Парадоксы интеграции и дезинтеграции: советский опыт национальной политики среди народов севера

Ерохина Е. А. Парадоксы интеграции и дезинтеграции: советский опыт национальной политики среди народов Севера // Восточный вектор: история, общество, государство. 2023. Вып. 2. С. 67–74.

Работа выполнена в рамках государственного задания «Трансформация современного российского общества в евразийском социокультурном пространстве: институты, сообщества, индивиды».

Советский опыт решения национального вопроса вызывает серьезный интерес как среди ученых, так и среди политиков. В оценках постсоветских исследователей сложились две полярные традиции, одна из которых настаивает на тоталитарной природе советского проекта [10], тогда как другая, напротив, на инновационной [5]. Данная дихотомия в полной мере распространяется и на советский национальный проект, который рассматривается либо как как имперский [6], либо как модерный [1]. Это не исключает отдельных удачных попыток увидеть его как более сложное явление.

Следуя идее Ш. Эйзенштадта о множестве путей к современности, советскую национальную политику следует рассматривать как часть модернизационного проекта [12]. Хотя нациестроительство в СССР осуществлялось на этнической основе, конкуренция этнических элит смягчалась коммунистической идеологией. Последняя в отношении национальной политики базировалась на двух принципах: социалистического патриотизма, который противопоставлялся буржуазному национализму, и пролетарского интернационализма, семантическим антиподом которого стал космополитизм.

Базовыми чертами советской модели национального строительства можно считать идейные установки, проводимые коммунистической партией Советского союза (КПСС), в решении «национального вопроса»: 1) ориентация на некапиталистический путь развития; 2) фактическое признание коллективной субъектности, что логично вытекало из понимания прав и свобод личности как части коллективного целого; 3) целенаправленное формирование гражданской общности, «советского народа» и соответствующего гражданского самосознания [7].

Однако стратегия движения к заявленным КПСС целям испытывала маятниковые колебания под влиянием одной из двух социокультурных альтернатив. Первая альтернатива, назовем ее условно «рывком в современность», связана со стремлением преобразовать народы СССР в «нормальные нации» как в Европе, сохранявшей статус цивилизационного ориентира. Вторая альтернатива, назовем ее «сочувственной», исходила из представления о необходимости сохранения традиционной культуры, репрезентации которой сохраняли черты идеализации.

Несмотря на радикальную смену эпистемологической матрицы в отечественной этнологии 1990-х гг. и отказ ряда авторитетных ученых признавать за концептами «этнос» и «народ» право на академический статус, проблемы этногенеза и его влияния на процессы национального строительства по-прежнему остаются актуальными. В выступлениях президента Ассоциации антропологов и этнологов России, академика В. А. Тишкова, сомнению подвергается не только академическая уместность использования концепта «этнос», но и его политическая безупречность [11, с. 501]. Причина неудачи советского проекта заключается, считает он, в последствиях национально-территориального размежевания и корени-зации элит.

Несмотря на его критику советской теории этноса, в 2010-2020-х гг. происходит переосмысление традиций отечественной этнографии, в том числе и эмигрантской. В частности, в 2021 г. опубликованы ранее недоступные работы С. Широкогорова, автора термина «этнос» в его современном значении [2].

В статье предложен подход, рассматривающий этногенез и нациестроитель-ство как два самостоятельных процесса, в которых логика стихийной самоорганизации сопряжена с процессами государственного управления, движение к заявленной цели — социально-структурному выравниванию параметров советских наций — сопровождалось травмой модернизации. Идея равенства и права всех народов на самоопределение, которая питала советский проект, идея, предполагавшая «выравнивание» условий их развития, и помощь когда это необходимо, «отстающим» на пути к современности, в своей реализации была сопряжена с практиками жесткой трансформации институтов этнической самоорганизации. Как и всякая травма модернизации, советский переход к современности оставил противоречивое наследство, и попытка изжить эту травму, преодолеть ее, смирится с ней, переосмыслить ее в бинарном ключе не закончена до настоящего времени.

Вышеназванное в полной мере относится к практикам ускоренной модернизации Советского Севера и его коренных народов. Сам характер противоречий между ускоренной модернизацией и попыткой не допустить разрыв социальной ткани, вызывающий болезненное напряжение, можно рассматривать в двух перспективах: институциональной и семиотической. Первая перспектива — институциональная, позволяет увидеть процесс преобразований на Севере как маятниковое движение от форсированной модернизации к тому, что сами информанты называли «благополучной жизнью» // «добрыми временами», и обратно. Здесь исследователи выделяют следующие этапы [4].

