Образ человека в общественном сознании Российской империи рубежа XIX - XX вв

В российском общественном сознании рубеж XIX-XX веков актуализируется потребность поиска нового способа существования человека и его бытийного смысла. В многочисленных философских, политических, религиозно-мистических, эстетических и иных декларациях, носящих преимущественно манифестирующий характер, общественное сознание в качестве непременной ценности провозглашала “свободную личность” и призывало к объединению усилий по ее “освобождению”. Новый тип личности ассоциировался с иной общественной организацией и иной стилистикой культурного ландшафта. Общепринятым оказалось мнение о возможности, желательности и необходимости пересоздания человека, что может показаться вызовом утонченной и тепличной культуры рубежа веков, скорее эмоциональным, чем рационально обоснованным. Контент образа разносторонен и полифоничен, а его отражение многомерно и противоречиво.

Согласно материалистической парадигме в общественном сознании находит отражение общественное бытие в процессе деятельностного отношения людей к действительности [1, С. 924]. Общественное сознание является духовной стороной исторического процесса и принадлежит к духовной сфере жизни общества. Общественное сознание обнаруживается в самосознании общества как совокупного субъекта познавательной деятельности на уровне обобщения социального опыта и саморефлексии отдельного субъекта на уровне обобщения

Сироткин Юрий Львович, кандидат социологических наук, доцент, доцент кафедры философии, политологии, социологии и психологии Казанского юридического института МВД России

Статья получена: 28.02.2017. Статья принята к публикации: 17.03.2017. Статья опубликована онлайн: 29.03.2017.

индивидуального и социального опыта. Общественное сознание возникает и развивается на основе общественной мысли, которая воспринимается, транслируется им посредством общественного мнения. Общественное сознание не является массовым или народным, равно как общество не является ни тем, ни другим. Общество не тождественно населению. Российское общество своим рождением обязано Петру I (А.Н. Пыпин). Общественное сознание определяет отношение общества к событиям, фактам и отдельному человеку. В данном случае к современного человеку и его образу.

Образ человека в общественном сознании – результат вторичного отражения, т.е. является продуктом отражения отражений. Это уровень духовного бытия человека. В связи с этим уместно привести ряд уточнений [2, C. 64-71]. Во-первых, духовная реальность запечатлева-39 ет в своих глубинах прошлое и будущее, вспоминает, интегрирует их и на этой основе воспроизводит актуальную реальность и конструирует иную, в том числе и артефактальную реальность. Во-вторых, отражение отражений характеризуется непосредственностью – опосредованностью. Качество отражения определяется как “новое интегративное синергетическое эмержентное”, что позволяет говорить о фактическом изобретении образа. При этом важно подчеркнуть, что первичное отражение, осуществляемое, как известно, через взаимодействие, сохраняется и становится составной частью создаваемого. В-третьих, человек отображается или конструируется (реконструируется), отражаясь многократно, многослойно, синергийно и энактивно. Приведенные уточнения позволяют констатировать, что воспринимаемый и отображаемый общественным сознанием образ человека богат, конкретен и реален; он не искажает доминирующих признаков, соответствует основным содержательным характеристикам человека и сохраняет действенность, ограниченную степенью влияния общественного сознания на со- циальные процессы и их субъектов.

К концу ХIХ – началу ХХ вв. общественное сознание было достоянием хотя и заметной, но малочисленной группы населения, преимущественно образованных слоев обеих столиц и университетских городов. Общественное сознание формировало социально-политический дискурс. Произведенный им социальный продукт усваивало общественное мнение и распространяло его в глубь и ширь общества. Общественное мнение не только транслировало образ человека, но и отчасти его формировало. Общественная мысль и общественное мнение создавали достаточно прочные основы, на которых покоилось общественное сознание, оформившееся к концу ХIХ – началу ХХ веков. Несмотря на плюралистичность, оно представляло собой целостный феномен, имеющий собственную логику развития. Как видим, имеются основания говорить о сложившемся в российском 39 обществе на рубеже веков общественном сознании, сформированном общественной мыслью и находившем выражение в общественном мнении.

