«Пярнуские элегии» Давида Самойлова: поэтика жанра и цикла

Наряду с «единичной» элегией в европейской и русской поэзии широко разрабатывается и элегический цикл, поэтика которого восходит к «Понтийским элегиям» Овидия. В русской поэзии формирование авторского элегического цикла происходит уже в пушкинскую эпоху («Фракийские элегии» В. Теплякова) и закрепляется в лирике второй половины XIX–ХХ вв. («Последние элегии» Н. Некрасова, двучастная «Осенняя эле- гия» А. Блока, «Северные элегии» А. Ахматовой). Структура элегического цикла может строиться различным образом, но чаще всего она представляет собой разработку вариаций единой центральной темы (таковы названные циклы Некрасова и Ахматовой).

Д.С. Самойлов, по его собственному часто цитируемому признанию, считал себя поэтом «поздней пушкинской плеяды»5. Одной из форм сохранения традиции было для него внимание к жанровой системе пушкинской эпохи: шутливой поэме, дружескому посланию, элегии. При этом авторское обозначение жанра элегии встречается у Самойлова только дважды – в раннем стихотворении «Элегия» («Дни становятся все серова-тей…») и цикле «Пярнуские элегии». Он состоит из шестнадцати стихотворений, написанных в 1976–77 гг.; часть из них была опубликована в книге «Весть» (1978), полностью цикл вошел в сборники «Залив» и «Улица Тооминга» (оба – 1981).

Жизненная ситуация, лежащая в основе «Пярнуских элегий», во многом тяготела к воплощению пушкинской мечты о «поэтическом побеге» в «обитель дальнюю трудов и чистых нег»: в 1976 г. Самойлов с семьей переехал из Москвы в Пярну. Этот поступок стал для него формой «внутренней» эмиграции, которая, в отличие от настоящей, не означала окончательного перелома судьбы и являлась определенным компромиссом (здесь уместно вспомнить название повести С.Д. Довлатова, действие которой происходит в те же годы в соседнем Таллинне). Прибалтика как окраина отживающей советской империи была притягательна для интеллигенции 1970-ых, поскольку именно за ней закрепился ореол дозволенной свободы, провинциального и вместе с тем европейского вольномыслия (очевидно, что в кругу гуманитарной интеллигенции этот ореол поддерживался и знанием о Ю.М. Лотмане и тартуской семиотической школе). Иными словами, приморский городок в Эстонии представлял собой вожделенную «провинцию у моря» из «Писем Римскому другу». Несомненно, что Д. Самой- лов знал эти стихи И. Бродского6, возможно и то, что он полемизировал с ними. Античному фатализму Бродского: «Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря», – Самойлов противопоставляет ответственность за совершенный поступок: «Я сделал свой выбор. Я выбрал залив…» (курсив наш – М.Г.). Отметим, что по мысли Самойлова поэт обречен на бытие не в пространстве, а во времени: «Мне выпало счастье родиться в двадцатом / Проклятом году и столетье проклятом», вплоть до окончательного выпадения из него: «Мне выпало все, и при этом я выпал, / Как пьяный из фуры в походе великом» /301/.

Решение остаться в Пярну далось Самойлову не просто и было связано, по словам поэта, с «потребностью пересмотреть основы жизни»7. «Поденные записи» отражают колебания Самойлова: «Можно ли здесь жить?»; «Кажется, в Пярну можно жить»; «Решение зимовать в Пярну» и, наконец, «Кажется неправдоподобным, что мы здесь живем»8. Идиллия – при всей ее несомненной притягательности – представлялась ему уязвимой, недолговечной и едва ли не запретной, поскольку предполагала принципиальный антиисторизм. Видимо, с этим связано и то, что ни в дневниковых записях, ни в стихах Самойлова пространство залива не было осмыслено как идиллическая «уединенная заводь». Подобно пушкинскому морю, залив в лирике Самойлова делает поэта причастным миру, наделяет его чувством расширяющейся перспективы. На пространственном и временном рубеже восприятие мира обостряется, и появляется та особая зоркость, о которой Самойлов говорит в «Заливе»:

Туманного марта намечен конец, И голос попробовал первый скворец, И дальше я вижу и слышу,

Как мальчик, залезший на крышу /237/.

Зрительно и семантически образ залива в «Пярнуских элегиях» связан с разомкнутым кругом, противопоставленным закрытому идилличе- скому хронотопу. Но эта же разомкнутость изначально осознается Самойловым и как трагический распад. Последнее слово становится центральным мотивом «Пярнуских элегий». Распад целостного круга бытия осмыслен здесь на разных уровнях: временном («Скоро время распадется / на сейчас и никогда» /239/), пространственном («Словно слышал зов Лорелеи, / И навек распалась стезя» /239/), межчеловеческом («Круг любви распался вдруг» /239/), внутреннем («Мне на свете все едино, / Коль распался круг души» /239/). Событие распада организует начало цикла, в ходе которого ожидаемая идиллия оборачивается своей противоположностью, причем распад обусловлен не внешними, а внутренними причинами. Не идиллично само сознание лирического героя, открытое навстречу ходу времени, истории и памяти. Идиллическое начало вытесняется элегическим – обостренным сознанием ненадежности бытия:

Но внешний мир – он так же хрупок, Как мир души. И стоит лишь Невольный совершить проступок: Задел – и ветку оголишь /241/.

