Патронат и клиентела в Московском государстве XVI–XVII вв.: историография и проблематика

DOI:

Цитирование. Кром М. М. Патронат и клиентела в Московском государстве XVI–XVII вв.: историография и проблематика // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионо-ведение. Международные отношения. – 2021. – Т. 26, № 4. – С. 66–78. – DOI: jvolsu4.2021.4.6

Введение. Институт неформального покровительства, именуемый в социальных науках патронатом или клиентелизмом, – явление, обнаруживаемое повсеместно в самые разные эпохи, от древности до наших дней. Это явление оказалось на переднем крае исследований антропологов, социологов и политологов в 60–70-е гг. XX в., когда стали выходить труды Дж. Скотта, К. Ланде, Р. Лемар-шана и других выдающихся ученых, заложивших основы современных представлений о патронате и клиентеле (см. обзор и удачную подборку ключевых статей в русском переводе: [14]).

Историки открыли для себя эту тему несколько позднее, но уже в 1980-х гг. увидели свет такие работы, как книга Ш. Кеттеринг о клиентелизме во Франции времен Людовика XIV [28], сейчас считающаяся классикой жанра; статьи Л.Л. Пек о патронате в Англии при первых Стюартах [15], В. Тыгель-ского – о магнатской клиентеле в Речи Посполитой конца XVI – XVII в. [20] и др.

Что касается патроната в российской истории, то до второй половины 1990-х гг. оте- чественные ученые не занимались подобной проблематикой, и все, что было написано на эту тему начиная с 1970-х гг., принадлежало перу зарубежных русистов: Д. Рансела [35], Д. Орловски [34] и др. При этом внимание исследователей было сосредоточено на двух эпохах – Российской империи XVIII–XIX вв. и советском периоде. Однако истоки изучаемого явления оставались невыясненными, поскольку патронат в допетровской Руси до недавнего времени не становился предметом специального исследования.

Более того, по утверждению одного из пионеров изучения патрон-клиентских связей в России, Дэвида Рансела, «характер и стиль» этих отношений становятся видимы только в XVIII столетии, а до того «историки могут наблюдать фундаментальные узы семьи и родства, но не более гибкие связи патрона и клиента», и причиной тому – нехватка источников [35, S. 211]. Сходное мнение высказал и другой американский историк – Роберт Крам-ми: в исследовании, посвященном боярству XVII в., он заявил, ссылаясь на недостаток свидетельств современников, что реконструк- ция системы патроната в России невозможна в принципе [25, p. 10, 103]. Как будет показано ниже, подобный пессимизм не оправдан: дело не в недостатке источников, а в отсутствии до недавнего времени специальных исследований, посвященных патрон-клиентским связям в Московском государстве допетровского времени.

После выхода книги М.Н. Афанасьева «Клиентелизм и российская государственность» [1] эта тематика вошла наконец в круг интересов отечественных историков и обществоведов. К настоящему времени опубликованы уже несколько монографий и ряд статей о патронате в России XVIII–XIX вв. [7; 9; 10; 26]. Продолжаются и исследования советского клиентелизма (см., например, специальный номер американского журнала «Критика», посвященный этой теме: [27]). На этом фоне наименее изученной по-прежнему выглядит ранняя история российского патроната: публикации, посвященные патрон-клиентским связям в Московской Руси, все еще немногочисленны, а те из них, что вышли в российских научных изданиях, можно пересчитать по пальцам одной руки [11, с. 465–470; 12; 18; 19, с. 100–108].

В предлагаемой статье предпринята попытка в какой-то мере восполнить указанный пробел. На основе имеющихся публикаций и собственных исследований я постараюсь обобщить то, что нам сегодня известно о патронате в Московском государстве XVI– XVII вв., а также намечу ряд дискуссионных и нерешенных вопросов, требующих дальнейшего изучения.