Носителем общественного сознания, “производителем” общественной мысли и транслятором общественного мнения являлся светски образованный слой людей, т.е. интеллигенция. Появление “Вех” (1905 г.) дает достаточно исчерпывающее представление о миропониманческой составляющей ее представителей и в необходимой степени характеризует создателей и трансляторов образа человека в обозначенный период истории России. Известно, что создаваемый образ несет в себе черты создателя и в немалой степени определяется его доминирующими чертами. Показателен в этом отношении социально-психологический портрет интеллигенции как собирательного образа, задающего вектор общественному сознанию российского общества. Определимся с его основными чертами. Н.А. Бердяев обращает внимание на ложность человеколюбия, так как оно “не было основано на настоящем уважении к человеку”

[3, C. 8], на уважении к его абсолютному значению. Демагогия исказила душу интеллигенции. “Развивается моральная трусость, угасает любовь к истине и дерзновение мысли” [3, C. 10]. Бердяев усматривает “признаки умственного, нравственного и общекультурного декаданса”, что “ведет к разложению общеобязательного универсального сознания” [Там же]. С.Н. Булгаков констатирует духовный кризис, “требующий глубокого, сосредоточенного раздумья, самоуглубления, самопроверки, самокритики” [3, C. 24]. Выход из него видится “прежде всего и больше всего в готовности и способности учиться у истории. Ибо история не есть лишь хронология, отсчитывающая чередование событий, она есть жизненный опыт, опыт добра и зла, составляющий условие духовного роста” [3, C. 24]. В природе интеллигентского сознания Булгаков усматривает “прекраснодушие, утопизм, вообще 40 недостаточное чувство действительности” [3, C. 28]. Это способствовало тому, что интеллигент “впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком [3, C. 37]. Для него необходим (в мечтах, разумеется) “героический максимум”. Это “сверхчеловек”. Экзальтированное ожидание “социального чуда” провоцирует атмосферу “героического авантюризма” и господство “духовной неадекватности” при неразборчивости средств. Героизм оказывается лжегеро-измом. “Духовное состояние интеллигенции не может не внушать серьезной тревоги”, - подводит итог Булгаков [3, C. 47]. Отсутствие “правильного учения о личности” – главная слабость интеллигентского сознания консвтатирует автор [Там же]. Извращенное представление о личности обусловливает историческую неостоя-тельность интеллигенции [3, C. 48].

Деформацию образа как отражение духовного нездоровья человека выявил М.О. Гершензон. “Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волей, что наше сознание, как паровоз, ото- рвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится в пустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь” [3, C. 70]. Общественное мнение признавало только один принцип: “думать о своей личности – эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на общую пользу” [3, C. 71]. Отмечается раскол между “Я” и сознанием. Поэтому сознание лишено силы и действенности. “Личностей не было – была однородная масса” [3, C. 84]. Все были “недовольны, не то озлоблены, не то огорчены” [3, C. 90]. “За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину несло самодержавие, – личность признавалась безответственной. Это была очень удобная вера, вполне отвечавшая одной из неискоренимых черт человеческой натуры – умственной и нравственной лени” [3, C. 93]. А.С. Изгоев обращает внимание на “духовное” высокомерие, 40 идейную нетерпимость и деспотизм интеллигенции [3, C. 105]. Б.А. Кистяков-ский показывает, что “интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех культурных ценностей право находилось у нее в наибольшем загоне” [3, C. 126]. Равно как и никогда не выдвигался идеал правовой личности. Отсюда пренебрежение к правовым нормам; правовому регулированию и правам личности. “В правовой норме, – пишет Б.А. Кистяковский, – наша интеллигенция видит не правовое убеждение, а лишь правило, получившее внешнее выражение” [3, C. 144] и как следствие - неустойчивость “гражданского правопорядка” [3, C. 151]. П.Б. Струве в характеристике интеллигенции как светски образованного слоя выделяет ее идейную форму – отщепенство, составляющую в своем содержании противо-государственность и безрелигиозность, что явилось благоприятной почвой для “морального легкомыслия” и крайнего радикализма во взглядах, представлениях и действиях при полном игнорировании положения о том, что прогресс общества может быть результатом “совершенствования человека” [3, C. 170]. С.Л. Франк духовные истоки кризисного состояния видит в морализме, который есть отражение нигилизма интеллигенции [3, C. 181]. “Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента” [3, C. 185]. Нигилистический утилитаризм, лишенный духовного содержания, выразился в “противокультурной тенденции” и привел к социальному оптимизму с опирающейся на него механико-рационалистической теорией счастья, которая предполагает разрушение, ненависть и распределение. Интеллигент “любит слабых, бедных, нищих телом и духом, не только как несчастных, помочь которым значит сделать из них сильных и богатых, т.е. уничтожить их как социальный или духовный тип, - он любит их именно, как идеальный тип людей” [3, C. 203]. Эти 41 “воинствующие монахи нигилистической религии земного благополучия” задавали основные черты образа человека и определяли его вектор. (Статья: Духовное состояние российской интеллигенции между двумя революциями).

Общественное сознание отражало человека как общественного субъекта, интерпретируя его как результат социального развития и создавая на этой основе его образ. Образ возникает как результат уподоблений единичного – всеобщему, реального – идеальному, сочетая в себе конкретное и абстрактное. “Образ – результат идеальных устремлений, мысленного восхождения от случайных, единичных, несущественных частностей к общим, идеальным представлениям” [4, C. 377]. Образ восходит к конкретному, а образ человека являет обобщенную абстракцию.

