Отечественная социология за полвека (заинтересованный взгляд извне)

История советской/российской социологии особенно интересна потому, что она возникла на памяти тех, кто принадлежит к возрастной когорте ровесников Войны, не говоря уже о тех, кто старше. Наблюдавшим за становлением этой науки, и даже тем, кто не обращался к её результатам постоянно, она казалась более актуальной, острой, динамичной, чем, например, такая почтенная дисциплина, как история. Думаю, многие современники второго рождения социологии верили, что она вразумит и нас, и власть относительно общества, которое мы строили. Как известно, эти надежды не оправдались, и – не по вине социологов. Однако даже в самые застойномертвенные годы в социологии чувствовалось дыхание жизни. Отчасти – благодаря зависимости данной науки от мира мнений реальных людей. И конечно - из-за новаторского настроя и междисциплинарного состава социологов первых призывов.

Отечественная социология была детищем «оттепели» и не успела вполне закостенеть в годы застоя, быстрее вписалась в условия перестройки и «новой» России. Возрождение социологии стало лишь одним из признаков обновления, которые Н.С. Хрущёв с гордостью называл «поистине революционными преобразованиями». Осуждение культа личности и упор на более мягкое коллективное руководство социальными процессами предполагало научное изучение таковых. Большее доверие по отношению к народу требовало знания мнений советских людей. С умилением мы читали тогда и позже у Ленина (цитирую по памяти): «Мы можем управлять, только если правильно выражаем то, что народ сознаёт».

О многом, происходившем в социологии за минувшие полвека, можно знать, лишь находясь внутри неё. Это видно из содержания бесед с ведущими советскими социологами — в частности, на страницах «Телескопа». Тем самым, история идей, отражаемая в работах по истории социологии, дополняется историей людей, которые данную науку возрождали из небытия. И все эти годы рядом с социологами были мы, представители других общественных наук. Уверен, что мы достигли бы меньшего и более дорогой ценой, если бы не постоянное, пусть не всегда прямое, воздействие социологии.

Поэтому хочу вспомнить о том, как и какой виделась социология глазами историка, рядового, но - заинтересованного. В 70-80-е годы я изучал текущую историю советской деревни, и работы социологов были мощным подспорьем. А с середины 90-х главной темой стала история поколений людей в России ХХ в., и, прежде всего, – моего поколения, ровесников Войны, юность которых совпала с «оттепелью», с детством возрождаемой социологии в нашей стране.

Опросы «КП»

Наверно, для большинства моих сверстников, читавших газеты, опросы, проводимые с помощью «Комсомольской правды», и были первыми признаками появления социологии. Обращение к истории ровесников Войны дало повод недавно перелистать итоговые публикации Б. Грушина и В. Чикина об опросе «Что Вы думаете о своём поколении?».

Результаты того, январского 1961 г., опроса молодых о молодёжи были блистательны с точки зрения тогдашних идеологов и организаторов общественной жизни. Из 17,4 тысяч ответивших на анкету больше 80% дали своему поколению положительную оценку! Лишь жалкие три-четыре сотни человек заявили, что им чужда внедряемая коммунистическая идейность, трудолюбие, коллективизм и т.д. Почти каждый 4-й осудил пьянство в среде молодёжи. Отвечавшие дружно высказывались против бездумного времяпрепровождения, равнодушия к заботам общества. Всего 188 человек обратили внимание на такую распространённую впоследствии черту, как нигилизм.1 Всё это говорило об огромном потенциале молодёжи начала 60-х годов, о готовности её не только к ударной учёбе и трудовым свершениям на стройках семилетки, но и к коренной перестройке советского общества как социалистического. Но к этому не было готово руководство. Да и в опросе участвовали ведь наиболее активные представители молодёжных когорт – читатели «Комсомолки». Они были рождены в 1931-1946 гг. Значит, по результатам данного опроса можно судить о том, какими были в молодости «шестидесятники» - не все, но младшие. (Ибо типичный «шестидесятник» - это человек, которому к 1960-м годам было уже около 30 лет, чего-то уже добившийся, прочно стоящий на ногах или хотя бы на определённой жизненной позиции).

Оценка результатов опроса одним из его авторов (Б.А.Грушиным) через 40 лет стала менее оптимистичной. Больше внимания он уделил отклонениям от высочайших показателей здоровой морали, целеустремлённости, уверенности в достижимости благих, общественно полезных целей, эмоционально-психологического тонуса, удовлетворённости жизнью и своим поколением.2 Углубление анализа, в условиях полной свободы оценок, и при осознании того, что с нашим обществом произошло впоследствии - естественно и необходимо. Так, одни из тех 4-18% респондентов, кто позволил себе «инакомыслие» или хотя бы плюрализм, видятся ретроспективно не моральными уродами, не политическими отщепенцами, а чуть ли не будущими прорабами перестройки, а другие - похоронщиками советского социализма.

Не помню, чтобы на рубеже 50 - 60-х гг. появление социологии обсуждали в рабочей, затем – в студенческой среде. Но очевидно было изменение общественной атмосферы. Старых большевиков сменили у руля вступавшие в партию в годы Гражданской войны и даже в 20-е годы. На обозримом для нас уровне происходило то же самое. Если историю КПСС на Восточном факультете ЛГУ читали бывшие офицеры-политработники, то вне аудиторий, в частности – в залах ДК, с молодёжью активно работал уже человек следующего после фронтовиков поколения – Владимир Лисовский.

