь идет о сарматах из Северного Причерноморья или из какого-то близкого региона – Подонья, Прикубанья, междуречья Дона и Волги. Безусловно, ближайшим пунктом для приобретения таких рабов был Танаис или какой-то из бос-порских городов. Для восточных сарматов (прикаспийских, южноуральских), вероятно, были ближе рынки Хорезма и Парфии. В таком случае для того, чтобы рабы из восточных сарматов попали в Дельфы, придется представить какой-то сложный путь перепродаж их через Хорезм, Парфию, царство Се-левкидов и т. д.

Следует подчеркнуть, что речь идет не о единичном случае, а целой серии манумис-сий (10 рабов и рабынь в надписях из Дельф, 1 из Навпакта, 1 из Фискей в Локриде), а также надгробиях (3 из Аттики, 3 с Родоса), преимущественно относящихся к II в. до н.э.7 [Avram, 2007, p. 242–243]. Очевидно, что это следствие установления постоянных торговых связей северопонтийских греков с новыми соседями – сарматами, освоившими донские и причерноморские степи, а не случайное попадание на греческие рынки рабов из каких-то дальних степных регионов. Б.Н. Граков отмечает, что рабы-скифы исчезают на греческих рынках со II в. до н.э., их заменяют сарматы [Граков, 1939, с. 291]. О продаже сарматами рабов боспорянам пишет Страбон (Strab. XI, II, 3), о перепродаже этих рабов далее на рынки Средиземноморья упоминает Полибий (Polib. IV, 38).

Манумиссии представляют значительный интерес для уточнения хронологии появления сарматов. Благодаря упоминаниям должностных лиц, они могут быть датированы с точностью до десятилетия, а иногда и до года. Примечательно, что С.В. Полин указал, что надписи с упоминанием сарматов появляются около середины II в. до н.э., эту же дату принимает А.В. Симоненко. Эта ситуация была обусловлена тем, что в сводке Б.Н. Гракова была приведена широкая датировка ма-нумиссии Филы в рамках IV жречества, 170– 157/156 гг. до н.э. [Граков, 1939, с. 305]. А. Моммзен установил, что жрецы Аполлона, упоминаемые в дельфийских манумисси-ях, исполняли свои обязанности пожизненно, по двое. Уже в XIX в. для жречеств были предложены хронологические группы [Никитский, 1894/95, с. 127–128], датировки которых в основном сохранили актуальность вплоть до настоящего времени, с некоторыми уточнениями. Сложнее обстояло дело с датировками архонтов из этих же надписей. В монографии Ж. До [Daux, 1943], опубликованной спустя четыре года после выхода статьи Б.Н. Гракова, была представлена хронологическая последовательность многих архонтов. Срок исполнения обязанностей Клеона, сына Диона, при котором была освобождена Фила, выпадает на 168/167 гг. до н.э. [Daux, 1943, p. 52]. Д. Мюлье предложил ряд уточнений относительно хронологии IV жречества, но датировка архонтства Клеона, сына Диона, осталась без изменений [Mulliez, 1998, p. 232]. Соответственно, речь идет не о середине II в. до н.э., а о начале второй четверти этого столетия. Помимо самой ранней надписи об освобождении Филы, шесть сарматов упоминаются в надписях [Avram, 2007, p. 242–243], относящихся к VI жречеству, датируемому Ж. До 153/2–144/3 гг. до н.э. [Daux, 1943, p. 55]. Эту датировку VI жречества разделяет и Д. Мю-лье [Mulliez, 2006, p. 2237, 2244, 2254]. Две сарматки упоминаются в надписи, относящейся к VIII жречеству, датируемому Ж. До 142/141–140/139 гг. до н.э. Деятельность упоминаемого в надписи архонта Клевдама относится к 142/141 гг. до н.э. Самой поздней из дельфийских манумиссий является надпись с упоминанием сармата Сополия, которая относится к XII жречеству, датируемому Ж. До 113–100 гг. до н.э. [Daux, 1943, p. 62], Р. Бу-шон и Н. Кириакидис отодвигают верхнюю границу до 94/93 гг. до н.э. [Bouchon, Kyriakidis, 2017, p. 218, renvoi 23]. Манумиссия из На- впакта датируется временем вскоре после 137/136 гг. до н.э., из Фискей в Локриде около середины II в. до н.э. [Avram, 2007, p. 243]. Таким образом, манумиссия Филы не является какой-то обособленной и уникальной.

Что касается времени появления сарматов в Северном Причерноморье, отметим еще одно интересное обстоятельство – рабыня-сарматка названа греческим именем Фила. Рабы из варварских земель, впервые попадавшие на греческие рынки, назывались не именами, а этниконами: сириец, иллириец, фраки-янка, кариец и т. д. [Граков, 1939, с. 290], и только потом новые владельцы давали им греческие имена. Из этого следует, что женщина-сарматка была продана в рабство, прожила рабыней какое-то время в Греции, получив имя Фила, и только потом была освобождена в Дельфах. То есть с момента продажи ее до освобождения в 168/167 гг. до н.э. прошло, по-видимому, несколько лет.

Итак, сведения нарративных и эпиграфических источников – упоминание царя Га-тала и манумиссия Филы – являются terminus ante quem для появления ранних сарматов в Нижнем Подонье и Северо-Восточном Причерноморье.

