Память как механизм культуры

Память является универсальным способом сохранения информации, жизненно важной для существования любого сообщества – от традиционного до постиндустриального. Однако память гораздо в большей степени влияет на развитие традиционной культуры, выступая в качестве единственной системы кодификации информации в границах первобытной стадии развития общества. Здесь память, представленная традицией, воплощала объективно-общественное содержание культурно-исторического процесса, что было обусловлено внутренней нерасчле-ненностью экономической, социальной и культурной составляющей жизни общества, отражающей единый процесс их развития как антропо-социо-культурогенеза. Синкретизм, который во многом определялся эмпирическим характером совокупного опыта, что предполагало его доступность всем членам родового коллектива, выражался на всех уровнях культурного и социального устройства и пронизывал всю деятельность человека. При этом все составляющие культуры – и духовной и материальной – не имели необходимости вырабатывать собственные специфические функции, позволяющие разграничивать сферы мифологии и религии, научных знаний, искусства, производственной деятельности, а также дифференцировать каждую из этих областей по видовой, родовой и жанровой специфике. Они существовали по принципу комплементарности и взаимообусловленности, перекрывая друг друга в своих функциональных проявлениях, взаимно контролируя и содержание и форму сохранения социально значимой информации, не позволяя нарушать пределы существования каждой из подобных сфер.

Отсутствие специальной дифференциации деятельности в значительной мере было обусловлено и необходимостью обладания каждого из членов коллектива всем объемом информации, выступающей в качестве основного ресурса его жизнеобеспечения. Естественно, что основной формой памяти в данное время становится коллективная память, ориентированная на воспроизводство прецедентов, не требующая наличия письменности, но опирающаяся на целую совокупность символов, ритуалов, обрядов, основной функцией которых была как гармонизация чело- века в обществе, так и закрепление и трансляция информации. Настроенность на сохранение информации, стремление препятствовать ее рассредоточению определялись боязнью утраты того смыслообразующего стержня культуры, который позволял воспроизводить ее в более или менее стабильных формах.

Естественно, что в таком обществе нормой, устанавливающей духовные и практические, интеллектуальные и деятельные сферы активности человека, наследуемые и возобновляемые через его «вторую природу», являлась традиция. Традиция выступала как норма, явленная в прошлом и сохраняющая способность оказывать свое влияние на сегодняшнюю деятельность и умонастроение. Отсюда и такие особенности данного художественного творчества, как неявное цитирование, общепринятые заимствования, внеличностный характер истины. Как известно, этот информационный парадокс исследовал в свое время Ю. Лотман, доказавший, что в канонических культурах простое воспроизведение текста приводит к активизации сознания и формированию нового информационного поля.

Одной из наиболее существенных функций традиции является ее нормативная сторона, способность поддерживать в равновесии уже функционирующую социальную систему, возобновляя общественные стереотипы поведения, ценностные установки, идеи, обычаи, обряды.

Уже на этой стадии развития культуры сформировались ее основные черты как культуры традиционной, где идеи, нормы поведения, обычаи, способы действия, трудовые навыки, сохраняясь в течение длительного времени, могли служить обеспечением воспроизводства порядка социально-бытовых и культурных отношений. Культура этого типа обладала структурной устойчивостью за счет четкой определенности связей и отношений, предельно формалистичных и основанных на личной зависимости, и регламентированности функций, детерминированных потребностями коллективного хозяйствования. В условиях единства и нерасчлененности процессов производства и воспроизводства деятельности и синкретизма культуры сформировался тот тип исторического индивида, для которого личное было неразрывно спаяно с общественным, где «Я» было растворено в «мы», который мог проявлять индивидуальную активность только в рамках программы, выработанной коллективом. Как считает американский культурантрополог Джон Гарднер, «примитивный клан доиндустриального общества обычно требовал гораздо более глубокого подчинения человека группе, чем любое современное общество». Естественно, представитель традиционной культуры ощущал свою зависимости от рода или общины и в своих устремлениях и действиях он полностью был детерминирован их решением. Специфика подобной зависимости становится очевидной из высказывания представителя племени темне в Сьерра-Леоне, который дал следующую оценку коллективному мнению: «Когда люди темне выбирают себе какую-то вещь, мы все должны согласиться с решением – и это мы называем сотрудничеством». Однако очевидно, что здесь речь идет не о сотрудничестве, а о подчинении индивидуального, частного общественно-коллективному, и именно поэтому социологи такое общество называют «недифференцированным».