Одной из новых форм работы с молодёжью стал публичный диспут. Конечно, речь шла прежде всего о том, какими нам, молодым, быть, к чему стремиться. Помню волнение, с которым входил в зал ДК им. Горького, где был объявлен диспут «Бой равнодушию!». Не забылось, и кто его вёл. Молодой, улыбчивый, круглолицый Владимир Лисовский. Ему нельзя было не поверить. И переспорить его «в рамках советской легальности» было невозможно. В головах городских ребят из интеллигентных семей была такая мешанина из собственных впечатлений, теорий, из мнений взрослых, что более-менее мы знали только то, против чего возражаем.

Общегородские диспуты в молодёжных аудиториях вели тогда ещё несколько человек. Из социологов — В.Кобецкий, из философов-атеистов – В.Шердаков и бывший профессор богословия А.А. Осипов. В брошюре-методичке приводились рекомендованные темы («Кого можно считать культурным человеком?», «Быт – не частное дело», и даже такая необъятная тема, предложенная, кстати, в ходе опроса 10-классницей, как «О смысле и цели жизни»).3

Года через два, уже студентом, я был в Ленинградском Дворце пионеров на диспуте-суде над героями «Звёздного билета» - повести Василия Аксёнова о сверхсовременных молодых людях, коих автор подавал сочувственно, вместо того, чтобы осуждать. На этот раз был уже не один, а с людьми из окружения Виктора Кривулина. Юная окололитературная богема попыталась «подсудимых» защищать. Я тогда был под впечатлением от блистательных статей Н. П. Акимова и привёл его высказывание:

— Молодёжь наша имеет перед обществом такие трудовые заслуги (освоение целины, комсомольские стройки...), что может носить брюки такой ширины, какой ей нравится. И вешать на стены те картины, какие нравятся ей, а не такие, которые противно!4

Тезис звучал, казалось, весомо, но Лисовский ушёл от спора, предложив не ссылаться на авторитеты. Мы видели в нём выразителя позиции Горкома комсомола. И соответственно к его словам отнеслись, шумно покинув зал. Чем суд закончился – можно себе представить. Наверняка «Лис» убедил старшеклассников в том, что не советским духом пропитаны подсудимые «герои»…

Однако Владимир Тимофеевич Лисовский не был дежурным активистом-оптимистом, стремившимся в состав номенклатуры. Мы и сотни таких как мы были для него не просто аудиторией, но и объектом изучения. Он знал своё дело и работал от души. Уже будучи доктором и профессором, он всегда оставался как бы в старшем комсомольском возрасте. Это – к вопросу о поколениях социологов. Тут не всё решал год рождения или кто чей ученик. Многое зависело от возраста души. Вряд ли Лисовский занялся бы потом социологией молодёжи, не имея опыта работы в общежитии, в комсомоле.

НИИКСИ. лаборатория проблем студенчества, 1971 год

В 1971 году возглавляемая В.Т.Лисовским лаборатория проблем студенчества НИИКСИ ЛГУ помогла нам, старостам курсов, опросить вечернее отделение истфака о качестве преподавания. Наша инициатива в какой-то степени укладывалась в рамки проводимого тогда лабораторией исследования в 17 университетах страны, от Ленинграда до Владивостока. Зина Сикевич великодушно не только сделала заново мою беспомощную анкету, но и готовила материалы к обработке, и довела всё исследование до отчёта. Наш доклад на факультете был принят к сведению. Никто не собирался, естественно, изменять состав преподавателей, а тем более – учебные планы. И это была лишь «маленькая картинка для изучения больших вопросов». На протяжении десятилетий не замшелые консерваторы, а нормальные руководители разного уровня – лишь принимали к сведению то, что содержалось в отчётах социологов, отвечая им в лучшем случае: «Потерпите. Пока обстановка не позволяет осуществить ваши рекомендации…»

Таким было моё первое участие в социальном исследовании. И надо сказать, впечатление было очень сильным. Прежде всего, - от тщательности подбора представительных групп респондентов, а также – от непререкаемой объективности математической обработки первичного материала. В этом виделось колоссальное преимущество, сила социологии по сравнению с описательными науками, особенно – историей советского общества, которой я тогда начинал заниматься всерьёз. К тому времени о социологии мы на истфаке почти ничего не знали. В курсе исторического материализма о ней упоминалось, кажется, лишь применительно к буржуазным теориям конвергенции.

Не баловала социологию вниманием и партийная печать.

«ПРАВДА», «Коммунист»

Подписка на партийную печать была обязанностью каждого коммуниста. «Правда» и «Коммунист» были сильными органами печати. И то, что мы – историки советского общества – не добирали, не успевая читать работы экономистов, демографов, правоведов и т.д., во многом возмещали теоретические «подвалы» в «Правде». Острота и масштабность этих материалов возрастала по мере ухудшения положения в советской экономике.

Другие разделы (партийной жизни, партстроительства, идеологической работы) явно отставали. Здесь строже дозировали соотношение вдохновляющих и критических статей, очерков. Почему-то не припомню в «Правде» 1970-х – середины 80-х гг. ударных материалов по итогам социологических опросов. Разве что В.Ф. Майера о проблемах изменения жизненного уровня. Около 1980-го года в «Правде» была напечатана статья об опросе, авторы коего пытались узнать, сколько счастливых людей в нашей стране. Результат был поразительный. Ответы разделились, насколько помню, на три равных части между такими, примерно, вариантами:

• 1. Чувствую себя счастливым;

• 2.    Чувствую себя нормально, хотя жизнь и не без трудностей;

• 3.    Точную формулировку варианта ответа не помню. Очевидно, его отмечали респонденты, не считавшие свою жизнь ни счастливой, ни нормальной...

