Образные истоки Восточной Европы. А. В. Подосинов. Восточная Европа в римской картографической традиции

География в позднюю античную эпоху представляла собой своеобразный когнитивный конгломерат, состоявший из фрагментов древнейшей мифографии, научных изысканий греческих географов, популярных описаний древнеримских ученых и философов, библейской географии. Для современного ученого ситуация осложняется также совершенно иной ролью географической карты в древнем мире: карта не была еще самостоятельным научным продуктом, но, скорее, популярной иллюстрацией к различным географическим образам мира. Тем не менее изучение сохранившихся текстов и карт, имеющих отношение к региону Восточной Европы, показывает постепенное картографическое становление образов этой территории, многие из которых перекочевали на средневековые карты, а впоследствии оказали влияние, в той или иной форме, и на современные географические представления.

Римская «хорография» (то есть описание различных местностей и стран) представляла собой причудливое сочетание, смесь страноведческих и этнографических сведений (с. 32); какого-либо концептуального взгляда на мир она, конечно, не формировала. Однако, описание карты мира Марка Випсания Агриппы, политического деятеля и географа эпохи Октавиана Августа, включает в себя географическое обоснование: карта как таковая формируется очертаниями морей, рек и гор (с. 43). Авторов географических текстов этой эпохи не смущало смешение географической номенклатуры ранней античности и времен Великого переселения народов, как, например, в «Космографии» Анонима из Равенны (с. 33). Кроме того, они вынуждены картографически идентифицировать и библейскую номенклатуру: скажем, в «Космографии» Юлия Гонория (IV–V веков) — это география четырех библейских рек, вытекающих из рая (с. 145–146). Части света в библейской традиции воспринимались прежде всего как наследие трех сыновей Ноя — такая точка зрения естественна уже для Анонима из Равенны (с. 219). В этой когнитивной ситуации карта, или ее описание, — идеологический суррогат школьной риторики, политических и культурных стереотипов и философской и теологической метафизики.

Римская картографическая традиция в отношении Восточной Европы обнаруживает поразительную историческую устойчивость. Практически один картографический образец (по всей видимости, это была карта мира Агриппы конца I века до н. э.) (с. 40) транслировался через посредников с большими или меньшими искажениями и исправлениями в течение нескольких веков вплоть до XII — начала XIII века. Собственно картографических изображений, восходящих к эпохе Древнего Рима, сохранилось очень мало (это фактически карта из Дура Европос и Певтингерова карта) — при этом сами они имеют квазигеографическую форму (с. 84), далекую даже от научных теорий греческих географов. Форма итинерариев и периплов наиболее естественна для таких карт, отсюда и невероятные даже по тем временам искажения географических контуров и смещения географических объектов по отношению друг к другу. Путь здесь — это условная прямая линия, поэтому ландшафт и путевые пункты (города) на Певтингеровой карте совершенно не согласованы между собой (с. 361). Таким же образом стоянки кораблей на Черном море соединены на карте из Дура Европос прямой линией, не имеющей никакого отношения к действительным очертаниям черноморской береговой линии (с. 82). Практические нужды и потребности в реальной земной топологии (связи пунктов и расстояния между ними) подавляли необходимость более или менее правдоподобного воспроизведения контуров природных географических объектов.

Структуры картографических описаний мира зависели в первую очередь от классических образцов, но также и от местоположения самого автора описания. Наиболее принятым и наиболее часто встречавшимся порядком описания был порядок описания стран с запада, от Гибралтара (с. 63). Но, например, Аноним из Равенны нарушает этот порядок, ставя Равенну в центр описания и характеризуя страны от дальних к ближним по отношению к этому городу (с. 164). В «Космографии» Псевдо-Этика (V или VI век) также нару- шен классический принцип описания и Италия рассматривается как центр в описании Европы (с. 154). Нетрудно, конечно, сделать вывод о влиянии политико-географической ситуации на порядок и структуру картографического описания: значение Италии для Римской империи очевидно. Однако можно усмотреть здесь и появление новой картографической традиции, в рамках которой возможно согласование, координирование различных способов описания и представления мира. Появлению этой традиции способствовало, безусловно, совершенно различное количество и качество географической информации об описываемых странах и частях света. С одной стороны, можно было выбирать страны, маркировавшие самые дальние части ойкумены (Индия, Шотландия, Мавритания и Скифия), как это сделал Равеннат (с. 205). Этой же маркировке пределов ойкумены на востоке и севере служили так называемые алтари Александра Македонского, якобы установленные им в местах наибольшего продвижения его армии, изображенные на Певтинге-ровой карте (с. 376). С другой стороны, надписи на окраинах карт, как правило, фиксировали скудость и недостоверность информации о самых дальних странах и регионах (с. 144). Наконец, эти различия подчеркивались также проведением границ частей света по природным или этнографическим ориентирам. На той же Певтингеровой карте хорошо известные южные границы Европы описывались по природным объектам, тогда как малоизвестные северные границы (побережье Северного океана) маркировались порядком проживавших там народов (сведения о которых также были весьма скудны и противоречивы) (с. 281). Иначе говоря, картографическое описание учитывает характер используемой информации, формируя в качестве ответа соответствующие знаково-символические формы отображения и преобразования этой информации. Даже в ситуации подчиненного и иллюстративного значения географической карты в древнеримской картографической традиции можно говорить об известной автономности карты с образно-географической точки зрения, как оригинального способа репрезентации и интерпретации окружающего мира.