Методы и материалы. В этой статье традиционные приемы историографического анализа сочетаются с проблематикой патрон-клиентских отношений – междисциплинарного направления исследований, где пересекаются интересы истории, антропологии, социологии и политологии. Сравнительно-исторический метод позволяет поместить изучаемый феномен социальной жизни Московии XVI–XVII вв. в более широкий европейский контекст и помогает лучше понять специфику русского клиен-телизма того времени. А наработки социологов, антропологов и политологов в изучении патрон-клиентских отношений дают возможность существенно углубить понимание анали- зируемого явления и сформулировать адекватные исследовательские вопросы.

В качестве основного вида источников в статье использована частная переписка XVI– XVII вв., в том числе – из архивных собраний Санкт-Петербурга.

Анализ. Как уже было сказано выше, клиентелизм является совершенно новой темой в изучении допетровской Руси, и формирование этого поля исследований происходит на наших глазах.

В качестве отправной точки предлагаемого историографического обзора уместно избрать «круглый стол» о патронате и клиен-теле в России, состоявшийся в 2003 г. в Европейском университете в Санкт-Петербурге. В нем приняли участие специалисты по разным периодам отечественной истории, от XVI до начала XX века. Публикация материалов этой дискуссии [13], как уже отмечено в литературе [9, с. 92], дала толчок исследованиям патрон-клиентских отношений в России, включая и этап их зарождения в допетровской Руси.

Один из участников упомянутого «круглого стола», П.В. Седов, опубликовал в 2006 г. небольшую статью о боярских «хлебояжцах» и свойственниках [18]; он также включил этот материал в качестве отдельного параграфа в свою монографию о царском дворе конца XVII в. [19, с. 100–108].

Показательно, что статья П.В. Седова, – по существу, первая работа, специально посвященная патрон-клиентским отношениям в допетровской Руси, – начинается с обсуждения слов, которыми в изучаемую эпоху называли клиентов: «вскормленник», «хлебояжец», «дер-жальник». Все три слова подчеркивали материальную зависимость бедного дворянина от могущественного покровителя, в доме которого он, бывало, жил, за столом которого кормился; но слово «вскормленник», как отмечает Седов, имело и символическое значение: в обращении к патрону оно было знаком уважения и элементом просьбы о заступничестве [18, с. 134].

Такое внимание к языку патроната вполне оправданно, поскольку нигде, за исключением Древнего Рима, покровители и их подопечные не обозначались четкими правовыми терминами (типа «патрон» и «клиент»). В ходу были разнообразные эвфемизмы: например, в Европе раннего Нового времени патроны часто называли своих клиентов «друзьями» (amici) [28, p. 14–15; 33, s. 18–19, 32–34]. Такое словоупотребление вполне интернационально: московские аристократы в конце XVII в. тоже называли своих клиентов «приятелями» и «старыми знакомцами» [30, S. 326]. Поэтому знание языка патроната, наряду со знанием контекста, – это ключ к обнаружению интересующего нас явления, которое не любит огласки и охотно прибегает к мимикрии.

В статье П.В. Седова затронут еще один важный аспект обсуждаемой темы – обмен услугами между патронами и их клиентами. Ученый полагает, что клиенты выполняли различные поручения своего покровителя и, составляя боярскую свиту, поддерживали его престиж и достоинство. В свою очередь, бояре способствовали успеху своих подопечных на царской службе: в статье приведен целый ряд примеров пожалования боярских «хлебо-яжцев» и «держальников» в московские придворные чины в 1670-е годы [18, с. 135–142].

Понятно, однако, что описанная П.В. Седовым практика сложилась гораздо раньше: в недавно вышедшей статье А.П. Павлова о патрон-клиентских отношениях в годы царствования Михаила Федоровича и в его книге о думных и придворных чинах того же периода упомянуто немало случаев покровительства бедным дворянам со стороны столичной знати [12, с. 85–89; 11, с. 465–468]. Известно, что многие беспоместные жильцы (низший чин Государева двора) получали кров и пищу в домах своих благодетелей, которые, кроме того, снаряжали их на службу. Своей блестящей карьерой при дворе Д.И. и И.Д. Милославские и Б. М. Хитрово – если ограничиться самыми яркими примерами – были обязаны протекции благоволивших им «сильных людей».