Образ выступает в качестве реконструкции объекта в сознании человека; в нем сосуществуют воображаемое бытие, предметное бытие и массовый прообраз [5, C. 129]. Человек мыслит в образах и создает образ себя. Образ является результатом познавательной, художественной и иных видов творческой деятельности человека. Образ объединяет рациональные процедуры и чувственные обобщения. Получивший отражение в общественном сознании образ интегрирует художественные образы и образы в искусстве. Художественный образ – это способ и форма освоения и преобразования действительности; он “соединяет в себе объективное содержание и субъективно-личностное, индивидуальное переживание” [4, C. 376]. Образ искусства представляет собой отражение эмпирической действительности, которая действительности не принадлежит. Это обобщение, типизация и отчасти идеализация персонажей. По отношению к образу человека верно замечание о том, что “воображаемое бытие” и “возможная реальность” оказываются не менее, а, напротив, зачастую более действенны, чем послужившие исходным “материалом” реальные предметы, явления, события”[5, C. 41 130]. В частности, образ содержит в себе элемент деятельности или уклонения от нее, участия в общественных процессах или отстраненности от них и т.д.

Для общественного сознания рубежа XIX-XX веков принципиальным явилось то, что образ становится символом. Это объясняется популярностью символизма как миропонимания (1, 2 и т.д.). Символ обеспечивает выход за пределы содержания обозначаемого предмета за счет углубления и расширения его смыслов, приобретших в отношении человека ак-силогичность. Не менее принципиально и то, что символы обозначают качественные отношения. Такими видятся исходные основания, позволяющие реконструировать образ человека в общественном сознании российского общества рубежа столетий.

С рубежа веков глубина человеческой личности, ее подлинность определялись способностью проникновения в “символическую природу” всего сущего (А. Волынский). В этом находила проявление мистическая природа человека, которая делала его творцом и обеспечивала творческую составляющую его бытия [6].

Преимущественно художественно-образное восприятие человека как мистика усиливало интерес к бессознательному в человеческой психике, тайным и явным чувствованиям, настроениям, калейдоскопической “единичности” и автономности человека от любой обусловленности. Детерминизм был подвергнут обструкции. Уединенность провозглашалась “великим принципом” (К.Д. Бальмонт). Позитивный смысл одиночества виделся в том, что оно в немалой степени защищает человеческое в человеке. В то же время одиночество становится символом исчерпанности жизни и отстраненности человека, своеобразной декларацией по его выходу из круга человеческого сообщества. Символика свободы и одиночества была достаточно распространенным явлением. Вопрос о сохранении человеком личности в этих условиях поставлен не был. Романтический образ высоко-42 духовной личности, поднявшейся над прозой жизни, был популярен в светских гостиных и собраниях философско-литературных сообществ, а не в рационалистических умах и революционных кружках. Своеобразным философско-публицистическим итогом и апофеозом подобных настроений явилась трилогия В.В. Розанова “Уединенное” (1912) и два короба (соответственно 1913 и 1915) “Опавших листьев” [7]. В ней средствами случайных записей, набросков и наблюдений отражен процесс мышления, раскрывающий психологию уединенности, переданной по розановски своеобразно и трагично. Показательно признание автора о желании выговориться, происходящее от “движения души” [10, C. 46]. Причина излить душу кроется “в огромном углублении человека” [10, C. 43] при том что дух “весь рассыпался” [10, C. 47]. Общественное настроение В.В. Розанов выражает вопросом: “Цинизм от страдания?” [10, C. 38]. Рассуждения о посмертной славе (иллюстрирующие постоянно присутствующий мотив смерти) претят автору по причине “чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек” [Там же]. Отношение к себе “в отрицательную сторону” [10, C. 38] закрепляется в убеждении собственной ненужности [10, C. 51]. Здесь и нотки самоунижения: “моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти” [10, C. 64], что делает розановское обобщение логичным и, в парадигме приведенных выше разочарований, закономерным. “Боже, как ужасна наша жизнь, как действительно мрачна” [10, C. 64]. Отсюда следует заявление о необходимости очищения, жизни для правды [10, C. 74] при неопределенности желаний и любви к мечте [Там же]. Итогом размышлений является убеждение В.В. Розанова в приоритете одиночества. Людей, констатирует философ, поразила “страшная болезнь одиночества” [10, C. 78], но “одинокие души суть затаенные души” [Там же]. Мотивом “величайшей грусти о себе, в себе” [10, C. 57] наполнено “Уединенное”. Во многом аналогичен круг тем, 42 определяющих содержание “Опавших листьев”. В.В. Розанов глубоко прочувствовал, сопережил и точно передал настроения образованной российской публики, формирующей и транслирующей общественное мнение.