Ведущие обществоведы страны чаще выступали в «Коммунисте», который был подлинно главным теоретическим органом партии. Возможно, благодаря широте научного кругозора главного редактора (Р.И. Косолапова) и – близости его к руководству. В редакции точно знали предел возможного в каждый момент.

По частным темам периодически появлялись статьи ведущих социологов. Поэтому мы более или менее знали, как они изучают рабочий класс, крестьянство, проблемы роста жизненного уровня и т.д. Но из частных на- блюдений рождались обобщения, не всегда приемлемые в то время. Например, о степени преодоления в СССР существенных социально-классовых различий.

Р. Г. ВАРТАНОВ, Ю. В. АРУТЮНЯН,О. И. ШКАРАТАН...

После окончания исторического факультета социология надолго, на 70-е —80-е годы, стала моим вторым хлебом. Не в смысле заработка, а в смысле рабочего материала. Ибо занимался я историей и историографией современной деревни.

Доброжелатели советовали взять скромную тему кандидатской: «Сельское хозяйство Ленинградской области в 8-й пятилетке». Ибо общесоюзный масштаб был в ведении академического Института истории СССР и соответствующего историко-партийного Головного совета Росминвуза, не говоря уж об Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Но сидение в областных архивах показалось мне заведомо скучным, да и самомнение склоняло к более крупной теме. Она зазвучала как «Социально-классовые изменения в современной /советской/ деревне и их изучение в советской литературе 1966-1975 гг.». В Ленинграде не знал, с кем посоветоваться, а москвичи в Институте истории СССР данной формулировке удивились, но обещали не мешать и даже приглашать на Всесоюзные аграрные симпозиумы. И когда там шла речь о современных проблемах, к оценкам социологов-аграрников (Ф. Мание-ва, П. Симуша, В. Староверова…) отношение было всегда подчёркнуто заинтересованное, как если бы они могли поведать нам то, что без них о деревне не узнать никоим образом.

Знакомство с литературой об изменениях в социальной структуре, по истории и социологии советской деревни 1950-х – 1960-х гг. показало, в частности, что есть два подхода. Те, кто исходил из конкретного материала, видели, что основное значение для социального облика сельского труженика имеет характер, условия труда, социально-профессиональная принадлежность. Однако для большинства обществоведов, исходивших из ленинского определения классов, преувеличивавших значение «разного уровня обобществления двух форм социалистической собственности», последние представлялись важнейшими классообразующими признаками вплоть до полной победы коммунизма.5

Если бы не историографические статьи нашего замечательного, несгибаемого историка В. П. Данилова, ясно видевшего политэкономическую подоплёку разногласия, я бы этот спор не заметил.

А начинался он на Минской сессии 1966 года по проблемам изменения социальной структуры. Именно там Р.Г. Вартановым невзначай были сказаны страшные для тогдашних идеологов слова:

— Классы в СССР настолько сблизились, что превратились в неполитические (курсив мой – Ч. С.) основные социальные слои.⁶

Доказано это было без цифр, но основательно, перечислением общеизвестных черт и явлений колхозной жизни.

В статьях второй половины 60-х и в книге 1971 года Ю. В. Арутюнян доказал это положение на материалах 4-х регионов, проследив не только производственные, но и все важнейшие характеристики 4-х социально- профессиональных групп сельского населения.7 Социальные различия между принадлежавшими к одной и той же соц.-проф. группе представителями разных классов (например, — между колхозными и совхозными механизаторами) оказались ничтожны по сравнению с различиями между социально-профессиональными слоями ВНУТРИ класса колхозников, ВНУТРИ «аграрного отряда» работников совхозов. К таким же выводам приходили на своём материале некоторые другие обществоведы, в частности – Г. М. Кац8. Но под огонь ортодоксов попали прежде всего Вартанов и Арутюнян. Они-де посмели отрицать главенство классового подхода к изучению любого социального явления, процесса!

«Оттепель» заканчивалась, но нетрадиционные взгляды, попытки по-новому взглянуть на социальные общности и процессы ещё прорывались в печать. Спор социологов-аграрников был дополнен разногласиями среди исследователей рабочего класса и интеллигенции. Новаторы, «но-вопрочтенцы» Маркса и Ленина, отстаивали своё право, в частности, на разную трактовку понятий, за которыми стояли крупнейшие социальные слои, группы.

В 1968 г. О. И. Шкаратан писал о том, что социальные различия между физическим и умственным трудом при классовом анализе – внутриклассовы9. И внутри рабочего класса как «совокупного рабочего» есть группы занятых не только физическим, но и умственным трудом. И даже в начале 70-х, в книге, изданной Политиздатом, Л.С. Бляхман и О.И.Шкаратан ставили под сомнение сохранение рабочего класса СССР в прежней цельной сущности. Так, они писали о возможности постепенного вхождения в состав современного рабочего класса эпохи НТР не только части технической производственной интеллигенции, но и служащих, овладевших оргтехникой10. Последовали методологические упрёки в «релятивизме». Критики уподобили их взгляды попыткам западных авторов «похоронить рабочий класс», преувеличить быстрое его размывание, утрату рабочим классом на Западе классических черт лидера в борьбе за революционное преобразование мира. О том, на каком уровне гласности велась дискуссия, говорит то, что одёргивающая рецензия на данную книгу печаталась под грифом «Для служебного пользования»11. В ней начальство чётко ограничивало пределы дозволенных теоретических новшеств.