Заслуживает также внимания наблюдение А.П. Павлова об устойчивости и наследственности патрон-клиентских отношений: узы покровительства связывали между собой целые семьи и передавались из поколения в поколение. Эти отношения в первой половине XVII в., по мнению исследователя, «были весьма распространенным явлением» [12, с. 91].

Таким образом, при первых Романовых система патроната предстает перед нами уже в сложившемся виде. Но в какой эпохе в таком случае нужно искать ее истоки?

Судя по имеющимся отрывочным данным, в 80-е гг. XVI в. интересующее нас явление уже существовало и, что важно, описывалось теми же словами, что и в XVII веке.

Еще в 1993 г. Б.Н. Флоря опубликовал два письма русских дипломатов, дворянина Елизара Ржевского и дьяка Захария Свиязева, обнаруженные им в Главном архиве древних актов в Варшаве. Письма эти были посланы в апреле 1587 г. в Москву из Литвы, где посланники находились тогда с миссией по вопросу об избрании на престол Речи Посполитой царя Федора Ивановича. Их донесения были перехвачены на литовской границе, скопированы, и эти копии сохранились в архиве Радзивиллов.

Адресованная думному дьяку А.Я. Щел-калову грамотка Захария Свиязева начинается фразой, характерной для писем клиентов своим патронам: «Государю Ондрею Яковлевичу вскормленник твой челом бьет» [21, с. 163]. В том же легко узнаваемом стиле выдержано и письмо московского дворянина Елизара Ржевского боярину Б.Ф. Годунову: «Государу моему, Борису Федоровичу, вскормленник твой, Елка Ржевски, чолом бьет. Прошу, государ, у Бога милости, чтобы мне очи твои, государа своего, видети в радость» [21, с. 163]. В конце донесения, после деловой части, сделана приписка: «А покажи, государ, милость, Борис Федорович: давно ты пожаловать приказал племеннику моему, который у мене живет, у Ржевским в поместной изби отделать, покажи поместиш-ко дать» [21, с. 164].

Таким образом, оба дипломата оказались клиентами и, надо полагать, доверенными лицами могущественных сановников – думного дьяка А.Я. Щелкалова и конюшего боярина Б.Ф. Годунова. Грамотки недвусмысленно свидетельствуют о том, что и практика, и риторика патрон-клиентских отношений были хорошо известны при дворе царя Федора Ивановича (1584–1598).

Самое раннее упоминание подобного рода отношений встретилось мне в послании новгородского архиепископа Феодосия бояри- ну В.Г. Морозову, датируемом примерно концом 1542 г. (в одном из сохранившихся списков адресат именуется Василием Григорьевичем, но из контекста ясно, о каком боярине с таким именем и отчеством идет речь). Отвечая, очевидно, на просьбу своего корреспондента, архиепископ сообщил: «Да писал еси, господине, к нам о своем священнице о Гри-горьи, чтоб нам его устроити в соборе у Свя-тыя Софии неизреченной премудрости Божии, и ныне, господине, в Софейском соборе места порожжего нет. А как, оже даст Бог, место церковное будет, и яз, господине, твоего для слова его в Софейском соборе однолично устрою». Но, обещая оказать боярину эту услугу, Феодосий, в свою очередь, рассчитывал на помощь В.Г. Морозова в важном для себя деле – получении государевой грамоты по делу о церковной дани с холмогорских попов (очевидно, не желавших ее платить новгородскому владыке) [22, л. 131].

Следует ли, однако, объяснять отсутствие более ранних свидетельств такого рода просто дефицитом источников, или редкость упоминаний о патронате и клиентеле в XVI в., – особенно бросающаяся в глаза на фоне богатства подобных материалов в XVII в., – отражает редкость самого явления на начальном этапе его существования? Хотя, разумеется, находки ранее неизвестных свидетельств возможны и очень желательны, я все же склоняюсь ко второму объяснению.

