От глобализации к постглобализации: анклавы дополненной современности и перспективы социального развития

Социальные изменения последних трех-четырех десятилетий делают необходимым пересмотр моделей социального развития, доминировавших в научных исследованиях и в политических решениях со времен эпохи индустриализации. Изучение социального развития, понимаемого как социальные изменения, сознательно направляемые к достижению общего благополучия людей, является фундаментальной научной проблемой в социологии, поставленной еще О. Контом, К. Марксом и Г. Спенсером. Социальные изменения — это возникновение и распространение новых социальных структур и новых способов социального взаимодействия, которые создают новое пространство траекторий возможного социального развития и формируют новую повестку развития.

Актуальной целью исследований сейчас становится разработка новой модели социального развития, которая была бы релевантна как новым тенденциям трансформации социальной жизни, так и новейшим достижениям в социологической теории. Актуальность такой разработки обусловлена необходимостью положить в основу политически реалистичной модели социального развития интеграцию теоретических концепций социальных изменений, происходящих в последние десятилетия (имеются в виду постмодернизация, глобализация, виртуализация общества и т. д. [Иванов, 2002], и новейших теоретических концепций социальности, пересматривающих классические представления о социальных системах, структурах и действиях, повседневных практиках и жизненном мире [Giddens, 1984; Luhmann, 1984; Bourdieu, 1998; Latour, 2005; Knorr Cetina, 2001]. Разработка модели социального развития, соответствующей новым тенденциям социальных изменений и новейшим тенденциям в социологической теории, стала бы значимым вкладом и в теоретико-методологический прогресс социальных наук, и в создание прорывных стратегий социальной политики, коллапсировавшей с приходом неолиберализма на смену государству благосостояния (welfare state).

На рубеже XX — XXI веков теоретическая социология создала целый ряд новых концепций социальных изменений, в которых трансформация общества интерпретируется как упадок или даже исчезновение социальных структур и способов взаимодействия, характерных для индустриального общества. Теории постмодернизации [Lyotard, 1984; Baudrillard, 1994; Bauman, 2000], глобализации [Robertson, 1992; Appadurai, 1996;

Bauman, 1998], виртуализации общества [Buhl, 1997; Иванов, 2000] и другие выявляют разные аспекты и тенденции исчезновения этого рода социальной реальности. При этом модели социального развития, лежащие в основе решений национальных правительств все еще ориентированы на поддержку и наращивание такой социальной реальности. Развитие структур индустриального общества — социальных институтов, нормированных интеракций, массовых организаций, производственных коллективов, функциональных и локальных сообществ, — является главной целью проектов модернизации, определявших повестку социальной политики в XIX и XX веках, и эта социальная реальность должна лишь пройти апгрейд, согласно вошедшим в интеллектуальную и политическую моду проектам информационного общества. Отмеченные выше новые теории социальных изменений показывают распространение новых форм социальной жизни — символических, транснациональных, сетевых и потоковых структур, которые не встраиваются в привычные схемы социального развития и даже выглядят деструктивными с точки зрения традиционной социальной политики. Адекватная открытым в конце прошлого века тенденциям постмодернизации, глобализации и виртуализации модель социального развития еще не выработана, а социальные науки и социальная политика в новом столетии вполне ожидаемо сталкиваются уже со следующим вызовом — тенденциями социальных изменений после постмодерна, глобализации и виртуализации.

Рассмотрение представленных здесь тенденций позволяет сделать вывод о том, что существует концептуальный разрыв между устаревшими моделями социального развития, используемыми в качестве рамок и оснований для малоэффективных и провоцирующих напряжение социальных реформ, и новыми теоретическими моделями социальных явлений и процессов, созданными в последние десятилетия. Чтобы преодолеть этот концептуальный разрыв, нужно разработать новую модель социального развития, базирующуюся как на анализе трендов изменений в социальной жизни, так и на анализе трендов в социологическом теоретизировании. Такая модель должна быть более релевантной актуальным социальным процессам, чем модели модернизации, утратившие актуальность для технологически и экономически развитых стран, и модели информационного общества, набравшие популярность в политическом истеблишменте [G8 Communique, 2000; Okinawa Charter, 2000], но вызывающие все больше сомнений у продвинутых социологов [Graham, 2001; Иванов, 2000].