Мне очень хотелось вмешаться в борьбу на стороне критикуемых. Но и рисковать защитой диссертации было нельзя. Пришлось применить резиновую формулу: с одной стороны правы новаторы, с другой – ортодоксы.

И ведь действительно, в чём-то критика была права. Ей удобно и выгодно было вразумлять отрицателей классов как неуёмных иллюстраторов Программы КПСС 1961 года. Они, отрицатели, де не поняли, что Программа имела сильный налёт субъективизма, особенно в намеченных сроках развития экономики, изменения отношений собственности, характера труда и – преодоления существенных социально-классовых различий.

1960-е годы были для нашей социальной историографии временем противоречивым. Новаторы, особенно знакомые с развитием социальной мысли в мире, широко используя вскрытые социальными исследованиями пласты информации, стремились создать объективный, динамичный образ советской социальной системы. Но в то же время происходил «великий перелом» 1960-х («Середняк пошёл в науку»). Кафедры общественных наук наполнились новой волной «на всё готовых» аспирантов и молодых преподавателей. «Методологически» выгодно было лягнуть Р. Г. Вартанова, Г. М. Каца, и других заблудившихся, опираясь на ленинское определение классов, и не опускаясь, как правило, до возражений по существу12. Кто-то где-то слышал, что «заблудившиеся» некритически восприняли рассуждения некоего С. И. Солнцева и польского социолога Е. Вятра. А кому же в те годы было неизвестно, что в Польше рождаются нередко подозрительные, не вполне марксистские идеи…

Помнит ли сегодня кто-нибудь о социологах и теоретиках научного коммунизма, рассуждавших о движении советского общества к социальной однородности? Да. В одном из современных обзоров литературы упомянуты всё те же А. А. Амвросов, М. Н. Руткевич и другие традиционалисты. Авторы обзора (в монографии о социальных процессах в сельской местности Татарии) занимают среднюю позицию, указывая на перспективность единства классового и стратификационного подходов.13 В столичной социологии это также стало общим местом (В. Фетисов: «Указанные трактовки, как отмечает Т. И. Заславская, дополняют друг друга, и в зависимости от уровня развития общества на первый план выходит то одна, то другая»14.)

Суть же дела была в следующем.

Даже во второй половине 60-х гг. колхозники-крестьяне оставались самой неполноправной частью народа. Об их беспаспортности до 1974 г., т.е. о фактическом прикреплении к земле, написано немало. Розничные цены в сельской местности были выше городских. Размеры пенсий и пособий – гораздо ниже в колхозах, чем в среднем по сельской местности, особенно у рядовых колхозников. А по сравнению с городом, с работниками госсектора – и подавно. Наличие у колхозников личных подсобных хозяйств (ЛПХ), дававших им не меньше 1/3 трудового дохода, не было их преимуществом в экономическом смысле, ибо доход от ЛПХ давался дополнительным трудом. А в смысле политико-экономическом ЛПХ нередко трактовали как «рудимент» частнособственнического хозяйства, что делало облик крестьян-колхозников менее «социалистическим», чем таковой рабочего класса. И почти никто не говорил о главном.

…Истина же заключалась в том, что коллективизация крестьянских хозяйств в СССР породила трудноопределимый класс-конгломерат. Ибо колхозы, в отличие от нормальных кооперативов, насильственно созданные, постоянно нуждались в политико-административных скрепах-помочах. Получив из рук государства часть имущества раскулаченных, колхозы и колхозники потом вдесятеро расплатились за это с государством, безвозмездно отдавая ему часть прибавочного, а то и необходимого продукта общественного и личного хозяйства.

Не доверяя колхозам, партия 30 лет не разрешала им владеть средствами механизации — до 1958 г. (В государственных МТС была ремонтная база и кадры специалистов и механизаторов. Техники не хватало, что вынуждало перебрасывать её из колхоза в колхоз, взимая с последних натуроплату). Не доверяя колхозникам, партия четверть века (1935-1969) не разрешала созывать их съезды, создавать территориальные Советы колхозов.

Я уж не говорю о постоянном вмешательстве во вну-триколхозные дела, начиная с погонял-уполномоченных, с навязывания колхозным собраниям кандидатур председателей, и заканчивая государственными «рекомендациями» относительно распределения колхозного дохода даже в части, остававшейся после выполнения обязательств перед государством. Органично вписывается в эту сюрреалистическую картину понимание разрешённых государством ЛПХозяйств, части доходов от них, остававшейся колхозникам, как подобия оплаты государством труда колхозников, затраченного ими в общественном хозяйстве…

Всё это удручающе походило на колонат. Не на тот, из которого вырастал традиционный западный феодализм, а – на государственный феодализм византийско-османского типа. Не случайно в дискуссиях 20-х годов о предстоявшей коллективизации, об источниках средств на индустриализацию упоминалось о подобии «дани», которой победивший пролетариат вправе обложить крестьянское большинство ради создания экономического фундамента социализма.

Получалось, что советская система базировалась на двух классах: неполноправном рабочем, сконцентрированном в городах и потому могущем стать опасным, и – ещё более неполноправном, якобы кооперированном, а фактически – полукрепостном государственном крестьянстве.

30 лет тому назад, на Ростовском-на-Дону Всесоюзном аграрном симпозиуме я решился усомниться в кооперативной природе колхозов, сославшись на пример ленинградских «сельхозартелей» второй половины 50-х гг., задолжавших государству больше, чем было в их неделимых фондах, а потому просивших перевести их на положение совхозов. Точно так же, как предлагал секретарю райкома старый работник МТС в «Районных буднях» Валентина Овечкина. Тов. Мартынов от имени партии ответил, что надо поднимать слабые колхозы до уровня передовых.15 Фактически же колхозный сектор в СССР постепенно сокращался. Прежде всего - за счёт преобразований колхозов в совхозы.