Подобный “аристократический индивидуализм”, манифестирующий отъе-диненность, замкнутость, одиночество, ошибочно принимался интеллектуалами того и исследователями последующих времен за право самовыражения и самоутверждения личности в “атмосфере реакции”. Не принимался во внимание драматизм положения российского общества, осознанность которого вызывала страдания и провоцировала отчаяние, блокируя способность к социальному действию.

Уединение трагично своим пессимизмом. Трагедийное понимание личности лишилo образ человека потенциала развития, выражающегося в диалектике единичного и общего. Оно замыкает пространство активности и переводит его во внутренний план действий. Человек лишается позитивной опоры и жизнеутверждающего смысла; у него развива-

ется склонность созерцать и поддаваться сомнительным иллюзиям. Крайности уединения – вседозволенность и демонизм – успешно вписались в революционный беспредел, породив чудовищную жестокость. Как известно, жестокость является порождением страха. Страх переносится на Другого, общество и обретает в душе человека постоянное присутствие. Страх вносит в дух и чувства хаос; он обусловливает неизбежное одиночество. Не менее опасной стороной уединения является определенность и статичность. Эти признаки лишали образ изменчивости, делая его неподвижным. Изменялась лишь форма (личина). Сущность оставалась неизменной. Так мыслится популярная идея вечного круговорота истории применительно к образу человека. Подобное миросозерцание и понимание человека окрашивало его восприятие в безысходно-трагедийные тона. Драматизмом проникнуты проблемы, требующие разрешения. Например, проблема свободы личности трактуется в категориях необходимости и невозможности. В лучшем случае свобода достигается одиночеством и уединением. Тогда обессмысливаются любые проявления социальной активности. Остается потребность в мечте и чуде; она порождается неосуществимой надеждой. Человеческая личность борется с неутолимыми потребностями и неизбежностью самоза-прета (подавления). В образе человека отразилось состояние вечной неудовлетворенности и ожидания. В соответствии с образом общественное сознание неадекватно воспринимало реальность, прогнозируя мистифицирующие перевоплощения различных типов личности: от обитателей дна до деятелей государственного масштаба. В итоге общественное сознание потеряло “чутье”.

Несмотря на присутствующий мотив духовного пробуждения, замкнутость духовного существования определяет миросозерцание человека. Образ не субъективен. Субъективны переживания, чувства, т.е. внутренний мир. Внутренний хаос не мо- жет быть преодолен сознанием, которое само находится в состоянии неопределенности. Разрыв природного и духовного, поиск путей гармонии – распространенная проблематика общественной мысли на рубеже XIX-XX веков не только в России, но и в Европе имела различные интерпретации, но так и не была разрешена. Символическое разрешение противоречия – ожидание чуда, которого не происходит. Ожидание чуда превращается в самообман. Иллюзии самообмана лишают человека активного начала. Пассивность ожидания обусловливает непредсказуемые психологические метаморфозы, которые происходят в людях. В частности, обнаруживается доминирование сферы бессознательного в поведенческих реакциях человека, которые становятся непрогнозируемы и иррациональны.

Господствующие в общественном сознании настроения перемен определили пафос самосозидания “новой” личности с перспективами интеграции в “новое” общество. Общественное сознание жило, по выражению А. Белого, “предощущением нового человека”. Это “предощущение” выражалось в потребности соотнести жизнь с искусством и построить человека в соответствии с его канонами. В этом свежесть образа и его оригинальность. Поэтому нецелесообразно отказывать образу в инновационности подходов. Например, понятие “объективируемая личность”, которая живет по правилам индивидуального творчества, принадлежит А. Белому. Спустя три десятилетия идею объективации интерпретировал и развил известный советский психолог С.Л. Рубинштейн. Впрочем, ставшие вскоре популярными слова и словосочетания (новый человек, новое общество и т.д. и т.п.) вышли отнюдь не из большевистского подполья. Эти понятия перекочевали в общественное сознание из многочисленных манифестов различных “измов”. Несмотря на пафос обновления, конфликт с необходимостью придает образу трагическую возвышенность. В теоретических построениях

подобный поворот допустим и оправдан, так как придает интеллектуальным комбинациям весомость и повышает их значимость для умственных и логических упражнений. Однако в практической жизни они выглядят ущербными.

Новое означает преодоление старого, отжившего. Ниспровергающее начало доминировало в образе. Деформирован-ность личности казалась всеобщей. Выражалась она своеобразно. Например, в чудачествах как попытке преодолеть разлагающийся быт. Однако подобные приемы оказались слабым лекарством для победы над болезнью. Конфликт рациональности и чувственности продолжался до тех пор, пока были живы его участники. Возврата человека к себе не произошло. Грянули революционные перемены, которые декларировали иные ценности. Поэтому апокалиптические настроения в восприятии образа человека оказались 44 пророческими.