Классические концепции социального развития и вызов постглобализации

Концепция социального развития как модернизации общества, которая доминировала до недавнего времени в научном и политическом дискурсах, воспроизводит теоретические идеи, возникшие в условиях раннего индустриального общества. Такие цели развития, как экономический рост, распространение образования, всеобщее благосостояние и социальное обеспечение, поддерживаемые и стимулируемые рациональной системой институтов, являются производными от концепций общества социальной жизни, созданных О. Контом, К. Марксом, Г. Спенсером, Э. Дюркгеймом, М. Вебером и другими теоретиками в XIX — начале XX века. Тогда под социальным развитием по сути понималось создание социального порядка, соответствующего росту массового индустриального производства и запросам его вовлеченных в него людей. С тех пор в дискурсе экономистов и политиков закрепился стандарт мышления, сводящий социальность как таковую и социальное развитие к трем вещам: эффективные институты, высокий уровень потребления, доступность образования и медицины. Концепция модернизации сейчас сменяется концепцией развития как информатизации общества, что отражает теоретический уровень, достигнутый социологией в условиях начала перехода к постиндустриальному обществу во второй половине прошлого века и зафиксированный в работах Д. Белла, А. Турена, Э. Тоффлера, М. Кастельса. С их легкой руки в экономический и политический дискурсы о социальном развитии проникли темы приоритетной роли цифровых технологий и научного знания, создания возможностей для творчества и активизма, настройки системы глобальных коммуникаций, перехода от простого повышения уровня жизни к новому качеству жизни. Но в общем в концепциях построения информационного / постиндустриального общества социальное развитие по-прежнему сводится к развитию традиционных форм социальности — институтов с их структурирующей нормативностью и отчасти к интеракциям с их конструирующим творчеством индивидов, то есть без учета того, что с глобализацией и виртуализацией социальной жизни, с ростом сетевых и потоковых структур социальностей стало больше [Иванов, 2012].

Практические способы оценки уровня социального развития, например показатели, включенные в индекс человеческого развития ООН — ВВП на душу населения, продолжительность жизни, продолжительность образования, сейчас соответствуют моделям, реализующим социологические представления прошлого и позапрошлого столетий. Уровень жизни и качество жизни, измеряемые в средних величинах, предполагают существование в условиях массового общества, когда все живут, потребляют, учатся и лечатся примерно одинаково. И это и есть основное содержание человеческой жизни и организующих ее социальных процессов. Предлагаемые альтернативные методики, например «индекс счастья» (Фонд новой экономики) или «индикаторы социального развития» (Международный институт социальных исследований), ориентированы на учет новых измерений социального развития — экологического, гендерного равенства, гражданского активизма и т.п., но не принимают в расчет уже произошедшие и продолжающиеся изменения социальной реальности. Во-первых, в результате социальных изменений нарастает статусная и культурная дифференциация, исчезает средний слой как социокультурно однородное большинство [Иванов, 2015], легитимировавшее измерение уровня и качества жизни с помощью средних значений. Во-вторых, социальность теперь представлена в конфигурации разных структур, выступающих в качестве различных форм координации, и эти формы существенно различаются по степени традиционно понимаемой социальности. На фоне аб- солютной / тотальной социальности институтов, частной и ситуативной социальности интеракций, социальность сетевых структур предстает относительной, а социальность потоковых структур — альтернативной [Иванов, 2012].