Председательствовавший в перерыве сделал мне резкий выговор. Дескать, я поставил под удар весь симпозиум. Пришлось на следующий день каяться: де ленинградский «пример» - не повод сомневаться в кооперативной природе колхозов, а следовательно – и колхозного крестьянства…

Ясно, что разобраться в хитросплетениях классовой природы и колхозника, и работника совхоза, недавно образованного на базе слабых колхозов, и колхозного механизатора, специалиста, имевшего те же социальные права, что работники гос. сектора, в отличие от рядовых колхозников, - было невозможно без сельской социологии. Не только потому, что она раскрывала массовое социальное самосознание, но и благодаря историзму, свойственному лучшим социологическим трудам.

Из 70-х гг. запомнились работы, показывавшие быстрое распространение социологии вширь. И не только сельской, и не только периферийной. В 60-е – 70-е годы и в Центре появлялись не новаторские, но и не примитивные, разносторонние работы в области теоретической социологии, на грани между истматом и научным коммунизмом.

Таковы были статьи и брошюры В.С. Семёнова и (с большей натяжкой) — книги Г. Е. Глезермана с небольшим количеством социальной статистики, но – с уверенными умозрительными построениями на базе цитат. На них часто ссылались, особенно молодые «социальные философы», понимавшие разработку местного материала о становлении социальной однородности как заполнение апробированных схем местными данными о составе сельского населения.

Из более оригинальных, запомнившихся публикаций социологов-аграрников назову следующие:

• •    Иллюстрировавшие быструю социальную интеграцию в Молдавии благодаря межхозяйственной кооперации и созданию агропромышленных объединений. Республика считалась в этом плане всесоюзной лабораторией. Тон исследователям задавал 1-й секретарь ЦК КП Молдавии И. И. Бодюл;¹⁶

• •    Содержательна была книжка о сельских рабочих Белоруссии (темы, повторяю, довольно скользкой, ибо совхозное строительство шло в 50-60-е гг. часто путём вынужденного преобразования слабых колхозов в госхозы);¹⁷

• •    Формировалась Саранская школа, интересная тем, что мордовская деревня не обезлюдела тогда, как, скажем, Северо-Западная. Здесь, вслед за Л.В. Никифоровым, был поставлен вопрос о формировании социальноэкономических систем «Город – село»;

• •    При просмотре необъятной региональной библиографии случайно запомнилась тогда тема книжки и фамилия автора о быте Кубанских станиц. Теперь мы знаем, чья это была публикация. Раиса Максимовна Горбачёва исходила по сельским дорогам сотни километров, взяла более 3 тысяч интервью. В среднем, каждый четвёртый колхозный двор был вдовьим, без мужей и отцов, погибших в войну. Книжка получилась крепкая, правдивая. Приводились данные о неграмотности (около 2% опрошенных), малограмотности (в 40% дворов), о признаках религиозности около половины колхозного населения, о бытовом пьянстве и т.д.¹⁸

• •    Но самой сильной была сибирская сельская социология. Полезнейшей школой для историка и социолога деревни было штудирование книг группы Т. И. Заславской, в частности – монографии 1980 года о социально-экономическом зонировании сельской местности.¹⁹ В некоторые зоны входили примерно равные по уровню развития сельские местности краёв и областей, лежавших за тысячи километров друг от друга. Руководство получало ориентир для характеристики регионов. Мы, обществоведы, могли выбирать несколько территорий для представительного описания общего и особенного в социально-экономическом развитии деревни. /Хотя начиналось-то всё незатейливо. В год ХХ съезда партии 29-летняя Татьяна Ивановна защищала кандидатскую о колхозном трудодне. Правда, защищала не где-нибудь, а в Институте экономики АН СССР./

Каков же был практический результат весьма широкого по фронту наступления обществоведов на проблемы и беды деревни? Руководство партии и государства нашло, наконец, немалые деньги для подъёма производительных сил и социальной сферы села.

Но приезжая на строительные «шабашки», например, в новгородскую деревню, в начале 80-х, приходилось услышать от 30-летнего рядового холостого колхозника:

— Что хотите мне здесь постройте — всё равно уеду! Надо было раньше беспокоиться…

(А перестраивали-то мы, грешным делом, старинную церковь в сельский клуб…)

Об истории без социологии

К концу 1970-х моя рукопись книги об историографии советской деревни легла на полку ожидания, ибо истфак ЛГУ мог позволить себе печатать книжки лишь по 8-10 п.л., и только «под докторские». Пришлось заняться историей деревни своего Северо-Западного региона РСФСР за три послевоенных десятилетия. На этом этапе к социологии села обращался редко, т.к. социологи региона чаще занимались изучением города, рабочего класса, научной интеллигенции. Да и на кафедре советской истории косо смотрели на работы, в которых мелькали социологические термины. Не раз и не два И. П. Труфанов, Ю. Г. Чуланов, другие докторанты, вынуждены были доказывать, что их работы (о быте, о структуре, облике, общественной активности рабочего класса) относятся к специальности «История», несмотря на привлечение социологических материалов.