Естественно, в таких условиях говорить о целенаправленной творческой деятельности не имеет смысла, однако и отрицать ее полностью также представляется неверным. Если бы в рамках этой культуры не возникали новые смыслы, невозможной стала бы эволюция культуры – пусть осуществляющаяся чрезвычайно медленными темпами, но преодолевающая отжившие социальные формы и формы хозяйствования, нормы и обычаи, стереотипы поведения, религиозно-мифологические представления и обусловленные ими ценностные системы. Конечно, в сфере материальной культуры развитие, имеющее кумулятивный характер, осуществлялось быстрее, чем в сфере духовной культуры, имеющей значительную инертность и принципиальное сопротивление новым смыслам, способным разрушить целостность сферы идеального.

Однако это движение по пути накопления опыта и продвижения вперед осуществлялось, и открытие форм добывания огня, появление жилища, одежды, орудий труда обладало не меньшей революционностью, чем изобретение микропроцессора или открытие последствий расщепления атома. Именно поэтому сам факт такого открытия, обстоятельства, ему сопутствующие, а также сам его «автор» подвергались сакрализации и мифологизации, а одними из наиболее значимых становились мифы о культурных героях и о происхождении вещей. Сочетание творческого момента и репродуцирующего составляло суть этой культуры, существующей в напряженном взаимодействии безусловно доминирующей традиционности и стремления к ее преодолению. Эта настроенность на сохранение в неизменности опыта, прошедшего апробацию, отражалась в специфичности проявления творческого момента. Он выражался в двух формах – прежде всего, в умении верно интерпретировать накопленную информацию.

Здесь можно принять точку зрения Н.С. Злобина о том, что творческая деятельность в обстоятельствах неизменного опыта «ограничивалась способностью индивида применить накопленный опыт к тем или иным специфическим и постепенно изменяющимся обстоятельствам при сохранении жестких рамок родовой традиции». Однако, как показал исследователь, сказанное вовсе не означает того, что традиционность и коллективность личности исключают проявления творчества и индивидуального таланта исполнителя. Простое воспроизведение отнюдь не так просто – не случайно долгое время оставался загадкой для цивилизованного общества австралийский бумеранг. Отнюдь не исключает творчества повторение мотивов рисунков в народной поделке, орнаментов в вышивке, интонационных оборотов и поэтических формул в образцах устного традиционного искусства. Творчество здесь проявляется не только в простом воспроизведении, не в том, что воспроизводится, а в том, как это воспроизводится – в умении передать красоту материала, обобщить новые явления действительности. Все это требует импровизации, составляющей саму суть традиционной культуры. Этот вопрос о возможности оценивать традиционную культуру как творческую по своей природе вызвал весьма интенсивную и острую дискуссию еще в 60-е годы. Одна группа ученых отстаивала убежденность в том, что рассмотрение культурно-исторической деятельности как творческой противоречит историческому материалу, в том числе, факту существования обществ, где «основной характеристикой культурной деятельности было воспроизведение». По мнению авторов, использование понятия «творческая деятельность» в качестве основного при определении культуры неприменимо к обществу традиционного типа и является ошибочной модернизацией, наложением современной модели на прошлое. Авторы ссылались на пример каменных колоссов острова Пасхи, которые, несмотря на их количество (более 600), отличаются однотипностью и практически отсутствующими нюансами. Согласно второй точке зрения, воспроизведение и творчество не противоположны друг другу, но взаимно предполагаются, а «нюансы» в искусстве древних жителей острова Пасхи представляются нам незначительными именно из-за отсутствия у современного человека того особого видения – «художественного слуха», которое было свойственно их создателям. Творчество и заключается не в изменении каких-либо великих произведений, а в наиболее глубоком и личностном постижении и передаче его содержания и замысла. Таким образом, творческий элемент выступает в качестве неотъемлемой части проявления субъекта традиционной культуры.