Необходимо учесть, что институт патроната и клиентелы, каким мы его знаем в XVII–XVIII вв., сложился в условиях, когда царская, то есть государственная, служба играла центральную, системообразующую роль в жизни дворянского сословия. Но ведь так было не всегда. Мне уже приходилось писать о том, что в первой половине XVI в. великокняжеская служба была, возможно, самым престижным, но отнюдь не единственным вариантом карьеры сына боярского. Продолжали существовать уделы, в том числе – Дмитровский (до декабря 1533 г.) и Старицкий (до 1569, с перерывом в 1537–1541 гг.). Не только члены правящей династии, но и князья рангом пониже продолжали чувствовать себя «государями» в своих владениях: они держали собственные дворы и командовали отря- дами вассалов, служивших им «по крепостям» (то есть в статусе холопов) или на положении вольных слуг (подробнее см.: [8, с. 425–426, 429; 29, p. 310–314]).

Наглядное представление о соотношении царской службы и службы иным лицам (которую можно условно назвать «частной») в середине XVI в. дает Дозорная книга Тверского уезда, которую издавший ее заново А.В. Антонов датировал 1551–1554 гг. [6]. Этот источник интересен тем, что содержит сведения о том, кому служили перечисленные там помещики и вотчинники. По моим подсчетам, из 1 173 упомянутых в книге землевладельцев лишь 489, то есть меньше половины, служили царю, а 168 – другим господам, в том числе – тверскому епископу, князьям Мику-линским и т. д. Еще 220 чел. заявили, что никому не служат [8, с. 427].

К концу XVI в. от подобной «вольницы» не осталось и следа. Отныне ратная служба прочно ассоциировалась с царским войском; и отпрыск знатного княжеского рода, и мелкопоместный помещик – оба были обязаны явиться в полк, только один – в качестве воеводы, а другой – в качестве рядового воина. И вот внутри этой официальной структуры, заданной обязательной царской службой, стали складываться неформальные отношения покровительства. Такова вообще природа пат-рон-клиентских связей, которые, как в свое время отметил политолог Карл Ланде, играют роль дополнения или «надстройки» по отношению к официальным структурам [32, p. XVII–XVIII].

Датирующим признаком служит и лексика патрон-клиентских отношений: судя по процитированным выше письмам Е. Ржевского и З. Свиязева, к 1580-м гг. она уже вполне сложилась. Дипломатам, очевидно, не было нужды самим изобретать цветистые риторические формулы: к их услугам были письмовники – образцы писем к лицам разного статуса (князю, вельможе, иноку и т. д.). Традиция составления таких формулярных сборников восходит к XV в.; известно несколько их редакций и множество списков (см. подробнее: [5]).

Небольшой письмовник, сохранившийся в рукописи Российской национальной библиотеки (РНБ, СПб ДА, № 430), хронологически очень близок к письмам Е. Ржевского и З. Свиязева: А.С. Демин датирует его временем «не ранее 1570 г.» [5, с. 94]. Этот письмовник примечателен тем, что в нем содержится образец нового жанра письма, который не встречался мне в более ранних сборниках подобного рода. Уже по первым строкам можно догадаться, что речь идет о послании человека своему покровителю: «Государю, имярек, вскормленик твой, имярек, челом бьет. Дай Бог ты, государь мой, здоров был на многие лета; слыша, государь, твое здоровье, сердечно ра-дуюся...» и т. д. [16, л. 36 об.]. Появление в письмовнике конца XVI в. слова «вскормленник», как и самого образца почтительного самоуничижительного послания клиента своему благодетелю, свидетельствует об общественной потребности в такого рода риторике.

Суммируя приведенные выше наблюдения, можно высказать предположение о том, что складывание патрон-клиентских отношений в России началось в XVI в., причем решающая фаза этого процесса пришлась на последнюю треть указанного столетия.