Новая концепция социального развития может быть разработана на основе анализа современной социальной реальности в двух направлениях. Первое направление — это анализ социальных проблем, возникающих как результат внедрения ин-дустриалистской (модернизация) и постиндустриалистской (информационализм) моделей социального развития: социальное неравенство, отчуждение, экологические риски, неэффективность структур социального управления и контроля в условиях глобализации и виртуализации. Второе направление — это анализ новейших тенденций социальных изменений, включая постглобализацию и поствиртуализацию, которые создают новое пространство возможных траекторий развития и в нем — новое измерение развития: наполненность жизни, превращающуюся в важнейший ориентир развития, наряду с уже традиционными уровнем жизни и качеством жизни.

Новейшим вызовом для социальных наук и социальной политики стал парадокс перехода глобализации в постглобализацию. Три десятилетия назад процессы глобализации заставили социологов пересмотреть традиционные концептуальные средства и рамки анализа — теории социальных систем и теории социального (взаимо)действия, сводившие социальность к двум уровням или формам — институтам с их нормативностью и интеракциям с их креативностью. Концепции сетей и потоков, выдвинутые в конце XX века М. Кастельсом, Дж. Урри, А. Ап-падураи, Б. Латуром и др. [Castells, 1996; Urry, 2000; Appadurai, 1990; Latour, 1996], предстают более релевантными, чем традиционные концепции институтов и интеракций, доминировавшие в социологическом теоретизировании и в дискурсе социального развития полтора столетия. Однако, несмотря на инновации продвинутых теоретиков, в социологическом мейнстриме влияние глобализации на социальное развитие рассматривается в основном в терминах институциональных макроструктур и с позиций «методологического национализма», характерных для теории мир-системы и разнообразных концепций глобального неравенства.

Проблемы социального развития в контексте анализа глобализации и ее следствий представляются в терминах разрыва по среднедушевому ВВП или уровню жизни между странами «ядра» и «периферии» и «полу-периферии» мировой экономической системы [Wallerstein, 2004] или между группами стран, обозначаемыми как «глобальный Север» и «глобальный Юг» [Arrighi, 2001]. Подобного рода модели разрыва на уровне национальных экономик нужно кардинально пересматривать, поскольку новые социально-экономические различия далеко не всегда проходят по привычным национальным границам, а богатство и власть все больше концентрируются в сетях, образуемых мегаполисами и транснациональными потоками ресурсов, циркулирующими между этими «командными центрами» современной экономики [Sassen, 2005; Khanna, 2016].

Развитие мегаполисов в особый социоструктурный и социокультурный феномен можно назвать суперурбанизацией, чтобы отличать этот процесс, являющийся компонентом глобализации и ее перехода в постглобализацию, от урбанизации двух прошлых столетий, которая была одним из ключевых компонентов модернизации. Мир перешел из фазы просто урбанизации в фазу суперурбанизации около 2010 года, когда численность горожан превысила 50% мирового населения. Согласно Докладу ООН об урбанизации, в 1950 г. в мире насчитывалось всего 6 городов с населением свыше 5 миллионов человек, а к 2010 г. число таких городов выросло до 60 и к 2014 г. — до 71. [United Nations, 2014]. В этом суперурбанизированном мире траектории социального развития следует рассматривать не только в контексте различий между городскими и сельскими сообществами / условиями жизни, но также и в контексте рас- тущих различий между суперурбанизированными территориями и остальными территориями и сообществами, как городскими, так и сельскими. По данным исследования Института Брукингса в 300 крупнейших городов проживает лишь 20% населения планеты, но при этом производится около 50% мирового ВВП [The Brookings,

Таблица 1. Превышение ВВП на душу населения в крупнейших городах по отношению к региону, %

город	регион	ВВП на душу населения (ВВП на душу населения в регионе = 100%)
Нью-Йорк	США	133
Лос-Анжелес	США	122
Париж	Западная Европа	159
Лондон	Западная Европа	144
Токио	Япония	119
Осака	Япония	99
Москва	Россия	257
Санкт-Петербург	Россия	131