Первый период — начало социалистических преобразований, когда был взят курс на преодоление отсталости, избавления от разнообразных форм неравенства между народами одной страны. В этот период были заложены основы политики советского государства в отношении народностей Севера. К ним относится, в частности, положение теории национальных отношений В. И. Ленина о возможности перехода народов, отставших в своем историческом развитии, к социализму, минуя капитализм. Так, из доклада В. И. Ленина на комиссии Коминтерна по национальному и колониальному вопросу (1920) следует, что «Коммунистический интернационал должен установить и теоретически обосновать то положение, что с помощью пролетариата передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития — к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития» [9, с. 246]. Это ленинское положение о некапиталистическом пути развития отсталых народов нашло свое выражение в решениях X (1921 г.) и XII (1923 г.) съездов ВКП(б).

С другой стороны, в логике партийных резолюций о невозможности самостоятельно использовать северными народами своего права на развитие без помощи извне обращает на себя внимание тезис о том, что данная потребность не вытекала из уровня их развития накануне Октября 1917. Следовательно, именно образование социалистического государства с его политикой всемерной помощи менее развитым народам явилось решающим условием особого исторического пути — «сокращенного» перехода к социализму» [8, с. 29–30].

Таким образом, можно констатировать, что корни советского утопизма питались идеей своеобразного «прогрессорства», которое по мере реализации модернизационного проекта приходило в противоречие с романтической идеей «естественного человека». С точки зрения семиотической перспективы крайне интересно посмотреть на это маятниковое колебание прогрессорского и сочувственного взгляда на преобразование в среде северных аборигенов. Оппозиция авангардной стихии революции против идеи естественного человека и его мироце-лостности в известной мере возвращает нас к спору просветителей и романтиков.

Экстраполируя просветительские и романтические проекты на практику социалистического строительства в СССР, можно легко обнаружить противоречие меж- ду жесткой логикой прогресса как целенаправленного, поступательного, алгоритмизированного процесса и идеей многообразия перехода к новой жизни. Ключевой пункт разногласий заключается в оценке традиции: достойна ли она сохранения? Или движение к идеалу предполагает беспощадное преодоление всех пережитков?

Национальная политика в отношении народов Севера четко фиксирует указанные маятниковые колебания. Так, например, по мнению С. В. Виноградовой, первый этап, сопряженный с национальным размежеванием в 1930-е гг. — середине 1940-х гг., можно охарактеризовать как этап форсированной модернизации и сплошной коллективизации. Ее отличительная черта — формирование отрядов национальной интеллигенции, интенсивная культурная революция, коренизация управленческих кадров наряду с ограничениями для выходцев из определенных социальных групп, признанных советской властью эксплуататорскими. В это время начинается переход к оседлости, зачастую насильственный, так как кочевой образ жизни признан отсталым, несоответствующим советскому порядку.

Середина 1940 — конец 1950-х гг. — это период, называемый информантами Виноградовой «добрыми временами», характеризуется временной стабилизацией административно-управленческой политики и улучшением материального положения. Коллективные хозяйства, как правило, небольшие, располагались на территориях традиционного проживания, что сохраняло систему родового расселения и экономическую специализацию в соответствии с традиционным укладом [4, с. 134].

Крутые изменения начались на рубеже 1950–1960-х гг. и оказались связаны не только с индустриальным освоением Севера, но и с новыми веяниями в развитии плановой экономики. После постановления ЦК КПСС и СМ СССР № 300 «О мерах по дальнейшему развитию экономики и культуры народностей Севера» начался новый период1. Был объявлен курс на интенсификацию сельского хозяйства. Мелкие национальные хозяйства коренных народов Севера признавались нерентабельными, и в качестве перспективного направления их развития предлагалось укрупнение (объединение) колхозов либо их огосударствление (преобразование в совхозы и госхозяйства).

Процессы преобразования предприятий сопровождались ликвидацией мелких удаленных поселений и массовыми переселениями коренных народов в более крупные населенные пункты. При этом на новых местах переселенцы сталкивались с многочисленными проблемами: нехваткой рабочих мест и жилья, изменением социального статуса, языковыми трудностями. Недоступными становились многие родовые угодья, промысел, который традиционно играл существенную роль в экономике домохозяйств народов Севера. Одновременно с этим началась активная борьба с кочеванием. Семьям и родам теперь предписывалось постоянно проживать на новых местах, а работы в оленеводстве переводились на вахтовый метод. Активное внедрение интернатской формы обучения детей нанесло непоправимый урон традиционным институтам коренных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока [4, с. 134].

Развитой социализм или застой (1970-е — начало 1980) в национальной политике стал временем «расцвета и сближения» социалистических наций. В связи с 50-летием социалистической революции в 1967 г. был сделан вывод о построении в СССР развитого социалистического общества. В логике «расцвета и сближения наций» в СССР осуществлялась целенаправленная политика на уменьшение диспропорций между центром и периферией, на стирание различий в образовательном уровне и социально-профессиональном составе разных народов СССР.