Распространенность и многообразие пат-рон-клиентских отношений в XVII в., когда они вступили в период расцвета, побуждает историков их как-то классифицировать. Обычно в основу типологии кладутся мотивы покровительства, которое знатный и влиятельный человек оказывал бедному дворянину. Так, П.В. Седов, выступая на упомянутом выше круглом столе по проблемам патроната и кли-ентелы в российской истории, выделил три типа покровительства: на основе родства, соседства и духовного родства (крестные отцы и дети, завещатели и их душеприказчики) [13, с. 264– 265]. А.П. Павлов в недавно опубликованной статье так же различает факторы родства и земельных (соседских) связей между патронами и клиентами, добавляя к этим двум типам покровительства еще один, обусловленный совместной службой [12, с. 90].

На мой взгляд, предложенные типологии адекватно описывают различные ситуации и контексты, в которых возникали патрон-клиен-тские отношения. Но все они относятся к мирянам, а точнее – к разным стратам служилого сословия. Между тем клиентелизм существовал и в церковной среде, и этот тип патроната остается наименее изученным.

Дошедшие до нас комплексы архивных документов XVII в. проливают свет на пат-рон-клиентские отношения внутри церковных стен. К числу таких комплексов относится архив Вологодского архиерейского дома. В петербургской части этого архива мое внимание привлекли грамоты архиепископа Гавриила, занимавшего Вологодскую кафедру с 1684 по 1707 год. В одной из них, адресованной митрополиту суздальскому и юрьевскому Иллариону и датированной 30 ноября 1686 г., Гавриил просил за близких ему людей – своего родственника Ивана Кичигина, суздальского сына боярского, и некоего Осипа Дудина: «Вознадеяхся на милость благоутробия твоего, прошу твоего архиерейства: пожалуй, государь, буди милостив к Ивану Кичигину, к Осипу Дудину, а мы на твою святительскую премногую милость надежны» [2, л. 4].

Другая грамота, адресованная думному дьяку Посольского приказа Емельяну Игнатьевичу Украинцеву, написана в феврале 1687 года. На этот раз Гавриил просил за своего зятя, стольника Дмитрия Иванова сына Неелова, поехавшего на царскую службу. Дошедший до нас черновик послания содержит многочисленные зачеркивания и исправления: очевидно, владыка тщательно подбирал слова, чтобы его просьба прозвучала как можно убедительнее. Вот один из вариантов: «Пожалуй ради нашего прошения, о каких он, Дмитрей, нуждицах своих будет тебе о заступлении бити челом, сотвори, благодетель мой, милость: буди к нему, Дмитрею, милостив и всякое вспоможение ему чини. А мы, смиреннии, за заочную твою милость долженствуем Бога молить. А аще благоволит Господь Бог нам смиренным ви-дети очи твои, тогда тебе, государю, будем бити челом» [3].

И по стилю, и по содержанию эти грамоты очень напоминают просьбы о покровительстве, которые десятками получали князь В.В. Голицын и другие влиятельные бояре (о просьбах, адресованных В.В. Голицыну, см.: [18, с. 136–142]). С давних времен – вспомним процитированную выше грамоту новгородского архиепископа Феодосия боярину В.Г. Морозову (ок. 1542 г.) – церковные иерархи поддерживали неформальные контакты со столичной верхушкой, и это позволяло им по- кровительствовать родне и добиваться нужных для себя решений.

Отношения особого рода связывали монастыри с их вкладчиками. Начиная с XVI в. есть немало примеров покровительства влиятельных царедворцев почитаемым ими обителям. Так, казначей И.И. Третьяков, принадлежавший к роду Ховриных-Головиных, являвшихся вкладчиками Симонова монастыря, возможно, содействовал получению этой обителью четырех великокняжеских жалованных грамот. Он же выступил в 1543 г. судьей в земельном споре между Симоновым и Николаевским Угрешским монастырями и предсказуемо вынес решение в пользу первого из них (подробнее см.: [31, S. 135]).