Ведущий образ Восточной Европы в рамках римской картографической традиции, конечно же, Скифия. Этот образ был унаследован еще из древнегреческой географической традиции. Хотя еще на карте мира Агриппы Скифия была вытеснена Сарматией (что отражало современную ему политико-географическую ситуацию) (с. 57–58), большинство последующих географических описаний продолжало тиражировать скифские образы. Скифия выступала как собирательный топоним, фиксировавший местоположение различных варварских племен Северного Причерноморья, часто сменявших друг друга (с. 105). Параллельно с этим процессом происходит размножение и расширение образа Скифии; Скифий становится несколько — например, у Равенната их, как минимум, 2–3 (с. 215). Происходит экспансия этого образа на северо-восток и восток Европы и далее в Азию. По сути дела, образ Скифии становится глобальным географическим (картографическим) образом, содержательно маркирующим всякие отдаленные, малоизвестные, чаще холодные и пустынные земли к востоку и северу от Средиземноморья, населенные, как правило, дикими кочевыми племенами. В подобной содержательной интепретации он перекочевал на средневековые карты и карты Нового Времени, а к концу Нового Времени, исчезнув с географических карт, образ Скифии стал на долгое время синонимом образа России. Как подчиненный этому образу, можно рассматривать образ Рифейских (Рипейских) гор, обязательно присутствовавший в большинстве описаний на северо-востоке Европы; к данному образу было привязано чаще всего название племени гипербореев (с. 141). В целом, образ Скифии, удерживавшийся на географических картах и в описаниях более двух тысяч лет, есть важное свидетельство инерционности образно-географической репрезентации мира; для такой репрезентации всегда, как правило, характерно сочетание, с одной стороны, «долгоживущих» и архаичных образов, а с другой — сиюминутных, оперативных и быстро сменяющихся.

Развитие картографического описания как образно-географической модели предполагает смешение, контаминацию и дрейф различных образов. Наиболее яркое свидетельство подобных процессов в римской картографической традиции — это перемещение города Трапезунта вместе с сопутствующей ему местной топонимикой из Южного в Северное Причерноморье. Наиболее четко этот образный казус прослеживается на карте из Дура Европос (с. 92, 95–98). Объяснение, по А. В. Подосинову, следующее: данный казус восходит к карте мира Агриппы, во время составления которой Бос-пор (Северное Причерноморье) был политически объединен с Понтом (Южное Причерноморье) в единое государство при политическом участии самого Агриппы (с. 95–98). Такое политическое объединение способствовало картографической контаминации двух разных причерноморских районов, обнаруживающейся и на Пев-тингеровой карте (с. 347). Смещение на север претерпели и менее значимые географические объекты: на Певтингеровой карте — это, например, Потамия, оказавшаяся в Восточном Причерноморье (по Страбону, это область в Малой Азии, в Пафлагонии, на границе с Вифинией) (с. 365). Иначе говоря, реальные политико-географические процессы прямо связаны с развитием последующих картографических дискурсов; верно и обратное — целенаправленный картографический (образно-географический) дискурс может воздействовать на ход и развитие политической обстановки и международных отношений в определенном регионе.

Подведем итоги. Римская картографическая традиция, будучи вполне прагматической и ориентированной более на средиземноморское пространство, в основном транслировала базовые образы Восточной Европы, разработанные еще греческими географами. Эта трансляция сопровождалась размещением новых топонимов и этнонимов, не менявшим кардинально образную структуру региона. Учитывая, что Восточная Европа — это, скорее, «изобретение» XVIII века, можно говорить о Скифии как о приблизительном образном эквиваленте Восточной Европы в данной традиции. Образ Понта, Черного моря, с сопровождавшими его топо- и этнонимиче-скими пластами был, по всей видимости, медиативным образом, смягчавшим когнитивный переход от обустроенного мира Средиземноморья к малоизведанному и опасному миру восточных и северных пределов ойкумены. Отсюда и важный методологический вывод: в политическом и культурном отношении имперские структуры нуждаются, как правило, в когнитивном обосновании своей экспансии, требующей, в свою очередь, построения непротиворечивой образной модели мира — мира, география и картография которого предполагают совмещение разновременных и иногда пространственно очень далеких друг от друга образов.

Дмитрий Замятин