Эмоциональной доминантой «Пярнуских элегий» становится чувство тревоги, связанное с непрочностью мира, как внутреннего, так и внешнего: «И все тревожит. Все тревожно. / Дождь. Ветер. Запах моря. Тьма» /241/. Тревожность усугубляется и за счет обостренного восприятия времени как рубежа между утраченным и обретенным. «Пярнуские элегии» в равной мере устремлены в прошлое и будущее, но источником драматизма в них становится именно настоящее. Отсюда – стремление остановить каждый момент бытия, более свойственное лирическому фрагменту, чем элегии. Мысль об обретениях и утратах как неизбежном следствии любого поступка неоднократно возникает у Самойлова в «Поденных записях» и стихах. В «Заливе» эти категории уравновешены: «Утратами и обретеньем / Кончается зимняя темень» /237/; в «Пярнуских элегиях» утрата восприни- мается как ценность большая, чем обретение, но неотделимая от него: «Утраченное мне дороже, / Чем обретенное. Оно / Так безмятежно, так погоже, / Что прожитому не равно» /242/.

Размышления о будущем в «Пярнуских элегиях» не ограничивается земной жизнью. Сквозная тема позднего творчества Самойлова – настойчивое желание разгадать «что там/ за углом, за поворотом»⁹. По словам В. Куллэ, «в “Пярнуских элегиях” из-под игровой маски проглядывает лик подлинного трагизма; лицо поэта, не обезображенное, но облагороженное страданием»¹⁰. Подобно «Последним элегиям» Некрасова, «Пярнуские элегии» Самойлова становятся подведением итога; они фиксируют состояние старости как предсмертного рубежа. Традиционная для элегии тема – «трагическое противоречие между бесконечностью жизни как таковой и конечностью человеческой жизни»¹¹ – не снимается у Самойлова верой в бессмертие, а делается объектом напряженной поэтической мысли. Об этом же поэт пишет и в «Поденных записях»: «Десять лет я исследую практику умирания»¹². В трагической кульминации цикла – девятой элегии – поэт отказывается от любого элемента маски или игры в пользу оголенного прямого слова об умирании:

Любить не умею,

Любить не желаю.

Я глохну, немею И зренье теряю. И жизнью своею Уже не играю. Любить не умею – И я умираю /240–241/.

Композиция «Пярнуских элегий» в значительной степени строится на контрасте четных и нечетных стихотворений. В нечетных элегиях трагедия обнажена; в четных она отчасти уравновешивается представлением о гармонии и красоте. Принцип чередования отражен и в структуре послед- ней – шестнадцатой – элегии цикла, где обыгрывается семантика «чета» и «нечета» как жизни и смерти. По мысли А. Немзера, с этим же связана и замена номера симфонии Шуберта: Д. Самойлов признавался Ю. Киму, что речь идет о седьмой («Неоконченной»), которую он особенно любил, а на вопрос, «почему же в стихах восьмая?» отвечал: «Для благозвучия»13.

Чет или нечет?

Вьюга ночная.

Музыка лечит.

Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый,

Маленький Шуберт, Музыка – лекарь?

Музыка губит. /242/

Музыка лечит и вместе с тем губит. Эта амбивалентность свойственна, по Самойлову, всему – поэзии, одиночеству, самой жизни, которая в «Пярнуских элегиях» предстает одновременно высшим счастьем и невыносимой мукой. И счастье и мука обострены в «инобытии» жизни у залива. Этот мотив «инобытия», заданный первым фрагментом, также прослеживается во всем цикле:

Когда-нибудь и мы расскажем,

Как мы живем иным пейзажем,

Где море озаряет нас,

Где пишет на песке, как гений, Волна следы своих волнений И вдруг стирает, осердясь. /238/

В первой строке цикла задан и ракурс восприятия – то неопределенное и вместе с тем абсолютное будущее, которое позволит высказаться до конца и расставит все на свои места. Этот ракурс «оценки поздней» (Ахматова) вообще характерен для лирики Самойлова: «Пусть нас увидят без возни, / Без козней, розней и надсады, / Тогда и скажется: Они / из поздней пушкинской плеяды» /254/. Лирическое «мы» в первой элегии создает «нераздельность и неслиянность» автора и адресата14. Трагизм в «Пярнуских элегиях» порожден не межсубъектными отношениями, а особым восприятием мира, присущим герою. Его сознание открыто миру до такой степени, что граница между внешним и внутренним, «я» и «не-я» практически стирается. Приморский пейзаж входит в сознание героя как постоянный источник драматизма. Им становится, в частности противостояние «застывшего» и «изменчивого». Лирический герой «Пярнуских элегий» не может отождествить себя ни с одним из этих полюсов: для него невообразимы и неодушевленность («Когда замрут на зиму / Растения в садах, / То невообразимо, / Что превратишься в прах» /240/) и попытка бежать от самого себя («Деревья прянули от моря, / Как я хочу бежать от горя – / Хочу бежать, но не могу, / Ведь корни держат на бегу» /240/). Именно невозможность определить свое место в мире и заставляет героя искать высшую цель любого состояния:

Пройти вдоль нашего квартала, Где из тяжелого металла Излиты снежные кусты, Как при рождественском гаданье. Зачем печаль? Зачем страданье, Когда так много красоты? /241/

Сходные вопросы задает себе перед смертью и герой «утопического эпоса»15 Давида Самойлова – поэмы «Цыгановы» (1973–1976):

И думал Цыганов:

«Зачем я жил?

Зачем я этой жизнью дорожил?

Зачем работал, не жалея сил?

Зачем дрова рубил, коней любил?

Зачем я пил, гулял, зачем дружил?

Зачем, когда так скоро песня спета?»16.

В отличие от автора, Цыганов – носитель цельного, наивноидиллического сознания. Рефлексия чужда ему («Был истым тугодумом Цыганов, / И мысль не споро прилегала к речи»)¹⁷ , и необходимость дать ответ на эти вопросы появляется у него только перед смертью. Найдя ответ, пусть и не окончательный, Цыганов обретает слово и умирает:

«Неужто только ради красоты

Живет за поколеньем поколенье – И лишь оно не поддается тленью? И лишь оно бессмысленно играет В беспечных проявленьях естества?..» И вот, такие обретя слова,

Вдруг понял Цыганов, что умирает…18

Лирический герой «Пярнуских элегий» воспринимает мир тоньше и глубже. В идиллической поэме «Цыгановы» был создан проект жизни – «Пярнуские элегии» показали его невозможность. Отталкиваясь от цельности идиллического мировидения, Самойлов создает ряд элегических фрагментов , фиксирующих состояние рубежа, границы, распада. Герой «Пярнуских элегий» одновременно тяготеет к гармонической упорядоченности и осознает ее невозможность, что, в конечном счете, определяет поэтику жанра и цикла.

• ¹    Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997. С. 50–51; Бройтман С.Н. Русская лирика XIX – начала XX века в свете исторической поэтики. (Субъектно-образная структура). М., 1997. С. 211–214.

• ²    О судьбе русской элегии XVII-XIX веков: Фризман Л.Г. Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. М., 1973.

• ³    Грехнев В.А. Мир пушкинской лирики. Нижний Новгород, 1994. С. 140.

• ⁴    Магомедова Д.М. Проблемы динамики лирических жанров // Теория литературы: В

  2 т. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. М., 2004. С. 435.

• ⁵    Самойлов Д. Стихотворения / Вступ. ст. А.С. Немзера; Сост., подготовка текста В.И. Тумаркина; Примеч. А.С. Немзера и В.И. Тумаркина. СПб., 2006. (Новая Библиотека поэта). С. 254. В дальнейшем стихотворения Д.С. Самойлова цитируются по этому изданию (номер страницы указывается в тексте).

• ⁶    Литературные отношения Д. Самойлова и И. Бродского еще не становились предметом специального изучения. В подробном комментарии А. Немзера к стихотворению

  Д.С. Самойлова «Ночной гость» была отмечена аллюзия на «Большую элегию Джона Донна» И. Бродского. См.: Немзер А.С. Пушкин в стихотворении Давида Самойлова «Ночной гость» // Пушкинские чтения в Тарту. [Вып.] 4. Пушкинская эпоха: проблемы рефлексии и комментария: Материалы междунар. конфер. Тарту, 2007. С. 152–190.

• ⁷    Самойлов Д.С. Поденные записи: В 2 т. Т. 2. М., 2002. С. 108.

• ⁸    Там же. С. 99, 100, 103, 106.

• ⁹    Самойлов Д. Поэмы. М., 2005. С.131.

• ¹⁰    Куллэ В. Апофеоз неактуальности // Новый мир. 2007. № 5. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/5/ku18.html , свободный.

• ¹¹    Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 418.

• ¹²    Самойлов Д.С. Поденные записи. Т. 2. С. 101.

• ¹³    Немзер А. Примечания // Самойлов Д. Стихотворения. С. 696.

• ¹⁴    «Пярнуские элегии» посвящены Г.И. Медведевой.

• ¹⁵    Немзер А.С. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Д. Поэмы. С. 410.

• ¹⁶    Там же. С. 107.

• ¹⁷    Там же. С. 105.

• ¹⁸    Там же. С. 108.