Всё же упомяну о написанных на региональном материале работах, в которых содержалась информация, полученная в ходе социальных исследований:

• •    О культуре и быте деревни Коми АССР;²⁰

• •    О религиозности сельского населения Европейского Севера;²¹

• •    «Основные направления социального развития сельских трудовых коллективов» (Л.: Лениздат, 1977);

• •    Две заметки социологов о сельской миграции мелькнули в Учёных записках одного из Великолукских вузов …

Как же в нашем регионе обходились без сельской социологии? А вот как. Советский период аграрной истории изучали только историки партии. Многие книги о сельском хозяйстве и деревне начинались предисловиями или заглавными статьями секретарей, заведующих сель-хозотделами Обкомов КПСС. Последние располагали таким объёмом информации, какая нам, обществоведам, и не снилась. Не говоря уже о цифровых данных, регулярно поступавших в партийные комитеты из Статистических управлений, и сводимых в периодические выпуски «Для служебного пользования», Обкомы партии и Облисполкомы получали от нижестоявших звеньев огромные массивы текстовой информации не только о состоянии отрасли, но и о событиях, процессах социальной сферы, общественно-политической, культурно-бытовой… Нигде, кроме соответствующих отделов Облисполкомов и Обкомов партии, нельзя было получить сводные, проанализированные данные, скажем, о преступности в регионе. Демографические данные занимали в доперестроечных областных статсборниках одну-две странички, повторявшие по составу такие же разделы ежегодника «Народное хозяйство РСФСР».

Московские коллеги рассказывали в начале 1980-х, как анекдот, о бесплодных домогательствах одного историка получить в ЦСУ СССР данные о региональных бюджетах населения. Якобы какой-то средний начальник ста- тистики зло и гордо ответил:

— Такие данные мы даже в ЦК партии не даём! Дальше ехать, как говорится, было некуда.

В годы вне обществоведения

В 1987 г., понимая, что в эпоху перемен профессия историка не прокормит, я ушёл на стройку и до конца 90-х годов, как и все, уже несоветские, люди, питался лишь осколками социологической информации, попадавшими в СМИ, чаще всего – в «Аргументы и факты».

Из этих лет запомнилось самое насущное – оценки разными группами населения своего уровня жизни, ранги и рейтинги политических деятелей (в том числе – прежних эпох), изменявшиеся тогда не за годы, — за месяцы, столь быстрым было «прозрение» народа. Запомнились и подвижки в мнениях о занятиях, профессиях, когда бухгалтер в кооперативном кафе стал более престижной социальной фигурой, чем начальник КБ расформированного проектного института.

С конца 80-х на одно из первых мест вышли исследования «прифронтовой» социологии межнациональных отношений. Восприятие русскими, российскими людьми себя и представителей других наций и стран можно было бы назвать возрождением национального самосознания, если бы на смену коммунистическим идеалам, скрепившим, казалось бы, нас в новую историческую общность людей, пришла другая, не менее сильная и благородная идея. Но к этому времени все благородные идеи были уже разобраны крупнейшими цивилизованными нациями.

На нашу долю оставалась идея коллективного покаяния за самообман и за обман освобождавшихся народов третьего мира. И оно начиналось - фильмом Тенгиза Абуладзе, массовой публикацией ранее запрещённых вещей. Но продолжения не имело. Свидетельством неспособности, равнодушия или отвержения идеи покаяния стал так называемый суд над КПСС.

Социально-политическая растерянность масс не раз становилась предметом изучения социологов. Растерянность быстро сменялась озлобленностью, полной утратой веры в будущее «этой страны». И немудрено. Каждое поколение у нас с незавидной периодичностью сталкивалось с пробуждением надежд и – быстрым разочарованием.

Моё поколение – ровесников Войны – пережило шесть таких циклов за 45 лет (в столбике слева называю наш приблизительный возраст):

В 16 лет — Разоблачение преступлений сталинизма (1956 – 1961)

В 21-22 года — Осуждение «субъективизма и волюнтаризма» (1964 – 1965)

В 36 лет — Фарс возвеличивания заурядного руководителя партии и государства (середина 1970-х - начало 80-х гг.)

В 40 лет — Скоропостижные надежды на укрепление дисциплины, наведение порядка в 1983 г. и их естественный конец.

В 45 лет — Возрождение веры в социализм с человеческим лицом /Михаила Сергеевича/ (1987 – 1989/90), — и снова крушение надежд, политическая и народнохозяйственная катастрофа.

В 52 года — Не оправдавшиеся надежды на мирное и безболезненное создание нового строя под руководством первого президента России, единственной заслугой коего стал выбор преемника.

Сегодня среднестатистическому ровеснику Войны 6566 лет. Поверив было к середине 2000-х годов в возможность пребывания «на заслуженном отдыхе», мы снова гадаем теперь относительно глубины и продолжительности очередного кризиса.

Все эти перипетии, выстроенные в исторической по- следовательности, наводят на мысль о том, что руководство, не раз называвшее свои действия опирающимися на достижения самой передовой теории, ничего не знало ни о работах историков, ни о наблюдениях социологов (хотя последние, если судить по перечню исследований «ДСП» ИСИ АН СССР первой половины 1980-х, пытались донести до верхов своё видение обострявшегося кризиса).

Самым горьким разочарованием было предпоследнее, 90-х годов.