В отношении коренных народов преобладала политика абсолютного патернализма. Фактически регулирование положения коренных народов было сведено к мерам по поддержке оленеводства, которое в эти годы было устойчивым и рентабельным благодаря тому, что государство уделяло ему большое внимание. Основной сферой занятости оставалось сельское хозяйство, в отраслевом отношении ориентированное на традиционные промыслы. Улучшилось материальное положение людей, в том числе благодаря централизованным закупкам. Бригады получали финансовую поддержку и обеспечивались техникой: снегоходами, радиостанциями. Хорошо была налажена транспортная инфраструктура, в том числе малая авиация. При этом в отношении всех народов Севера отмечается тенденция к увеличению доли работников умственного и механизированного труда в структуре занятости.

Вместе с тем высокие темпы промышленного освоения и миграция значительного числа некоренного населения сыграли свою негативную роль в деградации традиционной культуры. В 1960-х гг. во всех школах, расположенных в местах компактного проживания коренных народов, прекратился процесс обучения на родном языке. Осуждались их традиции, обычаи и верования.

С точки зрения семиотической перспективы осмысление «травмы» модернизации как социальной драмы, отразившейся в первую очередь на советском селе, начинается в 1960-1970-е-х гг. в искусстве, общественных движениях, процессах национального возрождения. Они не оставили в стороне академическую науку. Появляются новые области знания, например, этносоциология, которая приобретает статус самостоятельной дисциплины благодаря деятельности московских (Ю. В. Арутюняна, М. Н. Губогло, Л. М. Дробижевой, А. А. Сусоколова) и региональных, в том числе сибирских, ученых (А. Ф. Фелингера, В. И. Бойко, И. В. Удаловой, В. Г. Костюка, Г. С. Гончаровой). Параметры национальной политики неискаженно выявлялись ими через анализ социально-профессиональной структуры советских наций [3, с. 67]. Близость и сходство социально-структурных параметров двух и более этнических групп позволяли говорить о выравнивании условий их развития, тогда как иерархические различия — напротив, об углублении дистанции между ними. Преодоление неравенства, социальное познание, социальное служение ученого — все эти идеалы сохраняли свое значение для этносоциологов, этнографов, фольклористов.

Наряду с этим усиливался мотив возвращения к «неискаженной подлинности» некоей аутентичной традиции. В полный голос заявил о себе консервативный культурный проект, наиболее объемно представленный в творчестве писателей-деревенщиков (Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин, А. Солженицын). Советская национальная политика в существующих реалиях не давала ответа на вопрос о том, является ли этничность нашим прошлым или нашим настоящим. По мере ослабления идеологического надзора за религиозной сферой жизни советских граждан они активно возвращались к культовым практикам своих традиционных религий.

Таким образом, противоречия советского модернизационного проекта несут в себе универсальные для перехода к современности черты конфликта между идеей научно-технического прогресса и сохранения мироцелостности сообществ. Общее незначительное улучшение материального положения представителей северных народов в условиях нового этапа интенсивного освоения природных ресурсов не смогло в полной мере компенсировать утрату родного языка как языка повседневного общения и образования, сокращения населенных пунктов компактного проживания и угодий для традиционных промыслов. Перестройка частично вернула привлекательность национального образа жизни, однако отказ государства от политики патернализма в отношении северных этносов в годы рыночных реформ 1990-х гг. «съел» значительную часть благоприобретений. В 1990-е гг. начался новый, постсоветский этап модернизации со своими отличительными чертами и уникальными «травмами».

В новых социокультурных реалиях советский опыт требует учета с точки зрения факторов интеграции и дезинтеграции российского социума. Семиотическим фактором интеграции следует признать учет мироцелостности его народов и влияние цивилизационных детерминант: ориентация на традиционные религии, русско-национальный билингвизм, интеграция без ассимиляции. К институциональным факторам интеграции следует отнести практики формирования советской гражданской идентичности, позволяющие непротиворечиво сочетать нацие-строительство на этнической и политической основе. Выраженный идеологический контекст советской национальной политики был сопряжен с конкретными мерами, направленными на выравнивание уровня образования, образа жизни и возможностей социальной мобильности советских граждан — представителей разных народов. Институциональными трансформациями, приведшими к дезорганизации, стали принудительная смена образа жизни, культурная гомогенизация, воинствующий атеизм. Семиотическим фактором дезинтеграции явился негативный опыт форсированной модернизации, который повлек за собой переоценку всего советского наследия в постсоветский период. Коллективная память о травме модернизации породила особый, имеющий выраженную антисоветскую направленность дискурсивный стиль.