То, что применительно к XVI в. можно только предполагать, в XVII в. выступает со всей очевидностью. Так, Т.В. Сазонова связывает получение в 1650-х гг. Кирилло-Ново-езерским монастырем царских жалованных грамот и, соответственно, рост монастырских доходов с покровительством со стороны боярина Б.И. Морозова, который был вкладчиком этой обители [17, с. 188]. П.В. Седов привел ряд примеров покровительства влиятельных вкладчиков «своим» монастырям: князей Прозоровских – Тихвинскому Успенскому, князя И.Б. Репнина и С.И. Заборовского – Пафнутьево-Боровскому, а князя И.И. Дашкова – Тихвинскому Введенскому [19, с. 94– 96, 306, 418–419].

В ранее опубликованной статье я высказал предположение о том, что покровительство монастырям со стороны их вкладчиков вполне можно рассматривать как разновидность патрон-клиентских отношений [31, S. 136–137, 142]. Подобная трактовка может вызвать сомнения и возражения, поскольку она противоречит привычным представлениям о патронате и клиентеле: кого в таком случае следует считать клиентом? Настоятеля монастыря? Или всю монастырскую братию? Да и вкладчиков-покровителей у обители могло быть несколько. Не пропадает ли здесь столь важный для изучаемого явления эмоционально-личный характер отношений между патроном и клиентом? Однако при более детальном анализе выясняется, что отношения вкладчиков и покровительствуемого ими монастыря вполне соот- ветствуют базовым признакам патроната (перечень этих признаков см. в классической статье Ш. Эйзенштадта и Л. Рониге-ра: [23, с. 376–377]).

Прежде всего отношения вкладчиков и опекаемой ими обители, несомненно, носили с обеих сторон добровольный и долгосрочный характер, поддерживались длительное время, порой – на протяжении нескольких поколений, когда члены одной семьи делали вклады в монастырь и там же находили последний приют. Налицо и такой важный, с точки зрения теоретиков клиентелизма, признак, как обмен ресурсами и услугами: высокие покровители не только поддерживали «свои» монастыри щедрыми пожертвованиями, но и защищали их интересы в московских приказах, а монастырские власти, в свою очередь, вносили имена вкладчиков и их родителей в синодики, посылали наиболее влиятельным из них гостинцы (например, – рыбу) и т. д. При этом, разумеется, символический обмен включал в себя не только материальные блага, но и блага духовные.

Обращения монастырских старцев к московским покровителям выдержаны в стиле, характерном для писем клиентов своим патронам. Вот, например, грамота архимандрита Спасо-Прилуцкого монастыря Ионы «с братией» боярину князю И.А. Воротынскому (год в тексте не указан, и грамота датируется по времени пребывания Ионы во главе монастыря 1654–1671 гг.). Начав с «челобитья» «государю боярину князю Ивану Алексеевичу», старцы после нескольких этикетных фраз переходят к изложению своей просьбы: «...милости, государь, просим, князь Иван Алексеевич: о чем придет к твоей милости слушка наш стряпчей Марчко, пожалуй, государь, для дома чюдотворцева призри своим милосердием, а мы должны Бога молить о твоем многолетнем здравии соборне и келейне» [4].

Будучи разновидностью патрон-клиент-ских отношений, патронат над монастырем имел свою специфику. Во-первых, в отличие от отношений в миру, здесь речь не шла об услугах лично игумену или архимандриту: в переписке постоянно подчеркивалось, что все благодеяния совершаются ради небесных покровителей (в случае Спасо-Прилуцкого монастыря – чудотворцев Дмитрия и Игна- тия), монахи же служили лишь посредниками. А если учесть, что боярин или иной думный человек, хлопоча о царской жалованной грамоте для «своей» обители, также оказывал ей посреднические услуги, то получается, что «брокерство» существовало с обеих сторон. Так патронат земной и небесный соединялись в монастырской повседневности.

Во-вторых, прошения, вроде процитированной мною грамоты Ионы, носили коллективный характер: архимандрит или игумен, обращаясь к столичному покровителю, выступал от имени своей церковной корпорации, и именно ее интересы брался защищать боярин или дьяк, бывший вкладчиком этого монастыря. Поэтому такого рода отношения вполне могут быть определены термином «корпоративный клиентелизм», различные формы которого описаны исследователями традиционных обществ (подробнее см.: [32, p. XXX–XXXII]).