Всенародное покаяние не могло быть популярной идеей для масс, т.к. в их глазах всегда и во всём виноваты верхи. Но и оно, будь оно искренним и глубоким для самой активной, определяющей части народа, было бы спасительным, если бы сопровождалось готовностью пойти за политической силой, знающей выход из грязи первоначального накопления на простор созидания цивилизации, соединившей в себе нашу духовную самобытность с необходимыми заимствованиями лучшего на Востоке и Западе. Как призывал к этому на ХІ-м Всемирном Русском народном соборе не политик, не социолог, а митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл.²²

Социология тогда приложила руку к унижению народа, отразив в книге 1993 года отвратительный образ простого советского человека, — «совка».23 Характерно, что книга не стала национальным бестселлером, который читали бы в каждом доме, посыпая головы пеплом из остывшего очага. Вместо этого умный и добрый наш народ ушёл от бедствий действительности в решение кроссвордов, в чтение псевдолитературы, в сериалы и в дружное созерцание «Поля чудес» по пятницам. Как это всё случилось? Неужели только сила власти в СССР поддерживала высокую классику?

Всерьёз об этом, и о многом другом, пришлось задуматься, когда от истории советской деревни развернуло меня к истории поколения ровесников Войны, а затем – и к истории поколений в России ХХ века.

Нужна ли история и социология поколений?

Простившись, казалось бы, окончательно, со всяческим обществоведением, и спасаясь на стройке от бедности, постигшей в 90-е годы непрактичную часть обществоведов, был я в 1999 г. случайно вспомнен и приглашён в докторантуру Республиканского Гуманитарного института при СПб Университете. Приезжих на повышение квалификации становилось всё меньше, и бывший ИПК превратился в место, где защитить диссертацию было проще, при некоторых условиях, чем на соответствующих факультетах СПбГУ.

Предложенная мной тема была неожиданно принята - «Проблемы истории поколения российских ровесников Великой Отечественной войны». Она родилась из раздумий в безвременье 90-х годов о судьбе именно этого поколения.

Приведу только один штрих: когда году к 93-му – 95му стало ясно, что «в этой стране» на прежнем уровне жизни не удержаться, что надо ехать на заработки куда угодно и кем угодно, то слишком многим из нас, к тому времени уже 50-летних, трогаться с места было поздно. Вербовщики отказывали из-за возраста, а также из-за незнания иностранных языков, да и новых технологий, например – в моей сфере (инженерные сети)…

Думалось и о том, какова доля вины людей из моей возрастной когорты в катастрофе, которая постигла Союз ССР. К началу перестройки нам было по 40-45 лет. Про- ще всего сказать, что мы были лишь низшими и средними исполнителями распоряжений геронтократии. Но «внутренний голос» говорил, что и мы, уроженцы 1940-х, не всё сделали для того, чтобы, даже выполняя предначертания выживших из ума, а также распоряжения тех, кто их поддерживал непосредственно, - смягчать отрицательные последствия, а то и вести свою, менее гибельную линию.

Короче говоря, захотелось выяснить, как складывались этапы жизни людей моего поколения, какую роль оно играло в свои лучшие годы и к чему пришло под конец. Что же мне, в процессе этой работы, дала и что не дала социология?

Надежды возлагал на неё немалые, памятуя о непременных паспортичках с вопросами о возрасте. Трудность оказалась в том, что данную 5-летнюю возрастную когорту не выделяли в особый интервал. Скажем, в опросе, проводимом в 1978 г., сравнивали ответы 31-40-летних с ответами 41-50-летних. А уроженцы 1941-1945 гг. были в 1978 г. в возрасте от 33 до 37 лет. И нельзя было проверить, отличаются ли их ответы от ответов людей соседних когорт. О том, чтобы пересчитывать итоги хотя бы некоторых исследований, речи быть не могло. Работы и без того хватало.

Предстояло долгое выяснение, по материалам переписей и текущего учёта, численности РВ, затем – хотя бы отрывочное привлечение архивного материала, начиная с данных антропологии и социальной гигиены о физическом состоянии РВ, о состоянии детских и образовательных учреждений в конце 40-х – 50-е годы. И многое другое.

Не хватило, увы, времени и сил (ибо и докторанту пришлось снова подрабатывать на стройке), чтобы взять из социологии те глубокие и подчас неожиданные характеристики, которые даны были в середине 1990-х – начале 2000-х гг. Ю. А. Левадой и людьми его круга, прежде всего – Б. В. Дубиным. Теперь, уже не пытаясь дотянуться до защиты, но рассматривая в отдельных статьях разные черты (например, отношение к религии) своего и других поколений, пытаюсь понять, почему всё же нет отдельного, сложившегося направления исследований «социологические проблемы людей на разных этапах зрелого возраста»? (Вы скажете: «Акмеология». Но она – ближе к возрастной психологии, хотя и с использованием социальных исследований для получения информации.) Или иначе: почему возраст социологи используют обычно как фактор, но не объект исследования?

Короче: почему нет или почти нет социологии поколений? Почему столь редки исключения24 из этого правила? Ведь именно современная история и биографика социологии даёт примеры тонкого поколенческого самосознания (такова характеристика пяти - семи поколений социологов в статье Б. Докторова о Галине Ста-ровойтовой25).

Вижу несколько причин.