Источник: составлено автором по [McKinsey, 2012] и [Регионы России, 2017]

2012, 2018]. Другое исследование, проведенное под эгидой консалтинговой компании McKinsey дало сходные результаты: 600 крупнейших городских экономик концентрируют в себе 22% мирового населения и обеспечивают более 50% мирового ВВП [McKinsey, 2011]. Суперурбанизированные территории по показателям производительности в подавляющем большинстве случаев существенно опережают национальные экономики, частью которых являются (Табл. 1). И тем самым суперурбанизация открывает новое измерение неравенства — разрыв между суперурбанизированными точками доступа к ресурсам, где шансы на благополучную жизнь выше, и окружающими территориями, где сети социально-экономических связей и потоки ресурсов не образуют таких плотных, насыщенных структур или вовсе отсутствуют.

Контраст между высоким уровнем социального развития и низким уровнем теперь не может быть идентифицирован лишь как разделение «глобальный Север / глобальный Юг». Внутри самого «глобального Юга» обозначился резкий социальный разрыв, нашедший идеологическое и политическое выражение в 2016 г. в голосовании в Великобритании по вопросу выхода из Евросоюза (Brexit) и в победных для Д. Трампа президентских выборах в США. Статистика голосования в обоих случаев четко указывает на то, что избиратели в маленьких городах и сельской местности, меньше вовлеченные в транснациональные сетевые и потоковые структуры, чаще голосовали против той неолиберальной и глобалистской политической повестки, которую с энтузиазмом поддерживают жители суперурбанизированных центров. Этнокультурный состав, образ жизни, ценностные ориентации жителей Лондона мотивировал их в большинстве случаев голосовать против выхода из ЕС так же, как и жителей Нью-Йорка и Лос-Анжелеса — против Трампа. Крупные города (с населением в 5-10 млн. человек) и мегагорода (свыше 10 млн. жителей) оказались более космополитичными и либеральными, чем консервативное большинство нации, рассеянное по множеству «захудалых местечек». Апелляции к «национальным интересам» в противовес глобализации консолидировали практически половину избирателей, и социокультурный контраст между очагами глобализации и окружающей их нацией, живущей по нормам уже ушедшей индустриализации и модернизации, превратился в политическое противостояние равновеликих сил. Эффекты Брексита и Трампа показали, что суперурбанизированные территории не только экономически живут в своей особой реальности, но и социокультурно и политически отделяются от той социальной реальности, которая со времен модернизации поддерживается на территории каждой страны институтами национального государства.

Экономический и социальный разрыв между группой крупнейших городов и остальным миром говорит в пользу того, что глобализация не привела к ожидавшемуся формированию «мирового общества» или возникновению «всемирной социальности», а породила лишь анклавы глобальности. Находясь в та- ких суперурбанизированных центрах, как Нью-Йорк, Лос-Анжелес, Лондон, Париж, Токио, Гонконг, Шанхай, Москва, Стамбул, Сеул и других мегаполисах, связанных трансграничными материальными, символическими, людскими потоками, можно получить опыт в полной мере глобальной жизни, то есть не связанной границами, мобильной и мультикультуральной. Таким образом, после глобальных, то есть всеохватывающих трансформаций, происходит не ожидавшееся теоретиками и политиками планетарное распространение институтов современного общества, а локализованное замещение привычных для современности структур интенсивными потоками. Это и есть постглобализация как переход от глобализации к ее парадоксальным следствиям.