Впрочем, в церковной среде, как явствует из проанализированных выше писем вологодского архиепископа Гавриила, существовал и банальный непотизм – покровительство родственникам и свойственникам.

Таким образом, патронат допетровского времени очень многолик, и пока преждевременно говорить о том, что нам известны все его формы и разновидности. Более того, истинный масштаб интересующего нас явления остается неясным: историки судят о степени распространения патрон-клиентских отношений «на глазок», отталкиваясь от изученных ими «кейсов» и проанализированных источников. Между тем исследование этой темы идет крайне неравномерно: больше всего известно о патронате внутри придворной аристократии; изучение клиентелизма в церковной среде только начинается, а вопрос о существовании патрон-клиентских отношений в других социальных стратах (например, в купеческой среде) еще даже не был поставлен.

При таком состоянии исследовательского поля неудивительно, что многие аспекты обсуждаемой темы не получили пока убедительной трактовки. В частности, не вполне ясны мотивы, побуждавшие придворную аристократию тратить немалые средства на содержание «хлебояжцев» и «держальников». Выгоды последних как раз понятны, но вели- ка ли польза, которую они приносили своим благодетелям?

Принято считать, что боярские «дер-жальники» служили своим господам «на посылках», исполняли различные их поручения [18, с. 134; 12, с. 85–86]. Возникает, однако, вопрос: почему теперь бедным дворянам поручали то, с чем раньше (вплоть до XVI в.) успешно справлялись тиуны-холопы, включая управление господской вотчиной и даже представление отсутствующего господина в суде?

П.В. Седов указывает также на соображения престижа: «держальники» из числа дворян сопровождали хозяина в дороге, «придавая достоинство его выезду», и служили в его доме в качестве дворецкого, казначея, конюшего и т. д. Тем самым боярин, по мнению ученого, утверждал свой высокий статус – подобно польскому пану, набиравшему свиту из безземельной шляхты [18, с. 134–135].

Звучит вполне убедительно, включая параллель между боярином и польским паном. Но хотелось бы видеть больше конкретных примеров, реальных жизненных эпизодов. Приходится признать, что о княжеско-боярских дворах XVI–XVII вв. мы знаем пока гораздо меньше, чем о замках польских магнатов того же времени.

Наконец, А.П. Павлов полагает, что знать с помощью системы покровительства укрепляла свое влияние в дворянской среде, что, в свою очередь, стало одним из важных факторов упрочения ее положения «как высшего правящего слоя в государстве» [12, с. 85, 91]. На мой взгляд, однако, этот вывод носит несколько умозрительный характер. Можно ли рассматривать русскую аристократию XVII в. как монолитную группу, сознательно манипулировавшую рядовым дворянством в своих политических интересах? Или ее, несомненно, возросшее влияние следует считать ненамеренным совокупным эффектом действия множества различных факторов?

Пытаясь оценить в целом значение и возможные последствия системы патрон-клиентских связей в допетровской Руси, мы неизбежно ступаем на неизведанную почву. И здесь нам не обойтись без параллелей с другими странами, в которых этот социальный институт давно и плодотворно изучается историками.

Ранее я уже писал о том, что в целом ряде аспектов патронат и клиентела в Московской Руси XVI–XVII вв. обнаруживают несомненное сходство с подобными явлениями в европейских странах того же времени. Как и повсюду, нашим главным и незаменимым источником служит частная переписка: ведь зачастую только там можно найти подробности неформальных контактов, требовавших тишины и полного доверия. Универсален и легко узнаваем язык патроната, с характерными для него эвфемизмами (например, словами «друг», «приятель» в отношении клиентов), самоуничижением и заверениями патрона в абсолютной преданности [30, S. 324–326].