Однако – несмотря на присутствие в процессе развития культуры творческой составляющей, хотя и сильно разбавленной – всем этим новшествам культура сопротивлялась. Уже на самых ранних этапах ее развития был выработан целый комплекс специальных социальных механизмов, связанных с нормативностью, направленных на сохранение системы в ее неизменности. Среди них выделяются те, которые обладают более жесткой регламентацией (запреты, табу), и менее жесткой (предписания, прескрипции). Кроме того, ограничительные социальные практики находят свое выражение в поверьях, приметах, сказках, которые не в жесткой, а рекомендательной форме, прибегая не к повелительным, а к сослагательным формам, демонстрируют желательное действие. Об этом, в частности, пишет Г.И. Дзениске-вич, анализирующий структуру сказки о браке девушки с медведем, записанной у индейских племен Аляски. Исследователь увидел смысл сказки не в медвежьем культе, связанном с восприятием индейцами медведя как тотемного животного, а в освещении древних социальных, в том числе, семейных норм, которые предполагали родовые табу, соблюдение экзогамии и матрилокального брака, сакральность фигуры матери, поддержание добрососедских отношений между родственниками мужа и жены. Поскольку структура сказки основывается на нарушениях системы, автор показывает, что главная функция сказки – предупреждение о жестоком возмездии каждого из членов группы за нарушение традиций. Смысл родовой сказки – в сохранении обычаев и стремление к точному воспроизведению социальных отношений, прошедших апробацию во времени.

Естественно, что наиболее строгие нормативы связаны с базовыми потребностями человека – потребностью в пище, в безопасности, в продолжении рода, в здоровье, в развитии. Соответственно, и предписания имеют наибольшую жесткость в этих областях: так, каждый этап процесса получения и потребления пищи – от высевания семян и поимки добычи до откусывания, жевания и глотания – подчиняется нормам и регулируется правилами. Это правила поведения, касающиеся каждого этапа технологии, правовые нормы, регулирующие право собственности в зависимости от вклада в процесс, правила, определяющие время приема пищи, разделение готовой пищи на порции и манера поведения за столом – все они так же необходимы системе, как и ее материальные функции.

Причем, эти правила носят не утилитарно-прагматический характер, определяя запрет на сферы и действия, несущие потенциальную опасность человеку и роду, но иррационально-символический и исключают из области человеческой деятельности то, что обладает качеством объективной полезности (например, запрет на употребление в пищу вполне съедобных продуктов). Фактически, эти нормативы выполняют функцию своеобразной границы, которую выдвигают человеческие сообщества для определения своего соотношения с миром природы. То есть, культура начинается там, где появляются границы между дозволенным и не дозволенным. Эта мысль стала основной у З. Фрейда, который в своей известной работе «Тотем и табу» показал механизм рождения культуры. Исследователь предположил, что первым культурным чувством у человека было чувство стыда, порожденное убийством сыновьями отца из-за желания отобрать у него владение женщинами племени. Стыд и табу как на убийство родичей, так и на вступление с ними в брачные отношения, стали первыми актами культуры. Подчеркивая жесткость этих границ, Фрейд и высказал свою мысль о репрессивности культуры, которая лишает человека возможности реализовывать все свои желания, заставляя придавать им санкционированную форму. Фрейд увидел в этом причину неврозов и различных психических аномалий у человека. В чем был радикально не прав Фрейд? В том, что культура – особенно в своих ранних традиционных формах – не только накладывает запреты на проявления человеческой активности, но и предоставляет санкционированные формы реализации его потребностей.

Итак, культура задает человеку и обществу строгие границы социального и культурного. Но дело в том, что культура не может существовать в единожды заданном варианте своих пределов, она все время находится в процессе становления, предполагающего изменчивость и преодоление границ, установленных, возможно, совсем недавно и также изменивших прежние рубежи. Абсолютизация любых «священных заповедей» и того, что представляется в определенный момент истории непреложной ценностью, неизбежным следствием имеет застывание, окостенение культуры, превращение ее в форму, не отвечающую внутренним интенциям культуры к развитию. Однако в определенных исторических обстоятельствах подобная инертность системы оказывается условием ее стабильности – как в рассматриваемую эпоху, – где инновативно-творческий потенциал культуры был прочно инкорпорирован в систему традиции.

Процесс оценки информации с точки зрения ее прецедентности и боязнь внесения корректив в основной смысловой тезаурус определялись целым рядом обстоятельств. Они были объективно связаны с основными особенностями традиционной культуры и определялись факторами как материально-технологическими, так и ментальными.