Парадоксальным образом, термин «глобальное» теперь означает не нечто планетарное, а нечто локальное, но со свойствами глобальности. Глобальность локализована в суперурбанизированных анклавах, так что предмет изучения так называемой глобальной социологии — это не тотальность обществ и отношений между ними, а сети (г)локальностей, конституируемых транснациональными / транслокальными потоками. Глобализация, обещавшая структурную гомогенность и культурную унификацию, осталась в прошлом. Постглобализация проявляет себя в росте и автономизации суперурбанизированных анклавов глобальности. Популярное в социологическом и экономическом дискурсах различение «ядра» и «периферии» мирового социально-экономического порядка приобретает теперь совершенно иной смысл. «Ядро» становится распределенным, рассеянным в сетях, образуемых двумя-тремя сотнями космополитичных суперурбанизированных анклавов глобальности. И основные перспективы социального развития, как и основные социальные проблемы, определяются теперь процессами в этих очагах или эпицентрах постглобализации.

Вызов постглобализации привычным моделям социального развития, связанным с институтами индустриального общества и национального государства, определяется не только концентрацией богатства, власти и культурного доминирования в суперурбанизированных анклавах глобальности. В сравнении со странами, к которым они принадлежат, в крупнейших городах выше уровень экономического развития и в тоже время выше уровень неравенства. (Табл. 2).

Сочетание относительно высоких уровней, как экономического развития, так и социального неравенства указывает на то, что в анклавах глобальности неравенство представлено в двух его современных формах: исключенность и неодинаковая включенность. Жители малых городов и деревень автоматически лишаются доступа ко многим социальным благам, поскольку исключены из тех социальных процессов и структур, которые образуются потоками ресурсов, циркулирующими внутри сетей крупных городов и мегагородов. Однако большинство жителей суперурбанизированных анклавов, вовлеченных в такие потоки, оказывается в условиях еще большего и изощренного неравенства, так как социальная включенность для них означает участие в качестве дискриминируемых в новейших формах — сетевых и потоковых структурах неравенства постиндустриального капитализма [Иванов, 2015; Иванов, Асочаков, 2016; Богомягко-ва, 2016].

Люди мигрируют в крупные города и мегагорода в стремлении получить шанс повысить уровень и качество своей жизни. Но в суперурбанизированных анклавах они попадают не в двумерное социаль

Таблица 2. Неравенство доходов на национальном уровне и уровне крупнейших городов

Страна/город	Индекс Джини (год оценки)
Россия	0,420 (2012)
Москва	0,486 (2012)
Сан кт-Петербург	0,443 (2012)
США	0,469(2010)
Нью-Йорк	0,499 (2010)
Лос-Анжелес	0,489(2010)
Япония	0,329 (2012)
Токио	0,375 (2011)
Осака	0,400 (2011)

Источник: составлено по [Иванов, 2015: 25].

ное пространство, где благополучие измеряется как уровень жизни (уровень дохода или объем потребления в калориях, килограммах, штуках и т. п.) и как качество жизни (доступность социальных сервисов — образования и здравоохранения, и комфортной социальной среды — экологичной и безопасной), а в трехмерное, где формируется еще одно измерение социального развития и благополучия — наполненность жизни . Если уровень жизни и качество жизни связаны с эффективной встроенностью в социальные институты и интеракции, то наполненность жизни достигается активной вовлеченностью и лидерством в сетевых и потоковых структурах, что открывает доступ к высокотехнологичным и имиджеемким благам, к насыщенному социокультурному опыту и мобильности. Наполненность жизни измеряется насыщенностью личного опыта участием в потребительских и социокультурных трендах, креативностью и мобильностью деятельности, а в общем, интенсивностью потоков, структурирующих текучее существование современного человека — 'homo super-urbanus' .

Суперурбанизированные анклавы дополненной современности и перспективы социального развития

Разрыв в уровне, качестве и наполненности жизни между суперурбанизированными анклавами и остальными территориями и сообществами кардинально меняет динамику социального развития по обе стороны этого разрыва. Возникают два типа социальности, две разные современности.

Мегаполисы, притягивающие ресурсы всех видов, а главное — человеческие ресурсы, и генерирующие новые социальные структуры — сетевые и потоковые, становятся центрами создания и распространения новой социальности. Социальная жизнь в точках доступа к транснациональным сетям и потокам материальных, символических, человеческих и технологических ресурсов превращается в насыщенное киберфизическим опытом существование в режиме дополненной реальности ( augmented reality ).