Фоном восприятия общественным сознанием человека и конструирования его образа были массовые протестные настроения и террор, которые инициировались революционерами, не получая решительного отпора по причине господствующих в обществе настроений и порождая безнаказанность. Это подтверждает общепринятое мнение, что одной из причин произошедших в России революционных потрясений начала ХХ века явился кризис во взаимоотношениях между властью и общественностью.

Образ человека представляется символом его сущности: проблем, идей, рефлексии, настроений, интеллектуальной и психологической жизни личности, вплетенной в социальный контекст. Создаваемый общественным сознанием образ ассоциативен и многоцветен; он отражает общественные ожидания и выражает их посредством своих сущностных характеристик, оттенков чувств и настроений субъективно достоверных, но объективно сомнительных в силу отсутствия доказательности и обоснованности. То же можно сказать о диалогических связях образов, отраженных в массовом сознании и не осознаваемых их носителями, не воспринимаемых ими как реально существующие и оказывающие воздействие на людей в бытийном плане. Образ человека находится между индивидуальным и массовым восприятием; он связывает, роднит и разъединяет одновременно. Общение – диалог образов представляется в качестве попытки взаимодействия человека и общества посредством образов и преодоления их разобщенности; попытки нащупать точки соприкосновения интересов. Целью создания и укоренения образов в общественном сознании является продвижение общества к “ладу”. Образ человека, запечатленный общественным сознанием рассматривается как попытка связать напряженно – личностное восприятие социально – событийного действия – противоречивого и драматичного – со страстным желанием сохранить душевное равновесие и со- 44 блюсти духовный паритет, допускающие ситуацию социального сосуществования как непреодолимого препятствия на пути социальной катастрофы. Действенность образа человека - в восстановлении утрачиваемой духовности, в одухотворении человека, объединении людей на основе солидарности и сотрудничества.

В общественном сознании на рубеже XIX-XX веков образ человека отразился через атмосферу ожидания, неустойчивости и тревог, что усугубляло его противоречивость. Такому образу недоставало уверенности в собственных силах и значимости как субъекта культуры и социальных отношений. Образ человека оказался встроен в образ утопического будущего, контуры которого были размыты, а осуществление неизбежно. Равно как и неопределено то “синтетическое” лицо, которое явится “материалом” для построения этого будущего. Общественное сознание страдало одним существенным изъяном: отсутствовало социально – философское осмысление и освоение конкретной современной жизни России и русского общества. Появление “Вех”

оказалось запоздалым, а их влияние совершенно недостаточным для корректировки общественного сознания. Тем не менее попытки вжиться в современную действительность оказались более или менее продуктивными в социальном и политическом содержании, но не смогли переломить стереотипы восприятия образа человека, сложившиеся на рубеже ХIХ – ХХ веков.

Стремление к универсализации образа человека размывали социально ориентированные представления о социальном субъекте, формирующемся в конкретных исторических обстоятельствах. Обобщенный образ человека высоких духовных устремлений носит нормативно – идеализирующий характер; символично и его восприятие; ориентированное потенциалом преодоления , а не данностями бытия. Это ориентир на преодоление необходимости, содержание которой за- 45 крепилось в сознании как традиция.

Основой создания образа человека в общественном сознании являлось историко-философское начало, которое нашло отражение в художественной литературе, в частности, в поэтических произведениях А.А. Ахматовой, В.Я. Брюсова, О.Э. Мандельштама и других поэтов Серебряного века. В их лирике представлена символика камня и архитектурных образов – “не просто лирические зарисовки величественных зданий, но символы укрепляющих человеческий дух твердых, разумных начал, продуманного, уравновешенного и терпеливого самостроения личности, символы внутренних “крепостей”, защищающих человека от аморфности, неопределенности, волевой расслабленности, хаоса иррациональности” [8, С. 200].

Образ человека сложился как отражение отражений. Конкретный человек находил отражение в художественных образах (литература, искусство), а затем “получал прописку” в общественном сознании. Иначе говоря, обусловливался в большей степени сферой воображаемого и желаемого, чем действительного. Эта конструкция оказалась во многом искусственной. Поэтому образ человека содержал крайности – от уединения до потребности отдаться во власть жизненным стихиям. Отмеченные крайности являются еще одним свидетельством неопределенности образа, не сумевшего определиться в собственных приоритетах общественного сознания порубежья. Поэтому не случайно образ легковесен, не внедрен в жизнь, не укоренен в ней, а значит, поверхностен и неглубок, что осложняет его восприятие и осмысление, лишает его действенности. Образ лишается мотивирующей силы.