Здесь можно назвать еще одно обстоятельство, связанное с тем, что культура выступает как саморазвивающаяся система, где любое открытие, любая инновация получают актуализацию только в случае соответствия потребностям культуры. Последние определяются тем уровнем развития материальной и духовной культуры, который и задает их содержание. История изобилует примерами того, как открытия, изменившие весь ход развития определенной культуры, остались не востребованными в иных историко-культурных обстоятельствах. Это и многочисленные технические изобретения в Греции, имевшие ценность исключительно в качестве забав, это и открытия Леонардо да Винчи, намного определившие время. К подобным же парадоксам развития относится изобретение печатного станка со сменными литерами в Китае в XI веке, в отличие от сходной ситуации XV века в Европе, не оказавшего заметного влияния на развитие восточной цивилизации. Эти инновации, в момент своего появления оказавшиеся не соответствующими содержанию всей системы культуры, не были ей поддержаны.

Если же говорить о материально-технологических факторах, определяющих необходимость прецедентного поведения, то среди них следует, прежде всего, назвать знаковую незакрепленность совокупного текста культуры. Здесь сохранению информации способствовала система взаимодействия достаточно значительного количества символических систем, находящихся в отношении взаимо- дополнения (комплементарности). Эти системы были прикреплены к обрядам и действовали как мифо-ритуальные комплексы, они включали в себя все системы смыслов, посредством которых человек обозначал свое отношение и к миру природы и к миру культуры, и задавали размерность духовного развития человека. Подвижность символического пространства, его потребность в собственном постоянном возобновлении через овладение и воспроизводство, его способность порождать множество вариантов, создающих совокупный текст, его инфинитив-ность и рецитативность – все это чрезвычайно затрудняло передачу любого сообщения, связанного как со сферой материально-чувственного, так и со сферой идеально-символического.

Однако человек этой эпохи прекрасно осознавал, что, во-первых, эти знания жизненно необходимы и ему и каждому члену родового коллектива как составляющие условие его выживания, и, во-вторых, что эти знания составляют специфику именно его племени в его соотношении со всеми иными племенными сообществами. Уже в самом начале своего исторического пути родовой индивид был человеком – существом, осознающим факт своего отличия (вернее, отличия своего сообщества) от иных. Это иное заключалось во всем – в одежде, во внешнем облике, в раскраске и татуировке, а, главное, в ином видении всего мира – начиная от его происхождения и завершая местом в нем человека. Отделение своего рода от другого, разделение всех людей на своих и чужих («с лицом человека и сердцем зверя», как позже скажут о чужаках эллины) способствовало самоопределению человека и его точному пониманию своей принадлежности определенной группе, которая становилась возможной только в ситуации подобного ограничивания пространства и его присвоения, где человек, фактически самоопределялся по отношению и к месту, и к сообществу. «Символическая вселенная», которую создавал человек, для него самого была весьма реальной, но очень хрупкой, ее разрушение означало бы утрату родовым человеком своей специфики, а, следовательно, утрату культуры.

Подобные люди становились людьми «без лица», сходными с теми, которые не прошли инициацию, когда снятие с человека его человеческой функции осуществлялось не природными (посредством физического уничтожения), но чисто культурными средствами – через его наделение новыми социальными и культурными функциями, где он представал «неполным», «частичным» человеком. Именно поэтому сохранение совокупности знаний о мире и сохранение их в неизменности было основным смыслом человеческого существования. Эта настроенность на стабильность, неизменность, воспроизводство была связана и с тем, что человек соотносил время своей жизни с Вечностью, становящейся вертикальной детерминантой активности человека в культуре, нацеливающей его на вечные ценности. Ощущение целесообразности устройства мира заставляло человека относиться к нему как воплощению Гармонии, способной противостоять Хаосу.

Носителями наиболее полного знания становились не только обладающие максимальной способностью к адаптации, но и те, кто проходил круг воспроизведения всего символического комплекса наибольшее число раз – старцы, отождествляемые с предками. Сама ценность прецедента – то есть, апробированного ранее опыта – задавала вектор развития культуры, обращенный назад – к прошедшему, прожитому, следовательно, безопасному. Этот механизм воспроизводства ценности традиции порождал механизм подражания устаревающим и устаревшим фор- мам культуры. Подобный «мимесис» (приобщение через имитацию к социальным ценностям), ориентированный на старших и предков и оборачивающийся застоем в развитии социокультурных систем, по мнению А. Тойнби, и обусловливал их существование в качестве примитивных патриархальных обществ, не способных к развитию и прогрессу. Именно изменение мимесиса, по мысли британского философа, а не открытия в сфере технологий приводит и к формированию цивилизации, начинающей ориентироваться в своем развитии на творческих личностей.