Метафора дополненной реальности становится эффективным аналитическим инструментом, поскольку социальные изменения последних 10-15 лет ведут к сдвигу от виртуализации социальной жизни к тенденциям поствиртуализации. Виртуализация — это замещение реальных объектов и реальных действий образами и коммуникациями. Социальная жизнь с конца XX века оказалась погружена в виртуальные реальности, создаваемые брендингом, имиджмейкингом, коммуникациями через традиционные и новые цифровые медиа. Образы и коммуникации зачастую оказываются более эффективными в бизнесе, политике, создании социальных общностей и движений, чем господствовавшие в обществе современного типа соци- альные институты и интеракции. Виртуализация общества приводит к превращению сетевых структур в доминирующие социальные структуры.

Контраст между возникшей виртуальной реальностью и привычной социальной реальностью был впечатляющим в последние десятилетия, однако сейчас, в XXI в., виртуальная реальность образов и коммуникаций перестает быть социальной экзотикой и становится рутиной и обыденностью. Перепроизводство образов и коммуникаций приводит к их обесцениванию, а ценностью все чаще становится физическое присутствие, непосредственный опыт, тактильность, «аналоговость» в противовес «цифре». В крупных городах бизнесмены и активисты альтернативных движений все чаще создают пространства, функция которых — быть точкой доступа к реальности (креативные пространства, лофты, коворкинги, антикафе, ко-токафе…).

Новые тренды в потреблении и стиле жизни демонстрируют, что «поворот к реальности» не ослабляет виртуальность, а ведет к социальной жизни в режиме дополненной реальности, в которой происходит взаимопроникновение разных социальных реальностей и интегрируются физические и цифровые, материальные и символические, производственные и потребительские, частные и публичные, модернистские и постмодернистские компоненты человеческого существования. Эти тенденции представляют собой поворот к поствиртуализации: после виртуализации социальной реальности эта реальность не исчезает, как предполагали теоретики постсовременности [Baudrillard, 1994; Lyotard, 1984] и не вытесняется, но становится более интенсивной и принимает формы, которые можно охарактеризовать как «дополненную современность» ( augmented modernity ).

Устремляясь в мегаполисы, чтобы попасть в точки доступа к ресурсам, а внутри мегаполисов стремясь в точки доступа к реальности, люди из различных условий множественных современностей (multiple modernities) попадают в дополненную современность. Насыщенная, интенсивная и турбулентная социальность в крупных городах и мегагородах все больше контрастирует с социальной жизнью в малых городах и в сельской местности, которые теряют ресурсы, в первую очередь человеческие, которые «вымываются» потоками, идущими в направлении суперурбанизированных анклавов дополненной современности. За пределами мегаполисов упадок характерных для развитого индустриального общества институтов так называемого «социального государства» (welfare state), демонтированных в ходе неолиберальных реформ, и уменьшение числа и разнообразия интеракций, вызванное оттоком наиболее социально активного населения, приводит к «истощению» соци- альности. Результатом глобализации, по мысли ведущих теоретиков [Giddens, 1990; Robertson, 1992], должно было стать повсеместное распространение и умножение форм социальности, порожденных модернизацией, и возникновение глобальной современности (global modernity). Однако сейчас, в ситуации постглобализации можно наблюдать скорее локализованное возникновение более интенсивной социальной жизни в режиме дополненной современности (augmented modernity), тогда как за пределами суперурбанизированных анклавов такой дополненной современности господствует тенденция упадка социальных структур современности и перехода социальной жизни в ре

Таблица 3. Индекс суперурбанизации для 20 наиболее развитых стран

Страна	Значение Индекса	Ранг
Сингапур	1.00	1
Австралия	0.55	2
Южная Корея	0.28	3
Турция	0.25	4
США	0.22	5
ЮАР	0.21	6
Япония	0.20	7
Саудовская Аравия	0.19	8
Мексика	0.18	9
Россия	0.17	10
Канада	0.17	И
Франция	0.16	12
Китай	0.15	13
Бразилия	0.14	14
Аргентина	0.14	15
Великобритания	0.12	16
Индия	0.05	17
Индонезия	0.03	18
Германия	0.00	19
Италия	0.00	20

Источник; составлено автором на основе собственных расчетов.