Общественное сознание было настроено на мимолетное восприятие человека. Вопрос о соответствии воспринимаемого сущностным характеристикам современного человека поставлен не был. Оказалось, что видение предмета важнее состояний самого субъекта. Это мировосприятие укоренилось в ХХ веке и благополучно дожило до наших дней. 45 В его содержании – погоня за любым интенсивно прожитым мгновением жизни, “острыми ощущениями”. Такова культура индустриального и постиндустриального общества потребления [9]. Мгновенность и точечность – приоритеты импрессионистического образа, который предполагает признание самоценности субъективных впечатлений личности. С одной стороны, это дает преимущество в выражении динамичных состояний личности; с другой – позволяет наделить субъекта произвольным видением, сомнительностью трактовок, фрагментарностью анализа, что разрушает целостность личности и деформирует ее восприятие, лишая способности к самоанализу и провоцируя ущербность.

Образ человека складывался из отношений личности к себе, Другому, истории Отечества, обществу, природе и революции. Обратим внимание на малоизученный аспект отношений личности и культуры на рубеже XIX-XX веков. Российская культура к началу столетия не являла собой культуру кризиса, отчаяния или протеста, как это принято считать в большинстве культурологических исследова- ний. Напротив, русская культура переживала расцвет, осознавая свое величие. Тем не менее имелись признаки, которые свидетельствовали о недостаточной действенности культурных ценностей на формирование представлений об образе человека и базовых конструктов личности. Не удивительно, что в беллетристике поднимались вопросы о конфликтах науки и искусства, о неравномерности развития культурных сфер, значении культурного наследия и т.д. Отношение к культуре шло по линии разграничения философско-просветительских школ и направлений. Идеологическая составляющая также в немалой степени определяла эти отношения, не являясь определяющей. Зарождается впоследствии ставший глобальным проект “личность и культура”, который внес новые черты в образ человека, подвергнув представления о нем существенной корректировке и 46 серьезно обогатив и расширив его содержательные характеристики.

Одной из таких характеристик явилась попытка вывести человека за пределы этических и моральных норм, способствуя, таким образом, разрушению традиций отечественной культуры. Попытка перенести теоретические схемы бесконечного “расширения” личности, в границах которого оказались неразличимы добро и зло, правда и ложь, способствовали не спасению личности, а ее саморазрушению. Широта образа человека, получившего отражение в литературе и искусстве, обрекала реального человека на пустоту, формируя нигилистический тип личности, который оформился к началу ХХ века и стал массовым. Разворот к неорусскому стилю не оказал решающего влияния на базовые ценности человека, вероятно, в силу кратковременности и недостаточной распространенности, что было естественно для Империи, опасавшейся роста национального самосознания, в том числе и государствообразующей нации. Тем не менее преимущественно в художественные (литературные и живописные) образы проникли без труда узнаваемые черты историзма в виде аналогий и смыслов. Начинает бурно развиваться историческое сознание на основе переклички эпох. Трудно замечаемая современниками опасность подобных конструкций – аллюзий с высоты прошедшего века видится в игнорировании обостряющихся проблем настоящего. Общественное сознание находило вполне удовлетворительным состояние, когда образ человека создавался на основе синтеза исторического знания и утопии. Подобные конструкты таили в себе опасность, которая обществом не осознавалась. “Выход в будущее через переработку прошлого” (И.Ф. Анненский) оказался заблокированным. Возобладал принцип разрушения прошлого и отказа от его ценностей. Ожидаемого “возрождения” личности на основе культурного синтеза не произошло. Культурный ренессанс, сопровождающийся появлением соответствующего человека, был ожидаем Н.А. Бердяевым, С.Н. Булгаковым, Д.С. Ме- 46 режковским, В.В. Розановым и другими выдающимися философами и деятелями культуры. “Возрождение” человека интерпретировалось субъективно, но мыслилось одинаково, как восстановление сильной личности, наделенной демоническими свойствами. Впрочем, героизация была широко распространенным явлением [10]. Более реалистичная и прагматичная цель – освобождение личности от лжи иллюзий на основе преемственности культурных традиций – поставлена не была. В частности, образу человека недоставало религиозного самосознания, которое оказывало гармонизирующее влияние на личность и олицетворяло собой объединительное начало, что, наряду с толерантностью, объединяло этносы, проживающие на территории Российской империи.

Образ человека интегрировал в себе высокое сознание, которое обеспечивало цельность человеческой личности [11]. Для такого сознания рационализм оказался невостребованным. Вероятно, подобное положение объясняется тем, что образ олицетворял пессимизм и отчаянную усталость. Надежды на активность

блокировались психологией упадка, выражающейся в отсутствии потребности в деятельности.