Первая. Марксистская социология в нашей стране считала себя обязанной ответить, прежде всего на вопросы, задаваемые политическим руководством? Нет. Руководство ей вопросы не задавало, а давало намётки ответов о направлении и стадиях движения общества по пути преодоления существенных социальных различий. И социологи должны были подтвердить правильность этих намёток. Примерно так, как делали Г. А. Слесарев, Э. К. Васильева и другие в работах о демографической и социальной структуре советского общества на рубеже

70/80-х годов.26 Причём, в заботах о сохранении государственных тайн, не всегда называли прямо края и области, о коих шла речь! Социальную динамику показывали, используя историко-социологический подход, сравнивая молодёжь рабочую 30-х и 60/70-х годов, В. Е Полетаев – В. А. Устинов, Л. Н. Коган... До сравнительной социологии всех советских поколений добрались, опять-таки подчёркивая разительные изменения в облике их, в 1970-е – 80-е гг. Но пришлось признать, что с каждым новым поколением замедляются масштабы и темпы социальных перемещений «вверх» по шкале образованности, по социально-профессиональным и квалификационным характеристикам.27 Перестройка позволила откровенно сказать, что после того, как очередное советское поколение перестало сильно, качественно, отличаться от предыдущего по уровню образованности, по времени начала трудовой жизни, по многим чертам образа жизни в урбанизированном, усреднённом обществе, - труднее стало убеждать людей в опережающих темпах советского общественного прогресса. И случилось это, примерно, на переходе от третьего (условно) к четвёртому советскому поколению, т.е. в застойные, годы, когда стало скучно жить и не к чему стремиться.

Причина вторая. Общество и большинство составляющих его слоёв, групп – разновозрастно. И для социологии важнее знать, что происходит в этом обществе, в разновозрастных слоях и группах как общественных подсистемах. (Исключительное внимание к социальным проблемам молодёжи объясняется тем, что она – то же общество, но в становлении.)

И – третья. Не всегда удаётся понять, что хотел сказать социолог как теоретик о сем предмете. Иной раз, пробираясь сквозь софизмы и парадоксы на тему поколений, теряешь нить, и главное понятие бледнеет, и даже вовсе исчезает. ²⁸

Всё же испытываю благодарность по отношению к социологам, из работ которых вырастал обобщённый облик советских людей укрупнённой возрастной когорты, в которую моё поколение входило:

— Ровесники Войны (РВ) составляли всего несколько процентов участников первых опросов «Комсомольской правды», но уверен, что они, как и подавляющее большинство респондентов, давали искренние «правильные», оптимистичные ответы, высоко оценивая патриотизм и коммунистическую убеждённость той молодёжи, которая не могла не видеть, что страна – на подъёме!

— В начале трудовой деятельности РВ попадали в поле зрения заводской и самодеятельной комсомольской «социологии», которая выясняла их профессиональные, бытовые нужды, давила на хозяйственников; результаты опросов служили доводами за или против эффективности методов массово-политической работы с молодёжью. От той поры остались материалы, характеризовавшие вкусы, пристрастия молодых в области культуры и искусства, моды.

— Условный РВ, 1943 г.р., окончательно вступал в самостоятельную жизнь, получив образование, профессию, оплату труда, дающую возможность завести свою семью, - лет в 25-27, то есть около 1970 года. Это был один из самых благополучных моментов нашей истории

ХХ в. Быстрый, хоть в основном и экстенсивный, рост всех отраслей продолжался; наиболее одиозные выверты хрущёвского времени были устранены или преодолевались; но и застой ещё не наступил, действовала «инерция обновления».

Главными чертами социального облика молодого рабочего, колхозника, служащего, которые выясняли в ходе социальных исследований, были производственные характеристики, прежде всего – отношение к труду, но – не только. Для сельской социологии главными вопросами были:

Что надо сделать, чтобы молодёжь оставалась в деревне, в общественном сельском хозяйстве?

Как разнообразить возможности выбора работы?

Как обогатить культурную среду?

С чем не хочет мириться молодой сельский житель в бытовом плане?...

На эти вопросы социология 70-х годов ответила в полной мере. Думаю, историки с избытком надолго обеспечены материалом, позволяющим судить о состоянии умов и о социальном самочувствии в советском обществе тех лет. Выдвижение на первый план задачи подъёма уровня жизни трудящихся, обострение проблем воспроизводства населения двинуло вперёд и эти направления исследований, прежде всего – социальных демографов, широко использовавших методы социологии.

Отставала по понятным причинам тематика, связанная с политическими взглядами, сомнениями людей. Она буйно расцвела в годы перестройки – и общества и со- знания. РВ к этому времени и в начале 90-х занимали столь же среднюю позицию, сколь средним был их возраст между готовой к коренным переменам молодёжью и пожилыми «консерваторами».

В следующее 10-летие мы отвечали на вопросы социологов об отношении к переживаемому этапу реформ, в частности — к приватизации национального богатства, к «демократам», новым русским, к долгожданной свободе от политической и нравственной цензуры… Отвечали часто по-разному, в том числе и люди одного возраста, ибо очень далеко разошлись дорожки людей внутри всех возрастных групп. И всё же мы - люди одного поколения, ибо переживание одних и тех же событий в одном возрасте не просто сближает – РОДНИТ, и чем дольше мы вместе ещё живы, тем эта связь дороже.

Сегодня ровесникам Войны уже по 64-68 лет. Кто не может работать, не имеет особых льгот, – бедствуют. Но - по-разному реагируя на новые тяготы. Одни проклинают «эпоху перемен», олигархов и высших политиков. Другие просто терпят. Легче тем, у кого высокие духовные, творческие интересы, или – привычка заботиться прежде всего о других… Вот когда больше всего выиграли те, кому судьба дала любовь к людям, к Богу, к высокой культуре, к лучшему, что сопровождало нас в прежней жизни – к «Встрече с песней» Виктора Татарского, к фильмам с Ульяновым, Чуриковой, к Свиридову, Твардовскому, Симонову… Не назови К.М. Симонов своё завещание «Глазами человека моего поколения», вероятно, и тема моя называлась бы иначе, и этот текст был бы иным.