жим истощенной современности ( exhausted modernity ).

Поскольку в условиях постглобализации «ядро» социально-экономического развития «рассеяно» в сетях анклавов дополненной современности, перспективы социального развития обществ, традиционно структурированных и контролируемых национальными государствами, зависят от числа, размеров и влияния космополитичных очагов суперурбанизации, которые притягивают и генерируют потоки ресурсов. Анклавы глобальности / дополненной современности создают для национально-государственных бюрократий множество проблем и неудобств, поскольку сетевые и потоковые структуры пронизывают национальные границы, ускользают из-под контроля и становятся конкурентами для привычно управляемых институтов. Но перспективные решения возникающих проблем, в том числе проблем повышения экологической нагрузки и истощения социальности вокруг них, также генерируются в основном в самих суперурбанизированных анклавах. Поэтому национальные государства зависят в решении проблем социального развития от транснациональных структур и космополитичных узлов этих структур.

Новый подход к концептуализации социального развития и к измерению его потенциала и уровня необходим, и понимание этой необходимости уже воплощается в аналитических разработках. Показатели, включенные в наиболее известный и влиятельный индекс человеческого развития, разработанный под эгидой ООН (ВВП на душу населения, средняя ожидаемая продолжительность жизни, средняя продолжительность периода получения образования), релевантны периоду расцвета массового, индустриального общества и национального государства. Предложенные в последние годы альтернативные методы, например, «индекс счастья» (Happy Planet Index) от Фонда новой экономики (New Economics Foundation) и «индексы социального развития» от Международного института социальных исследований (International Institute of Social Studies)

ориентированы не только на экономическое измерение развития, но и на новые измерения, отражающие тенденции постиндустриализации и глобализации. В новые индексы развития включаются показатели экологической обстановки, гендерного равенства, гражданского активизма, доступности информационных ресурсов и т. п. Новые индексы развития учитывают социальные изменения предшествующих трех-четырех десятилетий, но теперь пришло время рассмотрения проблем социального развития в контексте новейших тенденций — постглобализации и коррелирующей с ней поствиртуализации.

Создание полноценных индексов, учитывающих как уже традиционные показатели уровня жизни и качества жизни, так и новые показатели наполненности жизни, требует длительной разработки. Первым шагом в такой разработке может быть предлагаемый здесь индекс суперурбанизации, являющийся инструментом приблизительной оценки перспектив социального развития различных стран в условиях постглобализации. Поскольку новые социальные структуры, и, следовательно, потенциал развития создается в основном в крупных городах и мегагородах, их числом и долей в национальном ВВП и в населении страны определяются перспективы создания дополненной социальной реальности. Индекс суперурбанизации вычисляется по следующей формуле:

ISU = (Nsu2030 / P2030) (SGDP2014 / SP2014), где:

Nsu2030 — ожидаемое к 2030 г. число крупных городов с населением от 5 до 10 миллионов человек и мегагородов с населением свыше 10 миллионов;

P2030 — ожидаемая к 2030 г. общая численность населения страны;

SGDP2014 — текущая доля крупных городов и мегагородов в национальном ВВП (по данным на 2014 г.);

SP2014 — текущая доля крупных городов и мегагородов в численности населения страны (по данным на 2014 г.).