Исторический и культурный перелом вызвал к жизни скептические умонастроения, которые определяли специфику мировосприятия как исчерпанности бытия, сопровождающуюся крушением не оправдавших надежд кумиров. В этом видится первопричина трагичности образа человека, который утвердился в общественном сознании. Образ человека наделялся неразрешимыми противоречиями, которые определяли общественные отношения. Подобные экстраполяции укрепляли тезис о несовершенстве социальных отношений и их неполноценности. Один из выходов в создавшемся положении находился в иронии, которая усиливала потребность в саморефлексии как способе выявления этих несовершенств. Причем подобная направленность не являлась частным случаем зараженных пессимизмом интеллектуалов; она становится способом мышления, приобретшим широкое распространение. Пределы иронии расширяются настолько, что отрицают любой позитивный принцип, не лишенный, а состоящий из внутренних противоречий, как и полагается в соответствии с законами диалектики. Ирония глубоко субъективна; она не только самоутверждает и самовоз-вышает, но и содержит потенциал саморазрушения. В этом опасность иронии.

Образ человека был призван обнажить противоречия между реальностью и призрачностью. Именно на рубеже ХIХ – ХХ веков возрождается символика балагана и декоративного оформления жизни. В этом видится попытка расширить смысловое пространство и привлечь театральность в качестве иллюстрации ненатуральности. Ирония наполняет общефилософскую проблематику, в частности, ею сопровождается поиск смысла человеческой жизни. Применительно к индивидуальной судьбе ирония может быть принята в качестве необходимого способа с достаточно ограниченными возможностями. Не следует, однако, за- бывать, что ироническое и трагическое оказывается в жизни человека совсем рядом. Ирония оказывается недопустимой, когда разворачивается трагедия; она становится кощунством.

Ирония служила пафосу разрушения, декларированному как способ освобождения от лжи. Однако разрушение не содержит в себе истину и поэтому предлагает взамен фантазии. Фантазия беспомощна. И на этот раз не удалось найти лекарства от одиночества, которое усугубляло человеческую разобщенность и блокировало проявления солидаристических установок. В образе человека едва просматривается его социальное измерение. И это при том, что поворот к социальной проблематике позволяет изменить направленность и укрепить чувство индивидуальной ответственности за сохранение традиционных устоев общественной жизни.

Образ человека, несмотря на ницшеанский пафос, сохранил моральные императивы, одним из которых являлась совесть. Совесть интегрирована в самосознание и способствует саморефлексии; она карает не только за несовершенное добро, но и за равнодушное отношение ко злу. Совесть как духовно – этическая категория многомерна и может интерпретироваться как уклонение от борьбы, непротивление и т.д. Тонкости восприятия образа человека имели своим результатом логические парадоксы, искажающие представления о человеке и актуализированные в словосочетаниях, получивших широкое распространение в русском литературном языке: злая радость, наслаждение муками и т.д. Усвоение их смысла способствовало привыканию общественного сознания к жестокости и злорадству. Образы несвободных, вышедших из ненастоящей жизни “кукляшек”, которыми можно безнаказанно играть, оставаясь безучастными к их судьбе, прочно укоренились в общественном сознании. Преобладающим явилось настроение, в соответствии с которым допускалась жертва личности ради “живительной” и “творческой массы”.

Обострившийся интерес к отечественной истории, популярность неорусского стиля в искусстве способствовали формированию исторического сознания и расширили горизонты интереса к истории, в том числе и античной. Обращение к античному наследию, включая наивные языческие верования и многобожие, приводило человека к мистическому пантеизму с его домогательствами высшего смысла, не способного, впрочем, устранить противоречия человеческого духа и бытия антогонистических по своей сути. События 1905 – 1907 гг. усилили религиозную составляющую образа, но принципиального поворота в общественном сознании не произошло, несмотря на существенное присутствие интеллектуально – волевого начала, которое, однако, имело преимущественно творческую направленность. Идея культурных “скреп”, актуализированная в начале ХХ века, звучит не менее актуальной в начале века ХХI-го. Эта идея подразумевает использование культурных возможностей для духовного скрепления общественного сознания.

Пробуждающееся историческое самосознание готово было стать главным критерием в восприятии образа человека. Человеческая личность воспринималась внутренне разобщенно и фрагментарно. Иначе и быть не могло, так как личность не осмысливалась целостно, потому что не являлась таковой. Духовная разобщенность соотносилась с социальной апатией. Социальные отношения, в которые образ оказывался включенным, виделись общественному сознанию ущербными. В вину им вменялась губительность для человека. Для личности главным врагом объявлялся “деспотический” режим. Это с одной стороны. С другой – образ человека превратился в символ человека распада. Эгоцентризм своенравной личности также являлся причиной ее разрушения. В господствовавших убеждениях заключалось неразрешимое противоречие. Может ли своевольная личность сложиться и существовать в “деспотическом” государстве? Насколько велика сила “деспотиз- ма”, позволившая личности своеволие?