Сопоставим даты рассмотренных нами различных групп источников. Данные сарматской и античной археологии очень близки: появление наиболее ранних сарматских комплексов практически совпадает со строительством укреплений в Танаисе во второй четверти II в. до н.э. Похожую дату дает и манумиссия Филы. Однако договор 179 г. до н.э., в котором фигурирует царь Гатал, фиксирует сарматов в Северном Причерноморье уже в конце первой четверти столетия, причем этот документ отражает реалии, сложившиеся несколько ранее – царство Гатала к моменту подписания договора уже существовало в течение какого-то времени.

Датирующие возможности рассмотренных источников неравноценны. Хронология сарматских памятников весьма приблизительна в силу очень небольшого количества узко-датирующих артефактов, содержащихся в кочевнических погребениях. Как уже отмечалось, мы не исключаем, что некоторые нижнедонские сарматские памятники могут датироваться несколько более ранним временем.

Однако, что касается времени строительства укреплений в Танаисе, то оно определяется достаточно точно, благодаря хорошо разработанной хронологии амфорных клейм (в первую очередь родосских). Но наиболее достоверные и узкие даты – с точностью до года – в нашем случае дают эпиграфические и нарративные источники. Датировка манумиссии Филы опирается на хорошо разработанную хронологию дельфийских жречеств и архонств, упоминание Полибием царя Гатала в связи с договором 179 г. до н.э. надежно привязано к дате окончания Понтийской войны. Никаких оснований не доверять этим источникам мы не видим. Небольшое запаздывание фортификации Танаиса по сравнению с появлением сарматов в Нижнем Подонье и Северном Причерноморье в общем-то неудивительно. Выполнение большого объема строительных работ при сравнительно скромных финансовых возможностях и ограниченных людских ресурсах затянулось на достаточно долгий срок, о чем свидетельствует хронология амфорных клейм.

Полученная нами дата появления сарматов в Подонье и Северном Причерноморье – конец первой четверти II в. до н.э. – несколько более ранняя, чем у большинства исследователей, и не стыкуется с общепринятым мнением о завоевании Греко-Бактрии восточными номадами в 140–130 гг. до н.э.8, что ставит под вопрос правомерность гипотезы о взаимосвязи этих событий.

Впрочем, А.С. Скрипкин допускает, что ряд миграций кочевников с востока, достигших Сарматии, могли произойти в период с начала образования хуннского объединения (самый конец III в. до н.э.) 9 до падения Гре-ко-Бактрии, и что какая-то часть кочевых племен, теснимых хунну, могла продвинуться на запад по степному коридору, минуя Среднюю Азию [Скрипкин, 2017, с. 99]. В таком случае эти миграционные группы восточных номадов могли попасть в волго-донские и причерноморские степи уже в первой четверти II в. до н.э. [Глебов, 2010, с. 25].

Очевидная преемственность погребальных традиций и вещевого материала не оставляет сомнений в том, что раннесарматская культура II–I вв. до н.э. развивалась главным образом на основе сарматских памятни- ков предшествующего периода. Однако исследователи отмечают при этом сильное восточное влияние, объясняя это включением в состав раннесарматской культуры миграционных групп среднеазиатского и южно-сибирского происхождения [Скрипкин, Клепиков, 2004, c. 99–100; Гуцалов, 2004, с. 122–124; Скрипкин, 2017, с. 161; Федоров, 2018, с. 189–190].

Основу мигрантов, вероятно, составляли сарматы из восточных и юго-восточных регионов Сарматии, где не были редкостью различные вещи восточного происхождения и ощущалось сильное влияние восточного хуннского и юэчжийско-усуньского мира. Эти группы пришельцев были близкородственны, если не идентичны, поволжским сарматам, но вместе с тем несли некоторые погребальные традиции и элементы материальной культуры, заимствованные у восточных соседей – своеобразную восточную «вуаль». Разумеется, это не исключает продвижения на территорию Сарматии отдельных групп собственно юэч-жей-тохаров. Если принять версию об идентичности тохаров с тагорами, сатархами, таф-риями эпиграфических и письменных источников, то надо признать, что какие-то восточные номады добрались до Нижнего Подонья и Северного Причерноморья [Десятчиков, 1973; Скрипкин, 2017, с. 161].

Очевидно, эти группы были малочисленными и быстро смешались с сарматами, так как археологически они не выделяются. Восточные элементы погребального обряда (северная ориентировка, гробы-колоды с выступами) редки, в ряде случаев зафиксированы в сарматских семейно-родовых могильниках, вещи восточного происхождения также чаще всего происходят из обычных сарматских погребений.

Таким образом, раннесарматская миграционная волна II в. до н.э. – это переселение части номадов из восточных регионов Сарматии (вероятно, с включением инородных групп), сдвинутых по принципу домино из мест обитания в результате подвижки кочевых племен евразийского степного коридора в начале II в. до н.э. Причиной этих миграционных процессов, видимо, послужила экспансия хуннской державы Модэ-ша-ньюя, еще до изгнания юэчжей при Лаошан-шаньюе и завоевания ими Бактрии. Этот миграционный толчок привел к продвижению сарматов в первой четверти II в. до н.э. на территории к западу и юго-западу от Волги – в Нижнее Подонье, Северо-Восточное Причерноморье, Предкавказье.