По этим и другим базовым признакам (прежде всего – месту в структуре общества) русский патронат XVI–XVII вв. может быть охарактеризован как типичный феномен раннего Нового времени, сформировавшийся внутри официальных государственных структур и функционировавший параллельно с ними.

Но, наряду с общими чертами, патронат в каждой стране имел свою специфику. По мнению А.П. Павлова, особенностью Московского государства было то, что неформальные связи между патронами и их клиентами существовали «в условиях самодержавно-служилого строя, обязательной службы членов служилого сообщества государю». Поэтому, считает ученый, «патронат-но-клиентельные отношения не приобрели в Московской Руси столь явственного, открытого характера, как, например, в соседней Речи Посполитой» [12, с. 84].

С последним утверждением мне трудно согласиться. Повсюду в Европе раннего Нового времени – и Московское государство не является здесь исключением – патрон-клиентс-кие отношения были хорошо известным, хотя обычно не афишируемым и уж во всяком случае не регулируемым законами явлением. Степень открытости обсуждаемого явления в той или иной стране трудно оценить, но сам факт общеупотребительности таких слов, как «дер-жальник», «хлебояжец», «вскормленник» и т. д., в России XVII в. говорит о том, что тайной эти отношения точно не являлись.

На мой взгляд, главное различие между системами патроната в Речи Посполитой и России XVI–XVII вв. лежит совсем в другой плоскости. Польские и литовские магнаты использовали свою клиентелу из числа шляхты для принятия нужных решений и избрания подходящих кандидатов на провинциальных сеймиках. Некоторые сеймики в первой половине XVII в. из-за доминирования там «партии» Радзивиллов получили выразительное название «радзивилловских» [24, s. 194–204].

Ничего подобного не было в Московской Руси. Нет данных о каких-либо попытках знати использовать свое влияние в дворянской среде для достижения политических целей: например, для избрания боярских «держальни-ков» на земский собор. В отличие от Речи Посполитой, где существовала сфера публичной политики, московская политика была гораздо более закрытой. Соответственно, иными были и цели использования клиентелы.

В заключение отмечу еще одну особенность московского патроната, которая также, по-видимому, была связана с политическим строем. Дело в том, что в странах Западной Европы монархи (например, английские) играли активную роль в системе патроната; историки говорят поэтому о феномене королевского патронажа [15]. Но инициатива царских пожалований, как явствует из исследований П.В. Седова и А.П. Павлова, как правило, исходила от его придворных; какую-то самостоятельную линию «царского патронажа» проследить не удается.

Кроме того, существует пример Франции XVII в., где, как показала Ш. Кеттеринг, королевские министры успешно использовали свою клиентелу на юге страны, в Лангедоке, для проведения политики централизации [28]. Но нам ничего не известно об использовании патрон-клиентских связей правительством первых Романовых для укрепления единства огромной страны.

Таким образом, система московского патроната, похоже, имела диффузную структуру: единого направляющего центра в ней не было.

Результаты. Один из основных выводов этой статьи состоит в том, что патрон-клиен-тские отношения в Московском государстве представляли собой типичный феномен раннего Нового времени, включавший в себя как ряд общих черт, характерных для всей Европы, так и местную специфику.

Есть основания полагать, что в России эта система сложилась к концу XVI века.

При нынешнем уровне наших знаний трудно представить себе истинный масштаб обсуждаемого явления. На данный момент лучше изучены патрон-клиентские связи в среде придворной аристократии, но, несомненно, эти отношения проникли и в церковную среду, где удалось обнаружить непотизм и корпоративный клиентелизм.

Особенности московского патроната выясняются на фоне аналогичных социальных институтов в других странах Европы. В отличие от магнатов Речи Посполитой, бояре не использовали свою клиентелу в дворянской среде для лоббирования собственных интересов в публичной политике (за почти полным отсутствием таковой), а царь и его правительство, в отличие от монархов Англии и Франции, не прибегали к механизму патрон-клиентских связей как инструменту управления страной. В итоге можно высказать предположение о том, что система московского патроната была деполитизирована и децентрализована.