Для нормализации показателей по разным странам использована стандартная форма индекса. Для n-й страны индекс рассчитывается как:

In = (ISUn — ISUmin) / (ISUmax — ISUmin), где:

ISUn — абсолютная величина индекса суперурбанизации для n-й страны;

ISUmin — наименьшее абсолютное значение индекса среди стран в выборочной совокупности;

ISUmax — наибольшее абсолютное значение индекса.

Предлагаемый индекс был протестирован на выборке, включающей наиболее развитые страны мира, входящие в группу G20, а также Сингапур, отобранный как предположительно самый социально-экономически развитый суперурбанизированный анклав глобальности (Табл. 3). Данные для расчета индекса были взяты из докладов ООН (United Nations 2016) и из документов национальных статистических бюро / агентств.

Анализ полученного рейтинга стран показывает, что старые лидеры модернизации (Западная Европа и США) и считающиеся с недавних пор будущими лидерами следующей модернизации страны БРИКС в действительности имеют средний потенциал развития в условиях постглобализации. Связанные с ними ожидания останутся в прошлом, поскольку ресурсы и структуры, определявшие характер социального развития в прошлые десятилетия и столетия, больше не являются ключевыми для формирования общества сетей и потоков, общества дополненной реальности. Страны БРИКС — Бразилия, Россия, Индия, Китай, Южно-Африканская республика, находятся в рейтинге ниже многих стран, включая США, Южную Корею, Австралию и Сингапур, который имеет наивысший показатель индекса суперурбанизации, будучи фактически городом-государством и образцовым примером социального развития на платформе суперурбанизированного анклава глобальности / дополненной современности. Сингапур и отчасти Австралия и Южная Корея могут рассматриваться в качестве стран, задающих образцы социального развития, более других соответствующие условиям постглобализации.

Индекс суперурбанизации позволяет по-новому оценить перспективы социального развития, но данный индекс не может быть единственным показателем и не может полностью заменить традиционные показатели уровня жизни и качества жизни. Эти индикаторы развития должны быть дополнены показателями наполненности жизни в новой теоретической модели и в новой комплексной системе индикаторов социального развития в условиях постглобализации. Новые компоненты модели социального развития должны строиться с использованием данных о мобильности населения, информационных потоках и сетевой активности пользователей интернета в суперурбанизированных центрах дополненной современности и в зонах истощенной современности.

Заключение

Подводя итог представленному анализу новых вызовов традиционным моделям социального развития, можно сделать базовый вывод: постглобализация кардинально меняет современную повестку социального развития. В условиях постглобализации «ядро» мирового социально-экономического порядка функционирует как распределенное в сетях суперурбанизированных анклавов глобальности / дополненной современности. Поэтому перспективы социального развития той или иной страны зависят от числа, размеров и влияния тех крупных городов и мегагородов, которые есть на территории страны и притягивают и генерируют потоки товаров, денег, людей, информации и т. д. Представленный выше индекс суперурбанизации дает в первом приближении количественную оценку раз- личий в потенциале постглобализационного развития 20 стран. И эта оценка позволяет сделать вывод, что как старые лидеры модернизации (страны Западной Европы, а также США), так и рассматривающиеся в качестве будущих лидеров следующей модернизации страны БРИКС в действительности имеют весьма умеренный потенциал лидерства в формировании новой социальности. И в то время, как Бразилия, Россия, Индия, Китай и ЮАР, ориентированные на устаревшие модернизационные паттерны развития оказываются в рейтинге перспектив развития ниже многих стран, город-государство Сингапур занимает высшую позицию в рейтинге и на практике задает образец социального развития, отвечающего логике новейших трансформаций, представленных здесь как постглобализация, суперурбанизация, поствиртуализация. С учетом таких паттернов можно переформулировать повестку развития и дополнить традиционные модели социального развития и традиционные показатели уровня жизни и качества жизни новой теоретической моделью и новой системой эмпирических индикаторов, которые бы в полной мере соответствовали тенденциям социальных изменений.