Образ человека в общественном сознании рубежья трудно согласовывался со сложившимися социальными отношениями. Вероятно, по причине того, что сформировавшийся образ представлялся вне современного общества, не в непосредственном отношении к нему, а как нечто отвлеченное и опосредованное. Способы восприятия человека надличностны; они основаны на связи человека с “целым миром”.Образ человека рубежа XIX-XX веков синтетичен; он разделен противоположностями. Романтический флер примирения противоположных начал – свободы и долга, радости и горя – оказался неспособным спасти личность от разрушения. Это образ абсолютной личности, которая пренебрегает реальными делами и поэтому остро переживает бесцельность своего существования Это образ человеческой неопределенности. Это образ с душой, ушедшей в себя. Человек, для которого мир, по выражению А.А. Блока, “балаган” и “позорище”. Поиски “подлинного” мира дали неожиданный результат, явившейся в образе “революционной диктатуры”. Воистину игры разума породили чудовище.

Болезнь “исканий” вне контекста потребностей “молчаливого большинства” поразила активную часть русского общества в канун грозных испытаний. Завышенные требования общественного сознания к сложившимся реалиям, непреодолимое желание моментальных перемен пагубно сказалось на восприятии общественным сознанием человека и конструировании его образа. Образ личности оказался обособлен и половинчат. Именно русская общественная мысль на рубеже XIX-XX веков обозначила драму человека ХХ века – его раздвоение; внутреннего желания целого и внешней фрагментарности импульсивных действий. В образе человека наглядно проявляется двойственность: народа и интеллигенции, нашедшая преломление в действительности и мечте – иллюзии.

Подобный образ не обнаруживает

готовности к социальным действиям, к ответам на вызовы, угрожающие его безопасности, в силу отсутствия психологической готовности к смене социальных ролей. Это свидетельство обезличивания человека, отсутствия индивидуально – общественной определенности, что и отразило общественное сознание российского общества рубежа веков. Образ лишен целостности; он деструкту-рирован, фрагментарен и множествен. Ущербность образа состояла в том, что он игнорировал социально – исторические характеристики человека и выражал субъективные представления элитарной части представителей общественного сознания, ошибочность которых имела катастрофические последствия для русского общества и человека.

Переломная историческая эпоха будоражила общественное сознание, инициировала всеобщий пересмотр ценностей, 49 преломляла в себе образ “витязя на рас-путье”и одновременно усиливала симптомы неопределенности в сознании личности, неясности индивидуальной судьбы и перспектив общественного развития. Поиск устойчивого состояния как основы стабильности и непреодолимого барьера предчувствию надвигавшейся катастрофы требовал опоры в отечественной истории и культуре, а не мифологизированной античности, с ее многобожием и риторичностью. В образе человека опора на прошлое давала возможность заглянуть в будущее. Однако предоставленная возможность не явила продуктивность, так как плоскости исторического времени оказались несоединенными, несмотря на концепцию единства культур.

Образ человека, отраженный общественным сознанием рубежа XIX-XX веков, ценен тем, что познает многообразие мира посредством самопознания внутреннего многообразия человеческого “Я”. В этом его оригинальность и специфика. Образ инициирован пафосом новизны, изменчивости и динамики существования. Магистральное направление эволюции образа в его углублении и усложнении. В тоже время человеческое “Я” в образе выступает как абсолют замкнутый в самом себе; в нем стирается различие между добром и злом, правдой и ложью, что выглядит смелым и новаторским в экспериментах изысканного ума. В действительности это представляет серьезную опасность, так как уравнивает безумие и разум. Подобный релятивистский пафос объективно трансформируется в безучастие, переходит во внутреннее состояние личности. К этому следует добавить преломляющиеся в сознании ожидания перемен и страх перед ними.

В общественном сознании рубежья появляется значимый критерий жизни – интенсивность. Интенсивность связывается с проявлением жизненной силы. Впрочем, чаще речь идет об интенсивности жизнеощущений, наполненных гедони- 49 стическим содержанием.

Реализуемый в образе человека принцип “расширения” индивидуального бытия посредством погружения в многоцветье жизненной стихии и критерий интенсивности сыграли с их адептами злую шутку в виде исторического банкротства и авторского забвения. Но эти потери ничтожны по сравнению с утратами, понесенными российским обществом, обрекшим себя на рассеяние как непомерную плату за ложные идеалы. Но что можно было ожидать от пафоса искания, а не свершения? Реальное наполнение пафосного образа оказалось весьма скромным, а действенность общественного сознания весьма низкой. Цельным и активным образ человека остался в общественном сознании, так и не реализовав имеющийся потенциал с достаточной полнотой. Поэтому образ человека рубежа веков вызывает сочувственное участие собственной обреченностью.